Тексты Тела

День семнадцатый Рыбка дышит в стекло, разводя и смыкая пальцы. Жабры ладоней подрагивают на ветру. Рыбка, скажи мне, только без всякой фальши, сколько ещё глотков, прежде чем умру? Рыбка опять фонарями качает звонко — глубоководное тонко под толщей воды. Koi сплетаются в oku беззвучно и громко, тело под платьем льётся из темноты. Скрытое — раскрывается, вот, посмотри — шаги приближаются с юга: тело лежит, рыбка плывёт по кругу, пальцы втекают в камни на шаге каждом рыбка не дышит этой водой дважды.

День шестнадцатый. О смерти и других живых существах в чуть тёплом воздухе среди чуть притихших птиц и насекомых воздух касается мёртвого несмело всё нежно как прикосновение к умирающему ладони заботливо вдавливают в мох что-то вспоминает меня из камня нескладно подымает вразнобой части тела складывает шаткую пирамиду что-то ещё помнит как висело на дереве обнажённое, вниз волосами в лесу повешенных что-то движет вперёд ступни по камню дожидаясь ступу отставших молекул с плеч стекает плащ из темноты каждый шаг из темноты не приближает рассвет не отдаляет закат что-то не оглядывается вперёд безоглядно смотрит назад надевает пепельно-мятую рубаху тела и раскрывает глаза как неловко и робко рождается смерть.

День пятнадцатый В классическом рассказе Стига Дагермана «Убить ребенка» главный герой, водитель, сбивает ребенка насмерть, направляясь со своей девушкой на море.

«Ибо тот, кто убил ребенка не едет на море. Тот, кто убил ребенка, медленно едет домой в молчании, а рядом с ним сидит онемевшая от ужаса женщина с перебинтованной рукой, и во всех поселках, встречающихся им на пути, они не видят ни единого радостного лица. Все тени очень густые, они расстаются молча, и человек, убивший ребенка знает, что это молчание — его враг, что потребуются годы жизни, чтобы преодолеть это молчание, в отчаянии крича, что он ни в чем не виноват. Но он знает, что это ложь, и во сне по ночам он будет готов на всё, лишь бы прожить ту минуту своей жизни заново. Но жизнь настолько беспощадна, что для того, кто убил ребенка, уже слишком поздно чего-то хотеть».

Как живут люди, отобравшие жизнь у детей, не «случайно»? Как живут люди, отбирающие маму у детей? Если принять за условие задачи неопровержимый факт, что это и правда люди? Ох плакала Мария, плакала, глядя на умирающих детей, на онемевших матерей, на холодную ненависть отцов и их жгучее бессилие, беззвучно плакала, укачивая здоровой рукой перебинтованную, и вырывая стрелы из груди. Говорила себе: стой и жди, не сходи с этого места. Зарекалась, но не отрекалась, молча собирая имена. Почему Мария всегда остаётся одна наедине с этим? Почему на этот нелепый крохотный шарик никто не повесит табличку «Дети»?

День четырнадцатый Сегодня рельеф камня дает мне непривычно надежную и устойчивую опору без малейшего напряжения. Привычно наблюдаю за движением и изменением температуры воздуха у носа, зарождением и цветением вдоха, замиранием и утеканием выдоха, медленным и слегка сжатым гортанью. Замечаю, что это лишь малая часть происходящего дыхания – куда больше разворачивается в коже. Она дышит со скоростью лишайников на камнях – серо-голубых и суховатых на спине, влажных зелёно-звёздчатых на груди. Наблюдаю за танцем кожи – изменениями температуры и чувствительности, и наверное – цвета. Тело, лишенное функции и освобождённое для бытия в воздухе, становится тем самым садом камней.

«камень обладает особыми способностями — способностью передавать энергию или «дух» по своей оси или проводить невидимые космические силы — лишь до тех пор, пока часть его остаётся в земле. Камент частично погребен в земле, но это не означает, что он показывает нам лишь часть себя. На самом деле он показывает нам себя целиком, как нечто, берущее из земли энергию или светоносность её сияния. Не будучи погруженным в землю, камень утрачивает такое сияние. Он не проявляется, а лишь создает видимость. Только там, где видимое сводится к невидимому, оно проявляется как феномен».

Роберт Пог Харрисон. Сады: эссе о природе человека. (перевела Наташа Пресс)

День тринадцатый: то же место, то же время — и другая я, пребывающая в стыде после сна, где мужчина, похожий на Леонарда Коэна, камня на камне не оставляет от всего моего творчества перед большой аудиторией, поэтому я снова иду на камни. Дышать — нет, сидеть — нет, танцевать — нет. Ищу символическое действие, жест. Снимаю рубашку, а голову и лицо заматываю платком. Затаиться можно только если сначала выйти на свет в уязвимости. Теперь я танцую с этим. ДЭВИД УАЙТ ЗАТАИТЬСЯ — способ оставаться живым. Затаиться — это способ сдерживать себя, пока мы не будем готовы выйти на свет. Умение затаиться — великолепная и виртуозная практика, повсеместно присутствующая в природе: надежная тишина ледяного северного пейзажа, нераскрывшийся бутон розы, которая расцветет следующим летом, укрытый снегами пульс впавшего в спячку медведя. Умение затаиться недооценено. Жизнь таит нас в материнской утробе, пока мы не вырастем и не подготовимся к первому появлению в залитом светом мире; если мы появляемся в этом мире слишком рано, нам срочно необходимо пребывание в реанимации и внешняя забота. Истинное умение затаиться — твердое обещание самому себе появиться в будущем, как эмбрионы, как дети или даже подростки, уходящие от имен, захвативших и поработивших нас, что часто происходит от того, что нас слишком легко увидеть и слишком легко назвать. Мы живем во времена препарирования души, немедленного самораскрытия; наши мысли, фантазии и чаяния оказываются на свету слишком рано и слишком часто, наши лучшие качества слишком рано изливаются в этот мир, уже наполненный идеями, подавляющими наше самоощущение и восприятие других. Изначально всё настоящее — потаённо, и не хочет, чтобы мы пытались понять его той частью ума, которая ошибочно считает, что знает, что происходит. Драгоценному внутри нас не нужно, чтобы ум познавал его своими способами, преуменьшающими его присутствие. Умение затаиться — выражение свободы от непонимания со стороны других, особенно в мире явной и скрытой тирании и частных компаний, которые пытаются назвать нас, предвосхитить нас, не оставить нам потаенных мест для роста, не оставит мест, не затронутых абсолютными называнием, отслеживанием и контролем. Умение затаиться — ставка на независимость от других, от ошибочных идей о себе, от подавляющего ошибочного желания полной безопасности, полной предсказуемости, а значит — полной управляемости. Умение затаиться — творческая, необходимая и восхитительно изящная противоположность внешнему влиянию и контролю. Умение затаиться помогает жизни остаться наедине с собой и в стать собой в большей степени. Умение затаиться — это радикальная независимость, необходимая для нашего появления на свет в том будущем, где есть место человеку. (перевела Наташа Пресс)

На двенадцатый день рождается танец. Сажусь в привычную позу на привычном уже месте и замечаю, что как будто знаю местные запахи и звуки, ветер и травы, камень и лишайники, дыхание и тело здесь, знаю, что и как будет дальше. Пузырьком всплывают слова «вверяю и предаю». Это Ты, которое всегда, которому стараюсь не давать имён. Но сейчас совершенно и совершённо (perfectly) ясно, что Ты — способность и намерение не-знать. Не-знать — всякий раз непривычно и сложно: не-знание превращается в знание стремительно и незаметно, едва успеешь сдуть его дальше. [словно в подтверждение сейчас резко поднимается ветер. Где-то в паре километров отсюда возникает чернильная туча, гремит гром, и там начинается гроза, а на меня падает несколько мелких капель] Удерживаюсь от знания, что будет дальше, и тогда тело, миллиметр за миллиметром, начинает заново узнавать камень и отдаваться ему. …стою на полупальцах, левая щиколотка подвернута, едва касается камня пальцами чуть позади правой. Левая рука на уровне плеч, все суставы под разными углами, большой и указательный палец держат то, что кажется фонарем, если бы в Природе существовали фонари. Правая отведена назад, безымянный палец согнут под прямым углом, средний и указательный стали одним, ладонь вывернута. Небольшой прогиб в грудном. Мы с ветром долго не-знаем это.

Дерек Уолкотт. Море есть История Где ваши памятники, ваши битвы, ваши мученики? Где ваша племенная память? В том сером сейфе, господа. Море. Их заперло море. Море есть История. В начале была тяжко вздымающаяся нефть, тяжелый хаос; потом, как свет в конце тоннеля, потом огни каравеллы, и это было Бытие. Потом были сдавленные крики, дерьмо и стоны: Исход. Кости, спаянные кораллами с костями, мозаики, окутанные благословением акульей тени, то был ковчег Завета. Вот вырванные провода солнечного света на дне морском зазвучало протяжной арфой Вавилонянское рабство, как белые каури словно кандалы на уторщик девах, то были браслеты из слоновой кости Песни Соломона, но океан переворачивал одну пустую страницу за другой, ища Историю. Потом пришли люди с глазами, тяжелыми как якорь, они тонули, не погребены в могилах, разбойники, что жарили рогатый скот, и оставляли обугленные ребра как пальмовые ветви на берегу, потом вся в пене бешеная пасть прибоя, поглощающего Порт-Рояль, то был Иона, но где ваш Ренессанс? Сэр, он заперт в морских песках там, за лижущей стеною рифа, где шли на дно солдаты; наденьте же очки для плавания, я сам туда вас отведу. всё трудноуловимо под водой, сквозь коралловые колоннады, мимо готических окон вееров где ониксоглазый заскорузлый окунь, моргает под тяжестью опалов, как лысеющая королева; где пещерки с раками, что пригнаны друг к другу как камни стен наших соборов, как топка перед ураганом: Гоморра. Кости, перемолотые в глину и поленту, то был Плач Иеремии — просто Плач Иеремии, а не История; потом, как пена на сохнущих губах реки, пришел бурый тростник селений разрастающийся в города ю, а вечером, хор мошкары, ну а над ней взлетели шпили бок пронзая Богу когда пришествие случилось, и стал Новый Завет. Потом пришли белые сестры, захлопав в такт прогрессу волн, и то было Освобождение от рабства — ликование, O ликование — нежно исчезает морское кружево высыхает на солнце, но то была не История, а только вера, а потом каждая скала разбилась и стала народом; потом пришел синод мушиный, и цапля-секретарь, и лягушка-бык с рёвом предвыборным, светлячки горящие идеями летучие мыши, как послы на суперджетах, и в хаки полицейский-богомол, и мохнатые судьи-гусеницы пристально рассматривающие все дела, а потом во тьме — уши папоротников в соленых смешках скал на литоралях, пронесся слухом звук, и ни отголоска Истории, воистину начавшейся. (перевела Наташа Пресс)

День одиннадцатый Ничего никак и ничем не отличается от детского ковра. Звуков намного больше, чем я слышу, и можно остаться с ними. Лицо как сочетание теней. Действительность как соотношение цветов. Я как набор из обрывочных фраз и словосочетаний. Кто-то смотрит на всё это, затаив дыхание, кто-то пытается выдохнуть больше, кто-то пытается выдохнуть и закончить. Даже когда сидишь под навесом, на странице появляются крошечные капли, размывают чернила, и это не имеет никакого отношения к направлению ветра. Ищу сердце, но всё замерло и таится. Нахожу верный цвет, и тут же забываю, из каких красок он состоит. Останавливаюсь за шаг до, за вдох для. Острая недостаточность частицы вверх как приглагольный частицы без императивного значения. Надеюсь, что никто не попал под рандомный прилёт. Отчаянно делаю зла, иначе как. Проявится ли плёнка в такой комнате? Ничего, кроме сочетания условий. Подбор точных слов как иллюзия овладевания ковром. Где сердце?

День десятый снова входить в этот дом из теней в это дом из нитей никогда не выходить из нитей они сгорают в закате и проступают туманом медленно обступают мою тень что не отбрасывает меня не принадлежит не любит не видит она и есть любовь она и есть способность видеть и быть мхом на камне у собственных ног прорастая на вдохе стремительной каплей в которой плещется мир так закрывают лицо от яркого света чёрные дыры ладонями водоворотов Тише. Дно мира — здесь.

День девятый Если нет ничего, кроме кругов и бесконечных восьмерок Если нет ничего, кроме вращения колеса Если нет ничего, кроме восьми тонких и крепких рук Если нет ничего, кроме крупных капель дождя в ладонь Если нет ничего, кроме светлого воздуха сквозь Если нет ничего, кроме моря внутри Если нет ничего, кроме мест, где были мосты Если нет ничего, кроме пустого кокона Если нет ничего, кроме сталагмита, тающего вверх Если нет ничего, кроме любви?