РОМА ВОДИТЕЛЬ ПАРОМА

Не успел написать, как улов пополнился отличными образцами. Дай Бог им здоровья.

А вот так — в Горде, «намазанном» на холм городке (во Франции все-таки говорят — деревне, и Горд включен в ассоциацию «самых красивых деревень» страны) на южном склоне горного массива Воклюз. Замок XVI века, башня его даже века XIV, пропахшие лавандой магазинчики, непременный амфитеатр на нижней террасе холма — куда же в Провансе без хоть небольшого, но летнего фестивальчика? А на стенах домов — фотовыставка. Я же обещал котиков. Вот пожалуйста.

В Арле на стенах домов сегодня так. На фотовыставки фестиваля «Встречи в Арле» придется приехать отдельно.

ПРИМЕЧАНИЕ Поскольку мой пост про премьеру Мити Чернякова перепостил Олег Кашин, ко мне пришло много новых подписчиков — аж плюс тридцать процентов. С одной стороны, это приятно. С другой стороны — среди подписчиков Олега наверняка много людей, разгоряченных политической повесткой. Несколько людей сразу стали писать в комментариях какие-то полубезумные гадости, и их пришлось немедленно заблокировать. Просто хочу объяснить тем, кто меня не знает. У нас тут все по-доброму и с юмором. Я вообще-то театральный критик. Люблю ходить в театр и путешествовать. В последние два с половиной года путешествую беспрерывно, так уж вышло. Так что пишу о своих открытиях, о спектаклях и фестивалях, о выставках и о вставках тоже. Иногда вспоминаю о разных забавных случаях из театральной практики. Иногда пишу о своей семье. Иногда о Холокосте. Но и фотки котиков тоже здесь бывают. Еще о театральных зданиях люблю писать — это, можно считать, мое хобби. Хроники текущих событий и светской жизни здесь нет — оставляю это занятие более подкованным людям. Так что — кому интересно, добро пожаловать. Но если кто-то, как говорится, вошел не в ту дверь, ничего страшного, ни на кого не обижусь. А, вот еще — здесь все пишу я сам, чужой контент не использую. Так вот придумал, как дневник. Ну вот только ссылки на статьи Эсфири даю. Кто останется, тот со временем догадается, в чем дело. Спасибо!

Как отмерять историю Авиньонского фестиваля, каждый выбирает для себя. Например, эпохами директоров. Вчера, кстати исполнилось восемьдесят Бернару Фэвру д’Арсье, бывшему фестивальным Папой Авиньонским в самом конце прошлого и начале нынешнего века. По мне, так после него и особенно после его преемника Венсана Бодрийе все пошло по нисходящей. Но запас прочности у фестиваля большой. В любом случае, интереснее говорить о прогрессе, чем о регрессе. Поэтому я меряю свои авиньонские эпохи техническим прогрессом, связанным с моей журналисткой работой. В 97-м, впервые приехав в Авиньон, раз в три дня я усаживался за столик в своем номере и писал заметку в газету от руки, на листах бумаги, зачеркивая и переписывая. Это были письма первой фестивальной любви — восторженные и благодарные. Потом нужно было либо найти факс, либо разориться на звонок в Москву и быстро продиктовать написанное редакционным машинисткам. Последнюю авиньонскую депешу я, помнится, писал перед самым отьездом, но в отеле факс сломался, денег на звонки уже не было, и я метался по отелям на рю де Републик, умоляя разрешить мне воспользоваться факсом. Мимо «Бристоля», где над взмокшим иностранцем, лепетавшим «ж сюи жюрналиc рюс», наконец сжалились, я теперь всегда прохожу с благодарнлстью. При Венсане Бодрийе уже вовсю ходили лаптопы и флешки. Так что про «Божественную комедию» шедевр Ромео Кастеллуччи, я писал уже на пленере, в Папских садах, в кафе у пруда. Потом, правда, предстоял поход в пресс-офис фестиваля и ожидание своей очереди, чтобы сесть за один из трех или четырех компьютеров, отданных в распоряжение журналистов. Очереди тогда были не только живыми, но и оживленными — в них я завел немало потом пригодившихся знакомств с коллегами из многих стран. Когда впереди уже замаячила тень Оливье Пи, нового «Папы» Festival d’Avignon, в воздухе запахло вайфаем. Олин из подоконников фестивального центра, клуатра Сен-Луи, на котором, опаздывая по обыкновению к дедлайну, я впервые в жизни увидел в верхнем углу экрана три изогнутых одна над другой линии, означавших, что проводам конец, для меня теперь тоже памятное место — непременно прихожу ему подмигнуть. В общем-то, с тех пор ни в фестивальный офис, ни в пресс-службу можно было и не ходить. Все присылают по почте. Тексты давно можно писать где угодно и посылать откуда угодно в любой момент. При новом директоре Тьяго Родригесе, именно по почте я получил по-французски невежливую (а ведь в хамстве этот язык не менее изощрен, чем в жантильности)!отписку о том, что русских журналистов «в связи со сложной геополитической обстановкой» (быстро нахватались лексики тех, с кем якобы сражаются) решено не аккредитовать, невзирая на лица и личные «кредитную истории». К счастью, интернет шагнул далеко и глубоко, арендовать жилье и покупать билеты можно тоже онлайн. Авиньон принадлежит всем. Наверное, при следующем директоре искусственный интеллект научится не только писать рецензии, но и отбирать спектакли. Так что и журналисты, и директора фестиваля будут не нужны. Может, и самого фестиваля не будет. Но до этого момента дожить не хотелось бы, пишу я, тыкая пальцем в экран мобильного телефона. На бумаге, шариковой ручкой, сидя в гостиничном номере, я бы такого никогда не написал.

Вполне возможно, что активисты забросают меня гнилыми провансальскими баклажанами, но я все равно считаю, что директор Авиньонского фестиваля Тьяго Родригес, пригласив на сцену Папского дворца спектакль «Матери. Песни войны», совершил что-то вроде должностного преступления. Спектакль Марты Горницкой собрал на сцене два десятка белорусских, украинских и польских женщин разного возраста, от девочки в голубеньком платьице до бабушек. Они поют добрые народные песни и выполняют нехитрые ритмизованные перестроения на планшете сцены, видеопроекция на стене курдонеоа «выкрикивает» меж тем антивоенные призывы, а некоторым из хористок (не больше, чем секунд на сорок) предоставляется слово, чтобы они очень коротко могли рассказать: «я из (такого-то украинского города), мама (бабушка) осталась там, я ее не видела два года…». Да, понятно, что это спектакль-жест и спектакль-вопль на злобу дня, своего рода митинг солидарности. Кто против? Поэтому, наверное, нет и традиционных авиньонских фанфар перед началом, а капельдинеры, обычно коршунами налетающие на любого, кто достает мобильный телефон, не обращают внимание ни на фото-, ни даже на видеосъемку. Митинг есть митинг. Но почему бы не провести его, например, на площади перед Папским дворцом? (За митинг, однако, денег не возьмешь, а здесь за пятьдесят пять минут действа запросто просят сорок евро.) Тем более, что художественные кондиции литературно-музыкальной композиции легко сравнимы с теми уличными интермедиями, что разыгрывают на авиньонских улицах участники фестиваля-офф. Не знаю, записано ли в контракте директора авиньонского фестиваля, что он обязан не только стоять на стороне добра, но и приглядывать за творческим хозяйством. Вообще-то «Матерям», помимо уже перечисленных, можно найти еще одно жанровое определение — это спектакль-шантаж. Потому что он не оставляет зрителю выбора. И если участницы представления вызывают безусловное сочувствие, то тот, кто эгоистически выбросил их на сцену Папского дворца — безусловное недоверие.

События вчерашнего вечера теперь у меня всегда будут связаны в памяти с операми Глюка и диптихом Дмитрия Чернякова «Ифигения в Авлиде» и «Ифигения в Тавриде» в Экс-ан-Провансе. Свирепый московский приговор двум ни в чем не повинным коллегам выносили как раз пока шла первая часть спектакля, когда Ифигению готовили к смерти. А про шесть лет мы узнали, включив телефон в антракте, сразу после того, как перед сценой Гран Театр де Прованс сверху сполз занавес с огромным словом «Война». Полуторачасовой перерыв между Авдидой и Тавридой нужен вовсе не для того, как многие думают, чтобы солистка, впервые в истории спевшая за один вечер двух Ифигени, как следует отдохнула. «Ифигения в Авлиде» — это пролог Троянской войны. «Ифигения в Тавриде» рассказывает о событиях после нее. Между ними проходит примерно двадцать лет. За двадцать минут обычного антракта их не почувствовать. За полтора часа, конечно, тоже. Но это тот максимум, который может выдержать зритель. Большую часть второго акта я, конечно, смотрел как тумане, думая совсем не об Оресте и Пиладе и не о постаревшей, седой Ифигении, долго не узнающей младшего брата, которого последний раз видела ребенком. Но потом я вдруг понял, что Черняков (помимо прочего), поставил спектакль еще и том, как разрушает, обессиливает, деформирует людей долгая война.

В Эпидавре нужно приходить на спектакль два раза. В первый — лучше сесть в зал в самом начале рассадки зрителей, и тогда можно почти целый час сидеть и смотреть на людей. Кажется, что перед тобой проходит все человечество: молодые и старые, быстрые и медленные, в одиночку или с кем-то, наряженные и те, которые попросту, сосредоточенные и томные, быстрые и медленные, улыбчивые и хмурые… Да, ты понимаешь, что театральная публика состоит из индивидуальностей, и каждый опыт уникален. А назавтра нужно прийти последним. Когда все уже сидят на своих местах. Идешь фактически через сцену, на виду у исполинского зрительного зала и видя его. Вот тоже уникальный, специфически эпидаврский опыт. Тогда видишь, что театр — это огромная сила, которая может оказаться грозной и даже опасной. Как на корриде. Что такое зал на двести, триста, да хоть бы и на восемьсот мест? Даже если провал — ну можно пережить. А если десять тысяч зрителей эмоционально тебя отвергнут — это страшное испытание. Ставки высоки, и успех и провал стоят здесь дороже.