Post Librum

Сегодня почти уникальное. Я 10 лет практически без перерыва изучаю материалы, связанные с Львом Толстым, но эту запись ранее не слышал. Не секрет, что даже в Википедии есть запись голоса Льва Николаевича. А слышали ли вы Толстого, говорящего сразу на 4 языках?

Ну что ж, я начал читать «Догра Магра». 「ドグラ・マグラ）. На русском, разумеется. Сил мне 🧬

🔺Шкаф с рукописями Александра Пушкина. Институт русской литературы Академии наук СССР (Пушкинский дом). 1961 год

«Рождение трагедии из духа музыки». Фридрих Ницше Я не зря ждал столько лет, чтобы вернуться к Ницше чуть более зрелым человеком, чем человек 18-20 лет, который берет в руки эссе «Антихристианин» как акт нонконформизма, а «Заратустру» - как роман. «Рождение трагедии» - единственный полностью законченный большой текст Ницше (он все время болел, поэтому его наследие - это куски). И даже переиздал в 1886 с подзаголовком «эллинство и пессимизм». Вот этот вот «пессимизм» очень важен. Ницше рассматривает трагедию как изначальное искусство, образованное в опыте человека, музыкой. Музыка - это не фон, не декорация и не эмоциональный задник пластических искусств, музыка - это хор, «козлиная песнь», первооснова творения и всякого творческого начала. Музыка - это дионисийское начало всякого искусства, поставленное в противоположность аполоническому - искусственному, рациональному, всегда оптимистическому и, что самое страшное по Ницше, теоретическому. Не кто иной как Сократ, тот, кто первый поставил разумность в качестве точки отсчета для этики и культуры, заколачивает последний гвоздь в гроб греческой трагедии как единственно подлинной европейской культуры. Мы, люди современные, давно культуру утратили, но мы же и обязаны через все интеллектуальные наслоения эпох, вернуться к ней. И именно это сделает человека сверхчеловеком, а вовсе не какое-то там пошлое арийство, или другие национал-социалистические или просто фашистские идеи, которым Фридрих Ницше, сам того не ведая и не желая, подставил плечо. Впрочем, это были уже не его проблемы. Книга «Рождение трагедии из духа музыки», на мой взгляд, была в корне неверно понята постмодерном. Для новейшего времени она, из разряда философских и идеологических, стала просто частью бунтарской (против чего? классицизма ли?), частью - банально риторической (да, Ницше, как и многие философы, филолог, и читать его не только важно, но и приятно). Я же считаю, что все наследие Ницше, не смотря на множество логических противоречий в нем (Маркс отрицал религию умнее: рационально и вообще «прощал» ее как необходимость некоего анальгетика, пока не проведена экономическая хирургия планеты), смотрит не вперед, не в будущее, куда мы идем стать сверхлюдьми, а строго в прошлое. В пантеизм, тотальный духовный синкретизм, в лоно природы, где слышны звуки изначальной музыки, где гимны поет само небо. Где трагедия, как высшая форма свершаемой духовной работы, всегда пессимистична, свободна от так называемого рацио и теоретического искусства. От таких концепций проще отказаться, иначе сойдешь с ума, что в конце концов и сделал сам Ницше на склоне лет. Говорят, он отрекался от своих идей, а на смертельном одре уверовал в Бога. Я же, понимая, сколь многим идеям он дал пролог, и, окидывая взглядом все это идейное бедствие, с лихвой воплотившееся в XX веке, тем не менее, не брошу камень в огород его философии. Почему? Потому что я хорошо помню слова Йозефа Ратцингера, которого спросили, что стоит выше, философия или религия. И он ответил, что религия. Но почему? А потому, ответил Ратцингер, что философия стремится к истине, а религия исходит из нее.

«Твоими глазами». Питер Хёг Моя третья книга Хёга, откровенно слабая, вымученная. Опять тема снов, опять дети, инцест, дети-родители, Карибский кризис, холодная (во всех смыслах) Дания. Ничего не понятно и жутко неинтересно. Вакуум, но без внутренней, аутичной, северной силы Смиллы, без драйва и сюжетного угара Сьюзан. Просто вакуум с ненастоящей героиней. Тем не менее много лет я живу с правилом читать книги до конца (есть пару исключений, одно из них «Феноменология духа» Гегеля). Дочитывал с робкой (чем дальше, тем более робевшей) надеждой на хоть бы твист что ли, не говоря - детектив или внезапность. Кстати, о философии и культуре. Приходится признать, что после Платона и Аристотеля философия, подчинившись культу интеллекта, живет по принципу не сложения (теорий и смыслов), а вычитания. Кант вот объявил нравственный закон «внутри нас». А Ницше с Шопенгауэром только логически завершили этот путь вниз, вбок, в пустоту абстрактного умствования. Человек поставил себя вне природы, истории и космоса, обнаружил, что спекулятивная философия - это тоже философия, а потом его осенило, что и с художкой можно так же. И у нас с вами как раз тот случай. Пример художественной литературы, с натужным замахом в никуда, без творческой и идейной силы, без идеалистического пафоса, который не постеснялся бы быть. Иногда даже кажется, что автор сам не любит свою книгу. Наверное, Хёгу надо было меньше сидеть в ретритах и медитативных практиках, заниматься делом, хотя, конечно, уважаемый, самый-продаваемый, культовый, ни-на-кого-не-похожий господин Хёг, я, уверен, и без меня разберется.

«Твоими глазами». Питер Хёг Моя третья книга Хёга, откровенно слабая, вымученная. Опять тема снов, опять дети, инцест, дети-родители, Карибский кризис, холодная (во всех смыслах) Дания. Ничего не понятно и жутко неинтересно. Вакуум, но без внутренней, аутичной, северной силы Смиллы, без драйва и сюжетного угара Сьюзан. Просто вакуум с ненастоящей героиней. Тем не менее много лет я живу с правилом читать книги до конца (есть пару исключений, одно из них «Феноменология духа» Гегеля). Дочитывал с робкой (чем дальше, тем более робевшей) надеждой на хоть бы твист что ли, не говоря - детектив или внезапность. Кстати, о философии и культуре. Приходится признать, что после Платона и Аристотеля философия, подчинившись культу интеллекта, живет по принципу не сложения (теорий и смыслов), а вычитания. Кант вот объявил нравственный закон «внутри нас». А Ницше с Шопенгауэром только логически завершили этот путь вниз, вбок, в пустоту абстрактного умствования. Человек поставил себя вне природы, истории и космоса, обнаружил, что спекулятивная философия - это тоже философия, а потом его осенило, что и с художкой можно так же. И у нас с вами как раз тот случай. Пример художественной литературы, с натужным замахом в никуда, без творческой и идейной силы, без идеалистического пафоса, который не постеснялся бы быть. Иногда даже кажется, что автор сам не любит свою книгу. Наверное, Хёгу надо было меньше сидеть в ретритах и медитативных практиках, заниматься делом, хотя, конечно, уважаемый, самый-продаваемый, культовый, ни-на-кого-не-похожий господин Хёг, я, уверен, и без меня разберется.

Оскар Уайлд говорил, что в Англии есть три хорошие вещи: чай, виски и его (Уайлда) книги. Правда чай - из Шри-Ланки, виски - из Шотландии, а сам он - из Ирландии. И тут я вспомнил, что ответил Вольтер, когда ему задали вопрос о том, как он относится к Священной Римской Империи. И он ответил: - Отношусь нормально, но есть три небольших нюанса. Во-первых, она не священная. Во-вторых, не римская. И в третьих, не империя. Надо читать пьесы и «Портрет Дориана Грея» Уайлда, надо перечитывать «Саломею» (а за ней сразу «Закат Европы» Шпенглера) но еще можно насладится распадом великого эстета через роман Антонии Байетт «Детская книга». Вообще он не о Уайлде, не о Париже и даже не о Всемирной выставке. Он - о семье, о том, что в результате войны от нее осталось. Пока я хожу под впечатлением от «Башни», решил зачем-то об этом вспомнить.

«Дождь» Федоренко Гарсия Лорка. Может ли оригинал быть лучше перевода, вот в чем мой вопрос. Абсолютный переводческий шедевр. Есть в дожде откровенье - потаенная нежность. И старинная сладость примиренной дремоты, Пробуждается с ним безыскусная песня, И трепещет душа усыпленной природы. Это землю лобзают поцелуем лазурным, Первобытное снова оживает поверье. Сочетаются Небо и Земля, как впервые, И великая кротость разлита в подвечерье. Дождь - заря для плодов. Он приносит цветы нам, Овевает священным дуновением моря, Вызывает внезапно бытие на погостах, А в душе сожаленье о немыслимых зорях, Роковое томленье по загубленной жизни, Неотступную думу "Все напрасно, все поздно!" Или призрак тревожный невозможного утра И страдание плоти, где таится угроза. В этом сером звучанье пробуждается нежность, Небо нашего сердца просияет глубоко, Но надежды невольно обращаются в скорби, Созерцая погибель этих капель на стеклах. Эти капли - глаза бесконечности - смотрят В бесконечность родную, в материнское око. И за каплею капля на стекле замутненном, Трепеща, остается, как алмазная рана. Но, поэты воды, эти капли провидят То, что толпы потоков не узнают в туманах. О мой дождь молчаливый, без ветров, без ненастья, Дождь спокойный, кроткий, колокольчик убогий, Дождь хороший и мирный, только ты - настоящий, Ты с любовью и скорбью окропляешь дороги! О мой дождь францисканский, ты хранишь в своих каплях Души светлых ручьев, незаметные росы. Нисходя на равнины, ты медлительным звоном Открываешь в груди сокровенные розы. Тишине ты лепечешь первобытную песню И листве повторяешь золотое преданье, А пустынное сердце постигает их горько В безысходной и черной пентаграмме страданья. В сердце те же печали, что в дожде просветленном, Примиренная скорбь о несбыточном часе. Для меня в небесах возникает созвездье, Но мешает мне сердце созерцать это счастье. О мой дождь молчаливый, ты - любимец растений, Ты на клавишах звучных - утешение в боли, И душе человека ты даришь тот же отзвук, Ту же мглу, что душе усыпленного поля!

ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКА «ДОЖДЬ» Есть в дожде откровенье — потаённая нежность. И старинная сладость примирённой дремоты, пробуждается с ним безыскусная песня, и трепещет душа усыплённой природы. Это землю лобзают поцелуем лазурным, первобытное снова оживает поверье. Сочетаются Небо и Земля, как впервые, и великая кротость разлита в предвечерье. Дождь — заря для плодов. Он приносит цветы нам, овевает священным дуновением моря, вызывает внезапно бытие на погостах, а в душе сожаленье о немыслимых зорях, роковое томленье по загубленной жизни, неотступную думу: «Всё напрасно, всё поздно!» Или призрак тревожный невозможного утра и страдание плоти, где таится угроза. В этом сером звучанье пробуждается нежность, небо нашего сердца просияет глубоко, но надежды невольно обращаются в скорби, созерцая погибель этих капель на стёклах. И за каплею капля на стекле замутнённом, трепеща, остаётся, как алмазная рана. Но, поэты воды, эти капли провидят то, что толпы потоков не узнают в туманах. О мой дождь молчаливый, без ветров, без ненастья, дождь спокойный и кроткий, колокольчик убогий, дождь хороший и мирный, только ты — настоящий, ты с любовью и скорбью окропляешь дороги! О мой дождь францисканский, ты хранишь в своих каплях души светлых ручьёв, незаметные росы. Нисходя на равнины, ты медлительным звоном открываешь в груди сокровенные розы. Тишине ты лепечешь первобытную песню и листве повторяешь золотое преданье, а пустынное сердце постигает их горько в безысходной и чёрной пентаграмме страданья. В сердце те же печали, что в дожде просветлённом, примирённая скорбь о несбыточном часе. Для меня в небесах возникает созвездье, но мешает мне сердце созерцать это счастье. О мой дождь молчаливый, ты — любимец растений, ты на клавишах звучных — утешение в боли, и душе человека ты даришь тот же отзвук, ту же мглу, что душе усыплённого поля! Перевод В.Парнаха Я не знаю оригинала, не владею испанским, но кажется, что оригинал просто не может быть лучше перевода.

«Вавилонская башня». Антония Сьюзан Байетт Ушедшая от нас совсем недавно писательница Байетт, остается и навсегда останется крупнейшим и одним из главных прозаиков всего 20 века. Когда Нобелевку дали Исигуро, я был почти уверен, что следующая будет Байетт (ну, как следующая, лет, может, через 5-7, оба из Британии все же), но нет. Впрочем, как раз после Исигуро с Нобелевкой, как и с Букером, что-то сильно пошло не так. Вы мне скажете, достаточно посмотреть на мир вокруг и понять, что литературные премии - не более чем отражение всеобщей культурной катастрофы, но тут я хоть и соглашусь, но мысль развивать не буду, а то и не остановлюсь, а речь все же о книге 1996 года. О культуре вообще поговорим в другой раз. В противовес интеллектуальной секуляризации наших дней, 90-е годы с бездной выдающих авторов, включая Байетт, тянут за нитку из собственного прошлого (и прошлого в целом) культуру в истинном смысле слова. В прямом смысле. Не ждите, что вас ждет изящный текст времен первых двух частей «Квартета Фредерики» на стыке провинциальных путеводителей по лондонским предместьям, библиотекам и музеям, ботанических справочников, интеллектуальной игры словами и афоризмами, кембриджских кафедр и посиделок, споров за поэзию вперемежку с восхитительным сексом и прочей калейдоскопической атрибутикой прекрасных людей, в жизни которых, да, случаются и драмы, и даже трагедии, но все равно уютный свитер, шикарная домашняя библиотека, велосипед, закаты и сумка Биркин. Теперь же, когда героине за 30, а это ведь только третья часть (что же ждать в четвертой, заключительной?), Фредерика сбегает от мужа, вослед ей летит топор, ранит ее в бедро, она забирает побежавшего за ней в ночи сына, воспитывает его совместно то с университетским другом, то с арендодателем и ее дочерью. Фредерика преподает литературу, находит любовника среди слушателей вечерних курсов, а заодно и его брата-близнеца (очень интересный и важный, как мне кажется, момент), никак не может понять самое себя (кроме выраженного желания заниматься делом), наладить отношения с родителями, а сын тоже не то чтобы подарок (любит топнуть ножкой про случае). Все сложно в общем, а еще в тексте много, очень много литературы, сразу несколько героев что-то пишут (лекции, проповеди, сказки, стихи), читают друг друга, ссылаются на авторов широчайшего диапазона, да и автор не отстает; часто Байетт заводит речь о литературе, культуре, религии, атомной бомбе, далее везде, как бы от имени героя, но в действительности от себя лично (хотя часть идей автор с персонажами не разделяет, но это сразу видно - где именно, там и страстной выразительности меньше, и «доказательств позиции»). Наверное, Фредерика - это в конце концов сама Байетт, ставшая из живого человека бумажной героиней, то есть в руках блистательного мастера - гораздо более реальной, вещественной, телесной и правдоподобной, чем просто профессор и дама-командор Британской Империи. Книга очень большая, трудная, великолепно задуманная и мастерски переведенная. Но я вот как на духу вас прошу: если не читали романы «Дева в саду» и «Живая вещь», то прочитайте сначала их. А если не читали Байетт в принципе, то либо эти две названные книги (в таком же порядке), либо мою самую любимую «Детскую книгу». Ну, или букеровскую «Обладать». Вот там вообще сплошная литературная литература. С «Вавилонской башней» легко и весело не будет. Будет, если сосредоточиться и отдаться тексту, волнительно и при нужном темпе чтения и погружения в материал (сноски не пропускаем, новые слова перечитываем и пробуем на язык) - настолько интересно, что к литературе постмодерна вам неминуемо придется пересмотреть свое отношение.