scriptura gignit imaginem

В рассказах Дайан Уильямс ускользающими и загадочными являются не отдельные предложения — хотя они могут быть потрясающими, и в них действительно присутствует резкий и неожиданный синтаксис, — а жуткие и порой непостижимые переходы между ними. Именно здесь происходят дикие скачки, где логика даёт сбой и уступает место чему-то более впечатляющему и разрушительному. Мы не можем не искать, как что-то одно приводит к чему-то другому, но здесь это такое необычное "другое", такое неожиданное, что результат будоражит и может быть полностью, восхитительно дезориентирующим. Читая рассказы Дайан Уильямс мы думаем, что знаем что-то, но мы определённо не способны предугадать следующее предложение, и эту неопределенность Уильямс использует с большим эффектом. Рассказы — не самое подходящее понятие для того, что пишет Дайан Уильямс. Мы можем читать их не ради сюжета, последовательности или повествования, хотя эти вещи иногда проявляются. Особенно в ранних рассказах, где есть некая непрерывность повествования, следование сюжету. Но вскоре после начала своей карьеры она начала возиться с механизмом, и её тексты стали загадочнее. Раньше я думал, что она создаёт готовые тексты из неизученных источников: книг по садоводству начала века или руководств по этикету, и всё в таком духе. Найденные тексты. Больше я в этом не уверен. И правда здесь может не иметь значения. Даже если найденный язык существует, Уильямс должна была его раскопать и расположить в том уникальном порядке, который был замаскирован, разрезан и выверен до неузнаваемости, в результате чего получилось нечто, принадлежащее именно ей. Она увидела в языке то, чего не смог увидеть ни один другой писатель. Во многих из этих рассказов персонаж что-то говорит, что-то происходит, описываются предметы в комнате. Но Уильямс настолько сдержанна и избирательна, что мы видим лишь кусочки её мира, и вот она ставит точку, и история заканчивается. Резкость и антиклимактеричность некоторых её концовок может быть сложной для понимания, но она заставляет нас мыслить по-новому, чувствовать резонанс там, где мы, возможно, изначально не были к нему готовы. Писателю непросто заканчивать такие короткие тексты. Можно ожидать, что возникнет соблазн разоблачения, приоткрывания завесы, и это действительно случается в рассказах Дайан Уильямс. Но иногда эти концовки ведут себя неправильно и очерчивают неустойчивое пространство, которое редко исследуется в художественной литературе. В конце концов, возможно, эти истории воплощают тёмную невозможность истинного понимания. Они показывают нам, как мало мы можем знать, как обречены мы, когда стремимся к абсолютному пониманию. Да, они забавны, маниакальны и неожиданно увлекательны, но под их выкрутасами скрывается мрачный взгляд на человеческое сообщество, своего рода неизбежное отчаяние жизни среди людей. Сколько бы мы ни ломали голову над этими историями, Дайан Уильямс прекрасно знает, что делает, а это, пожалуй, всё, что мы можем требовать от самобытного художника.

Я увлекаюсь творчеством Дайан Уильямс с момента выхода её первой книги в 1990 году. Можно подумать, что к этому моменту я уже научился более ловко говорить о её работах, поднаторел в их горячей продаже. Можно подумать. Но горе тому, кто попытается резюмировать жуткие нападки на разум, составляющие этот корпус работ. И всё же заманчиво попытаться разобраться во всём этом, и не только потому, что большинство из нас обречены на поиски смысла, на то, чтобы напитывать себя определённостями, ясными мнениями и смыслом. Дело в том, что рассказы сами по себе так неистово флиртуют со смыслом, но редко его по-настоящему несут, редко выстраивают в абсолютно последовательную сцену или момент повествовательного времени. В этом и заключается часть шока от первого прочтения Дайан Уильямс. Её истории заканчиваются так скоро после того, как начались, а мы, читатели, возвращаемся в себя, чтобы удивляться и переживать. Что это только что было,? Что это значило? Что произошло? О чём это? Каждое предложение становится уликой, призванной ввести в заблуждение в той же степени, что и прояснить. С одной стороны, эти рассказы, казалось бы, дают так мало, по крайней мере в количественном смысле. Но как же так получается, что они вызывают столь глубокий резонанс? Как получилось, что они остаются у нас внутри? Что ж, я не знаю. Просто не знаю, и это незнание меня не особенно беспокоит, ведь оно совершенно не мешает мне получать глубокое удовольствие от этой литературы. Странные истории Уильямс потому так важны, что уводят нас в сторону от ожидаемых чувств и убеждений и тем самым ставят нас лицом к лицу с нашим миром, в его неприкрытом виде. Эти истории работают так, как и должно работать настоящее искусство: приглашая к великой тайне, и, может быть спросите вы, зачем нам с этим возиться? Не мешало бы сказать, о чём же это, чёрт возьми. О людях. О глупых, глупых людях. Другими словами, о каждом из нас. Рассказы о том, как мы ведём себя, когда желания берут над нами верх. Отчаяние выставляется напоказ, а кто не совершал необдуманных поступков? Эти рассказы — комедии нравов или трагедии отсутствия нравов. Они документируют желание, которое рушит все планы, то есть документируют любое желание. В рассказах Дайан Уильямс часто присутствует рассказчик, который удивляется сам себе, приходит к откровениям как бы случайно и встречает мир как он есть с благоговением и потрясением. Мудрость передаётся от рассказчика редко. На неё чаще можно просто наткнуться, обнаружить случайно или вовсе пропустить. Мудрость обычно в соседней комнате. Здесь же царят невинность и растерянность, но эти состояния всегда находятся на расстоянии одной мысли от какого-то сложного откровения, и именно эту территорию Уильямс выделяет как свою собственную. На пороге понимания.

БЕН МАРКУС О ДАЙАН УИЛЬЯМС Дайан Уильямс посвятила свою долгую и плодовитую карьеру придумыванию повествований совершенной странности, большинство из которых не занимает и страницы. Она истинный герой формы: микропроза, флеш-фикш... как бы это ни называли. Её рассказы коротки. Они испытывают логику на прочность. Они ускользают от общепринятых и даже от нетривиальных смыслов. И поскольку смысл в этих текстах в дефиците, появляется больше места для великолепия и печали. Эти рассказы не следуют ожиданиям, но ставят загадку и сверхъестественное превыше всего. Прозрения Уильямс должны быть запатентованы или разлиты по бутылкам, но, с другой стороны, их также следовало бы регламентировать нормировать, ибо они суровы. Её рассказы пробуждают в нас редкое чувство, острое, глубокое и желанное, из тех, что включают сложность, красоту, диссонанс и хрупкость. Это чувство можно получить только читая Уильямс (это единственное место, где я его нашёл), и, испытав его однажды, хочется ещё и ещё. Это чувство признаёт сложность жизни, не уклоняется от наших мрачных подозрений о том, насколько уязвимо и жестоко "всё это предприятие". Такая работа кажется — не знаю, как ещё сказать — храброй. Трудно увидеть мир таким, каким его видит Дайан Уильямс, но эта встреча, похоже, всем нам необходима. Как же она это делает? Что это за литературный подход? В чем её хитрость? Необычный литературный метод Уильямс обнажает тонкую основу большинства повествований, а затем использует эту основу для создания эффектных форм — абстрактных, может быть, или реалистичных, кто может сказать наверняка? В конце концов, каждая форма абстрактна, и каждая форма знакома и близка в правильном контексте. Да, она использует привычные инструменты повествования, и её язык часто бывает довольно простым — он звучит скорее как разговорный, нежели как выверенный и "сконструированный". В её прозе есть что-то от "Дика и Джейн", если бы Дика и Джейн насильно утопили, а потом вернули к жизни, возможно, какое-то время морили голодом, стимулируя их безумие, но под страхом смерти предупреждали, что его нужно скрывать. Традиционные средства повествования, которые Уильямс использует, чтобы оживить свой вымысел, здесь искажены. Кажется, что она переплавила их и сделала доселе невиданное оружие. Более острое, более странное, более жестокое. Они делают своё дело и превращают бытовые сцены, которые она так часто создаёт, в своего рода кровавый спорт. Мы легко узнаём подобный вымышленный материал — семьи в кризисе, романтические партнёры, вцепившиеся друг другу в глотку, — но здесь так много жутко отстранённого, так много чуждого и странного. Эти безумные, тревожные тексты одеты в костюмы зловещих карликов, но костюмы эти разорваны и перешиты заново. Маскировка, маскарад. Поэзия ли это, то, что она делает? Проза ли это, магия ли, биологическое ли оружие? Настоящая ли она, притворная ли? Ну, на все эти вопросы — да. Да, думаю, да. Это одни из самых вызывающе устойчивых текстов (сопротивляющихся лёгкому пониманию, хочу я сказать), что я читал, даже если они соблазняют и манят. Зачастую они интимны, темны и интенсивны, но остаются, при этом, загадочными и отстранёнными, словно их излагают на незнакомом языке, или как будто ими движет более глубокий код, который мы не можем взломать, код, который управляет композицией этих рассказов и определяет, какими они будут и как будут действовать.

Озеро. Стаи стрекозьи, рои. Хохот. Смех. Рыданье. Плач. Плох зорь Меч И дани Плах. Полеет даль. Белее мысли Тело Русалки. Летят коромыслы. В тенях Рыбалки Ловят плотву Душных струй. Вынутые мрежи. Чинит плот внук. Старец Щуку режет. В.Х., 1908

Бен Маркус совершил открытие: оказывается, если кормить нейросеть любимыми цитатами из Реймона Русселя, та в ответ будет радовать профессора картиночками разной степени отшибленности, ну прям как ему нравится.

у кого в телеге стоит английский язык, замечали, что в каналах вы делаете broadcasting. термины narrowcasting (узкое вещание, на конкретного получателя) и broadcasting (широкое вещание, на неограниченную аудиторию) ввел Чарльз Геррольд — сын фермера, в 1909-м построивший одну из первых радиостанций San Jose Calling (Сан-Франциско; ныне KCBS, 740 кГц [AM]), перенеся их из сельского хозяйства, где те обозначали способы разбрасывания семян.

В гелевой ручке гель в виде чернил подается на металлический шарик под воздействием гравитации, оставляя после себя след на поверхности. И в шариковой ручке гель в виде чернил подается на металлический шарик под воздействием гравитации, оставляя после себя след на поверхности. Шарик - и там, и там. Гель - и там, и там. Мы не обращаем на это внимание, но очень многое в том, что и как мы называем - чистые условности. А еще "гель" и "желе" это, кстати, одно и то же слово. Просто "гель" пришел к нам из английского (gel), а "желе" - из французского (gelée). И если кто-то борется за, прости Господи, чистоту русского языка, то ручки ему стоило бы называть студенистыми - от слова "студень".

Появилось немного свободного времени, и первым делом я перевёл ещё один рассказ Хьюберта Селби, восьмой из пятнадцати. Перевалил через медиану, и хорошо! Может, в этом десятилетии добью весь сборник. История в письмах. История о ментальном расстройстве. Казалось бы, Селби навалит эпистолярной жести в духе писем к Мартину Алексеевичу, но нет. Очень грустная, пронзительная история одиночества и тоски.

Kevin Ford