Могутин

Это удивительно, но до интервью Насти Ивлеевой я относился к ней гораздо лучше. Казалось бы, относился и относился, не похуй ли, как я к кому относился, но почему-то от этого разговора у меня осталось ощущение, что людей держат за дебилов. Не меня – это интервью записано не для меня. А своих поклонников, тех, у кого та вечеринка вызвала нездоровые вибрации в организме. Эти люди и правда не отличаются высоким уровнем интеллекта, очевидно, но от всего происходящего у меня лично теперь возникло ощущение грязи. Хотя, конечно, Настя спасается – и имеет на это полное право. Особенно, оставаясь в России.

Мало, кто умеет так изощрённо попадать в неловкие ситуации, как я. Конфуз поджидает меня на каждом углу. Взять хотя бы обновление европейского вида на жительство – тут-то что могло пойти не так? Срок действия моих документов истёк уже месяц назад, но приглашение в префектуру всё не приходило. В принципе, неудобств я не испытывал, разве что за пределы Франции нельзя было выезжать. К тому же, после полутора месяцев нелегальщины, я всё-таки получил долгожданное письмо с датой рандеву. Славно, подумал я, главное теперь – не забыть. Но я забыл. В общем, это было введение, которое объяснило, почему сегодня я оказался в префектуре полиции уже после окончания рабочего дня, – мне сказали, что я не уважаю чужое время, а потому мною займутся лишь после самого распоследнего посетителя. Когда на часах было 17:30 – а префектура официально закрылась полчаса назад – человек в окошке пригласил меня к столу. Всё прошло идеально, и со свежими документами я поспешил к выходу. Я уже подходил к вертушке у входной двери, когда меня обогнал пожилой мужчина с бейджем сотрудника и на ходу спросил: «Тут можно сейчас выйти?» Видит бог, я не знал, можно ли там выйти, но и зла я не задумывал. Я просто кивнул, так как и сам направлялся туда же. Мужчина пробежал через вертушку, и я вслед за ним. Мы уперлись в запертые на засов огромные ворота. Стало ясно, что пройти тут нельзя, – и мужчина укоризненно посмотрел на меня и вздохнул по-задорновски. Мы вернулись назад, но проклятая вертушка – с человеческий рост, кстати – в обратную сторону не вертелась Вокруг не было ни души. Неожиданно у моего спутника начался нервный срыв. Он стал метаться от стены к стене и бормотать что-то под нос. Затем бросился к турникету и попробовал его выломать. Потом стал бегать кругами, но вдруг остановился и очень грустно и внимательно посмотрел мне в глаза. Такого чувства вины я не испытывал давно. Я подвёл его. Нам пришлось ждать пятнадцать минут, прежде чем мимо нас прошёл какой-то последний сотрудник. Он был знаком с моим заложником, посмеялся и пропустил нас с помощью своей карточки. Мы пошли к другому выходу, но он был также закрыт. – А может выйдем через полицию, давайте? – предложил наш новый спутник, и вместе мы отправились куда-то в служебные помещения. На нашем пути было много дверей с кодовыми замками, но наш милый друг открывал их своей карточкой. Я не вполне могу объяснить, как так произошло, но в какой-то момент я потерял обоих спутников, возможно, отвлекшись на телефон. Я остался один. Вокруг было много дверей и длинные пустые коридоры с ответвлениями. Над головой я пару раз видел камеру наблюдения – и надеялся, что меня кто-нибудь увидит, придёт и спасёт. Но я был внутри полицейского участка, и посторонний попасть в него, как казалось создателям, просто не мог. Сам факт моего существования в этих коридорах высмеивал всю европейскую доктрину безопасности. Я бродил так минут десять и, по ощущениям, приближался уже к хранилищу оружия, а впереди, чем чёрт не шутит, уже маячил кабинет Макрона, штаб НАТО, в общем, было славно. Внезапно одна из дверей распахнулась, и меня окружили трое вооружённых «космонавтов» – без шлемов, но в полном обмундировании и с оружием. У меня очень тревожно спросили, что в моём рюкзаке, а главное – что я здесь делаю и куда направляюсь. После этого, поняв, что разобраться в моей истории не представляется возможным, напряжённо потребовали сказать, кто именно меня пропустил в служебные помещения отдела полиции. Я пообещал себе, что умру, но не сдам добряка. Неожиданно он сам вышел из-за их спин и сообщил, что потерял меня по пути. Они его узнали, и все стали заливисто хохотать. И даже я. Живу я, как вы понимаете, нескучно.

В Париже первомайские демонстрации прошли как-то так (как обычно они прошли)

Только что на Монмартре игривый парализованный ребёнок в электрическом инвалидном кресле гонялся за своим младшим братом и уёб меня. Люблю Париж.

У многих моих знакомых, оставшихся в России, да даже и у меня, хоть я и уехал, проявилась дереализация, свойственная пограничному расстройству личности. Абсолютно адекватные, честные и умные люди, когда заходит речь о жертвах среди мирного населения в Украине, теряют причинно-следственную связь. Они осуждают войну и агрессию, искренне жалеют погибших и раненых людей, сочувствуют тем, кто лишился крова и своей земли. И всегда, абсолютно всегда это выглядит, как будто нечто неопознанное обрушилось на несчастных людей – но, что именно обрушилось и откуда, непонятно. Стихийное бедствие? Инопланетяне? Ктулху? Просто обрушилось и всё. Как бы это выразить попроще – но из военного конфликта как будто исключили вторую сторону, российскую. Ракеты, падающие на территорию Украины, выпускаются откуда-то из nowhere, населённые пункты захватывает нечто – не российские солдаты, а именно нечто неопознанное. Слово «Россия» больше не произносится вообще в разговорах в контексте войны. Так выглядит защитная реакция психики, та самая дереализация, когда ты разделяешься со своим окружением, со своим я. Кажется, что всё вокруг – плохой сон или просто сон, необязательно плохой, сказка или чужой рассказ о событиях, и ты живёшь в них. Таким образом наша психика спасается от переживаний, которые неспособна «переварить». Часто так выглядят последствия тяжелейших психологических травм – или как симптом пограничного расстройства личности. Я заметил это и по себе – спасаясь от стресса, мой мозг «замылил» образ агрессора, к которому, по факту происхождения, принадлежу и я. Россия – агрессор, я – из России. Получается, что я и сам принадлежу к этому вне всякого на то моего желания, а это очень сложно осмыслить правильно.

Только что в центре Парижа белый оббуханный бомж потребовал дать ему немного денег, а когда я сказал, что у меня нет кэша, стал орать, что я расист. Как же стремительно меняется повестка, я уже просто не успеваю.

В Дубае.

​​Я очень люблю курить. Люблю, как процесс, как действие. Я не коллекционирую зажигалки, наоборот, я их ворую у всех и сразу же теряю и многие знакомые уже не дают мне свои зажигалки в руки, а просто прикуривают и сразу прячут в карман, и я их понимаю. Я не кручу самокрутки, я совершенно не понимаю этого – слишком много движений и реквизита ради процесса, созданного для успокоения и бездействия. Я не курю траву, мне это просто не нравится. Я курю красный «Мальборо» уже много лет и, если честно, это не очень хорошие сигареты, но мне нравится курить именно их. Красный «Мальборо» я начал курить, кажется, из-за отца. Когда-то очень давно в начале девяностых «Мальборо» проводили в России конкурс: надо было отрезать определённые части от пачек сигарет и отправить их по почте в их штаб-квартиру, после чего, возможно, ты мог получить приз, кажется, машину. Папа курил красные «Мальборо», я увидел рекламу этого конкурса в журнале и предложил отцу принять участие. Ну как предложил, я просто разрезал его пачку сигарет на мелкие части и пришёл к нему за конвертом с этой аппликацией в руках. Отец расхохотался и дал мне конверт, и мы действительно запечатали разрезанную на мелкие части пачку и отправили по почте. Поэтому, в том, что я курю именно красные «Мальборо» есть определённая заслуга отца – эти сигареты дают мне какое-то внутреннее ощущение спокойствия и стабильности. Однако, несмотря на равнодушие к самокруткам и зажигалкам, у меня всё же есть определённых символы, связанные с курением. Это пепельницы. Моей первой пепельницей стала ступка для специй, которую мама привезла из Туниса. После её смерти я нашёл эту ступку в её вещах и сразу же понял, что с ней надо делать, – мы с мамой ни разу вместе не курили при её жизни, но сама она очень любила курить, поэтому, хоть так, но мы и стали это делать вместе. Позже у меня было много разных пепельниц, я их никогда не покупал, но всегда находил что-то, что можно было бы превратить в пепельницы – например, стеклянную бутылку от молока или ту самую классическую чашку из IKEA. После переезда во Францию у меня неожиданно возникла проблема с пепельницами – я специально искал их на блошиных рынках, их там было великое множество, но все они были именно пепельницами, то есть были созданы для этого, а мне было нужно нечто со смыслом, перерождённоё. И я почти год курил в туалете, бросая бычки в унитаз, и за это время почувствовал, что ритуальность мне всё-таки очень важна, мне даже курить стало нравиться меньше. Но недавно я совершенно случайно решил эту проблему. Я зашёл в какой-то полуподвальный магазин и увидел на полке ветчину в жестяной банке. Уверен, что вы помните даже её вкус из ранних девяностых – а ещё у нас – и у вас, скорее всего – от этой ветчины осталась тогда банка и её превратили в пепельницу. Позже на её место встала банка от растворимого Nescafé. Я съел эту препоганейшую ветчину – и наконец-то нашёл то, что искал целый год.

А тем временем в Париже у легендарного кабаре «Мулен Руж» отвалились крылья у мельницы и часть вывески. Теперь это просто lin rouge, то есть «красный лён».

Знатно зиганул