Жизнь на Плутоне

​​Заехал в Равенну, на другой берег от Тосканы. Этот город позднеримских мозаик, который дарит путешествие в совсем другое время. В базилике Сан-Витале портретные фрески Юстиниана и Феодоры, Велизария, безбородого Христа и декоративных птах. Владельцу кафе на пьяцетте на смеси вульгарной лытыни и английского объяснили концепцию «Москва — Третий Рим», дед Франческо был поражен до глубины души. При входе в «гробницу Данте» на закате читают из «Чистилища». Кости, естественно, чудесным образом «перенашли» спустя века, потом прятали от немцев в клумбе. Уж не иллюзия ли он?;) А император с императрицей выглядят вполне реальными. Римскую баню, естественно, переделали в часовню Джанбаттисто.

В народе у нас часто толкуют об “уровне дискуссии в Восточной Европе” (крайне низком), противопоставляя ему высокую западно-европейскую культуру дебатов. Первый феномен отлично иллюстрировал Тургенев: Возникли, как это водится в Москве, споры о славянофильстве ... "После этого вы не патриот", - заметил профессор. На эти слова граф с изумительной находчивостью как бы апропо возразил: "а ты, сукин сын, женат на выблядке". - "А ты сам происходишь от выблядка", - в свою очередь заметил профессор и бац графа в рожу. Описание беседы между императорским кузеном (Бобринский, кажется) и профессором элоквенции на заседании Художественного общества. Потом еще Хармс на описании таких русских дискуссий собаку съел. Согласно словарю английского языка, дебатировать значит обсуждать вопрос в формальном ключе (to discuss a subject in a formal way). То есть смысловое ударение тут на форме, процедурности. Это набор отточенных, почти ритуальных техник, направленных на достижение превосходства в любой дискуссии. Как правило, мнимого. Комбинация ударов, уклонов, маневров и контратак, совсем как в любимом джентельменами боксе. Дибейтингу действительно научают в бординг-школах и колледжах. Это важная дисциплина, почти спортивная, так как основана на зубрежке шаблонов, механическом повторении заранее определенных и продуманных действий (логических и риторических фигур). Отличный способ сделать из школяра заложника некритически усвоенных мысленных техник, владение которыми создает иллюзию превосходства. Компьютер завсегда обсчитает двуногого в шахматы, так же и здесь. Впрочем, любые дебаты обязательно резюмируются действием, как правило, насильственным. Иначе бы и не затевались. Главный вопрос — в тайминге, своевременности (контр)-действия, и наличия иных инструментов, помимо кулаков (заточка, отравленный кинжал, мускульная сила, принадлежность к более высокой касте и тп.). Скульптуре Давида, что издавна стояла на площади Синьории во Флоренции, обломали руки, когда из ныне мэрского окошка посыпались предметы мебели и тела оппонентов. Когда дебаты подошли к логическому финалу. Алхимия превращения форм.

Русский писатель Борис Зайцев назвал треугольник, образуемый Калугой, Тулой и Орлом, русской Тосканой. Сейчас звучит немного издевательски, конечно. Усадеб на пригорках у нас считай не осталось, vini nobili и следов не было, альберджи на скалистых холмах тоже. У нас, конечно, нет ни пиний, ни кипарисов, ни таких взгорий, ни долин, ни холмов. Дым пожиже, вне всяких сомнений. Да и ни Бунина, ни Тургенева, ни Зайцева с Лесковым эта земля не родила. Родила каких-то других, неведомых мне героев. Однако, есть в этом эмигрантско-завиральном, но наблюдении, какая-то слабо уловимая правда. Видимо, все дело в атмосфере естественного увядания. В постмодернистском романе «Бесы» есть кривая и злая карикатура на Тургенева — беллетрист Кармазинов с прощальной повестью «Merci». Льдинка там переливается дюжиной звонко-муаровых оттенков, а за льдинкой-то и проруби не видать. А прорубь есть, несмотря на буйство зелени и цветов.

Испытал зуд высказаться на тему «право- или леворульных интеллектуалов». Даю волю зуду. Топология «права-лева» и связанные с нею несчетные рулоны риторики всегда казались чем-то пустым и тщетным. Можно взять происхождение этой душевной ориентации (и проявляется она, в отличие от какой-нибудь, ну, не знаю, половой, только в особую минуту — как в январе 1793-го) — расположение гласных в Конвенте — и городить городки на тему согласных с королевским вето и не согласных: у первых, мол, магическое рабское сознание (либо же апелляция к консервам нормальным), вера в трансценденцию и освящаемую ею Иерархию, а вторые де ратуют за имманентизм (деструкцию и синтез). И прочий бред аля Эд Надточи. А в финале (moment de vérité) всё просто-напросто сводится к решению об убийстве одного конкретного человека. Убить или нет. Так вот. Сенека был интеллектуалом, вроде бы. Правым или левым, то есть великая тайна. Более интересен вопрос: кем был Нерон? Правым или левым тираном? И кто из них двоих больший тиран?

Герой Поисков прекрасно понимает недостатки объективистской литературы. Хорошо известно, против кого с ненавистью выступал Пруст: против Сен-Бева, для которого приоткрывание истины неотделимо от «собеседования», от повествовательного метода, посредством которого из совершенно произвольных данных предполагается извлечь некую общеизвестную истину. Против Гонкуров, которые вначале разлагают на части персонаж или предмет, затем его складывают, архитектурно компонуя фрагменты, перечерчивая линии и проекции, дабы получить в результате некие экзотические истины (Кстати, Гонкуры также убеждены в важности разговора). Против реалистического или популярного искусства, которое верит в ценности интеллекта, в ясные определения, равно как и в возвышенный сюжет. Следует оценивать методы по результатам, например, по тем жалким поделкам, что СенБев писал вслед за Бальзаком, Стендалем или Бодлером. Да и что Гонкуры поймут в чете Вердюренов или Катаров? Ничего, либо получится пародия на Поиски; они проанализируют и передадут выраженное недвусмысленно, но оставят без внимания наиболее существенные знаки, вроде знаков глупости Котара, или мимических и гротескных символов мадам Вердюрен. Популярное же и пролетарское искусство характеризуется тем, что принимает рабочих за идиотов, В сущности вводит в заблуждение всегда та литература, что интерпретирует знаки в соответствии с называемыми ими предметами [наблюдениеи описание), что окружена псевдообъективными гарантиями свидетельств и сообщений [разговор, расследование], что смешивает смысл с понятным, ясным и сформулированным значением [возвышенные сюжеты]". Герой Поисков чувствует себя всегда чуждым объективистской концепции искусства и литературы. Но почему же он столь остро переживает разочарование всякий раз, когда убеждается в ее бессодержательности? В объективистской трактовке, по крайней мере, искусство находило себе точное предназначение: оно прикладывалось к жизни, чтобы выявлять в ней ценность и истину, чтобы вдохновлять. Когда мы выступаем против искусства наблюдения и описания, кто удостоверит нас в том, что тому причина - не только наша неспособность наблюдать и описывать, или наше неумение понять жизнь? Мы думаем, что отрицаем иллюзорную форму искусства, но, возможно, - это просто реакция на немощь собственной природы, на отсутствие воли к жизни. Тем более, когда наше разочарование порождено не только разочарованием в объективистской литературе, но и неспособностью преуспеть в данном литературном направлении. Вопреки отвращению, герой Поисков все же не может удержаться и не мечтать о плодах наблюдения, которые заполнили бы перерывы между вдохновениями. «Предаваясь наблюдению, достижимому для человека и заменяющему недостижимое вдохновение, я знал, что стремился лишь утешить себя ...». Разочарование литературой - двояко, и одна сторона не отделима от другой: «Литература уже не доставляла мне больше ни малейшей радости; в том была и моя вина - она казалась мне бездарной; но не меньший дефект таился и в ней самой - литература была слишком отягчена реальностью, которой я не доверял».

Психика не едина, её субъект расколот. Это скорее труппа театра, чем что-либо ещё. У неё, т.е. психики, конечно, существует центр, что бы там ни говорили буддисты, нейроучёные, биологи и прочие кондовые философы вроде почившего Деннетта. Однако, центр слаб, он постоянно и по любому поводу теряет баланс. Но странное дело, всякий раз его непринуждённо восстанавливает. Возможно, дело в том, что он нематериален. Судя по десятилетиям безуспешных поисков и попыток концептуально его схватить — точно нематериален. Но, вопреки всему, реален, причём на все сто. Не будет его — и вот уже нет человека, его личности. Это просто сломанная машина. Человек, в общем-то, и так машина. Его свобода, индивидуальность — нечто вроде навыка или украшательства, красивого бантика. Иными словами, особенность ряда культур, а вовсе не присущее по природе свойство. Большинство людей этим свойством обладают в какой-то демо-версии или не обладают вовсе. Роботы. Но странно и даже необычно вот что: чем больше пытаешься воспринимать психику как ворох кое-как синхронизованных модулей и деталей-машин — тем более свободным становишься. Уже просто потому, что адекватно оцениваешь границы этой свободы. Здесь, положим, сделать выбор я ещё могу, а тут — только сопровождать свою деятельность взглядом, выдумывая витиеватые причины, "почему пришлось так поступить". Поэтому внутри свободный человек напоминает не главного актёра, а второстепенного и очень скромного ассистента театральной гримёрки; пьеса уже поставлена и написана, и на сцену выходить не ему.

Ознакомился с кинокартиной Anatomie d’une shute, победителя прошлогодних Канн. Кто о чем, а французы о закате Европы гибели и разложении буржуазной семьи и творческой импотенции. В центре повествования — Эдипов треугольничек: холодная и практичная мама-немка, истеричный и, по собственной аттестации, кастрированный папа-француз и их полуслепой сын, умный и грустный мальчик, лабающий на фоно Баха. Еще есть пес по кличке Снуп (в фильме громко играет, в качестве криминологического эксперимента, другой черно-американский артист - рэппер Полрубля). Особой морали, кроме озвученной тематики, нет. Фильм точно и деликатно отыгран, судебные прения (фильм мимикрирует под детектив-субедную драма) прописаны и сыграны как талантливая классическая пьеса. Смотрится всё как тонкая и грустящая над собой насмешка над англоамериканскими потугами на схожие темы. Немка говорит с семьей по-английски (вынужденная лингвистически нейтральная территория), отчего все в полной фрустрации.

Давно и медленно читаю Пруста. Успокаивает и помогает засыпать. Литотделка великолепная (видно, что писано-переписано до блеска), содержательно — смесь передовых и не очень достижений народного хозяйства французской журналистики и высокохудожественного творческого произвола, оправленная цветами красноречия и порослью домотканых философских откровений. Автор высоких разрешений и изрядных детализаций. А потом раз, и бухнет что-то вневременно-современное. Вроде: чувствительность и ее порывы, хотя бы и бурные, мало влияют на дальнейшие поступки, жизненный кондюит. Капитал, принимая обличье «информации», оборачивает самое себя с наценкой де преобразовательной силы (на языке нонешней журналистики это “impact”), но никакого действия не является (средство непроизводства), идет всего лишь биржевая торговля стремительно вспыхивающими и гаснущими эмоциями, пустоцветом восприимчивости.

​​В прошлую субботу зашел в Большой послушать Прокофьева, посмотреть на танцы рыцарей с дамами и подушками под величественный аккомпанемент на фоне ладно сверстанных муляжей древней Вероны. Прокофьев – исключительно важный персонаж, в России мало рефлексируют над музыкой классических форм, оставляя это право узким специалистам-«музыковедам» и контекстуализируя только в очевидных узкоспециальных случаях – «сумбур вместо музыки» и «борьба» с «формализмом» как нелепый эпизод послевоенного мракобесия; ленинградская симфония как реквием и ламентации на тему ужасов геноцида; «Вставайте, люди русские» как пример работы гениальной аудиовизуальной пропаганды. Между тем, Прокофьев с его бэкграундом, эмиграцией, соперничеством со Стравинским и Рахманиновым (вот уж где было соревнование на тему русскости-перерусскости!), триумфальным возвращением, «здравицей», увлечением «христианской наукой» и прочим «сведенборгианством» – в некотором роде, «отец нации». Если и можно допустить, что «русский народ» в его текущей “версии” изобрели при Сталине, то, собственно, вот он, Сергей Сергеич – один из главных сочинителей, опус №N, пущенный в серию. Управляющий гармонией мановением дирижерской палочки в авангарде псевдоампира модернист-мелодист. Эдакий сидящий за фортепьяно у истоков великан. На репите переслушиваю магнетический вальс из «Войны и мира», и поручика Киже – целиком. Ей-богу, это блестяще! Киже гениально иллюстрирует рождение и бравурное торжество-марш гувернментализма. Фантом, рожденный административной ошибкой, становится символом демиурговых сил и мастерства «государственного аппарата» в сотворении реальности, где реальность и вымысел переплавлены в амальгаму, становящуюся самостоятельным планом, совершенно неузнаваемым и таким похожим на персональный опыт каждого. Киже – котлован, полое место, прислушавшийся звук, из которого произрастает мифология и техника власти, благодаря которым «современный человек» и явился миру в пору Бидермайера из пробирки детсадов, музыкальных салонов, больниц, присутственных мест, тюрем, сельских поместий и приморских вилл (сюиту эту Прокофьев писал на одной из таких, в Провансе, постоянно мотаясь в Ленинград). Поскольку сложно не смотреть на творящееся в мире безобразие не в фукольдианской оптике (глаза болят меньше), поручик Киже – отличный этюд к панно на тему "биовласти". Что же может быть мощнее, инструментальнее, величественней, чем овладение жизнями, которые никогда не принадлежали миру живых (веди ниже — заложник собственного несуществования)! Сотворение Киже из воздуха, ex nihil, демонстрирует, как власть-техника способна к производить как бы живых или в самом деле властвующих над живыми (как Киже, «дослужившийся» до генерала) "субъектов", программировать и менять сценарные изгибы их судеб, писать и переписывать код на лету, изобретая существование как состояние перманентного несамотождества, неопределенности, сгодящейся за инвариант. Словесная алхимия архивов, реляций и докладов. Власть – ведь это всегда язык, обратное почти столь же верно. "Заговор специалистов" (изобретение секулярного государства) по формированию реестров в прокофьевском контексте становится не столько политическим действием, сколько художественным постановочным парадом теней, где в выщербливаемом и тут же восполняемом строю  – петляют по трясущейся прямой слова, а Царицыным лугом служат страницы «документов». Надзор и контроль исходит из вымысла, из изобретения-изображения «населения» и “человека”. Поручики на фоне Кремля:

​​Жизнь как тонкие аппаратные интриги министерства смеха против министерства не-до-смеха. А министерства-то никакого и нет.