Incadeli

Если и правда «личность мерят умением её себя проявлять», то я аппелирую к рокировке этого глагола «проявлять». Разве личность эпатирует чтобы проявляться, а не потому что не умеет говорить на языке доступном, разговаривая на своём, артхаусном? Такие бегут марафоны по улицам, где слишком много фонарей не чтобы узнать знакомое лицо, а потому что они и есть фонарщики. Такие не ищут эпохи для «проявления», у них серия своих внутренних эпох, и в каждой – взросление на жизнь. Им нравится замечать, не называя. Но «наши дни» – это дни проявлений, а не фонарщиков; дни, не ставившие стоп-лоссы на разочарования, ведь нам никто так не врал, как истории с отметками в инстаграм, буквы под «à la une» и политдраматургия. Мы живем среди «проявлений», а хотелось бы среди людей, не говоря «личностей». И бегущей строкой цитата Штирлица из «17 мгновений весны»: — Стало сложно работать. Как много развелось идиотов, говорящих правильные слова.

«Так долго вместе прожили, что вновь второе января пришлось на вторник», – первые строки стихотворения «Шесть лет спустя» Бродского. Посмотрела календарь: второе января (так вышло, что в этот день у меня день рождение) на вторник выпадает в 2024 году. Успею ли спросить: где ты был эти шесть лет?

Кстати о пионерах и Парке Горького, вот таким был Парк культуры и отдыха в 1940-х годах. Может этой картиной Александра Савинова перевдохновился министр просвещения, предлагая назвать Российское движение детей и молодежи «Пионеры»? Нет, я не пытаюсь искать профиль Троцкого в пионерском значке, просто интересен феномен винтажной современности.

И вдогонку: по «Таинственной страсти» Аксёнова снят сериал с увертюрой-стихотворением молодой Ахмадулиной «По улице моей который год…» к каждой серии. То самое, которое уже позже в фильме «Ирония судьбы» Эльдара Рязанова исполняла Алла Пугачёва, а музыку написал Микаэл Таривердиев. Правда, в песне нет ни 2, ни 3 куплета. А стихи-то гениальные, особенно в сегодняшней оптике – навзрыд, но самым старательным почерком. По улице моей который год звучат шаги – мои друзья уходят. Друзей моих медлительный уход той темноте за окнами угоден. Запущены моих друзей дела, нет в их домах ни музыки, ни пенья, и лишь, как прежде, девочки Дега голубенькие оправляют перья. Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх вас, беззащитных, среди этой ночи. К предательству таинственная страсть, друзья мои, туманит ваши очи.

На квартирниках со своими друзьями я поднимаю тост «за нас, шестидесятников, опоздавших на 60 лет». Пусть это моя хроническая драматизация, мой опиум из катастрофы и неистовства, в котором также нуждалась и Белла Ахмадулина, чтобы стихи приходили подобно лихорадочному звонку в дверь. Но прочитав роман «Таинственная страсть» Василия Аксёнова, оказываешься выброшенной из круга времени, промеж координат прошлое — настоящее — будущее. Теперь стою по колено в переделкинских сугробах и думаю: а ведь у нас тоже свои придворные писатели и карманные поэты, свои патриоты и либералы, свой «Доктор Живаго», и даже свой Карибский кризис. Мы тоже можем принять многое, кроме тихого стука и письменного доноса; нам бы тоже хотелось сделать рокировку «архитектурных излишеств» новогодней Москвы на лозунг «занимаетесь любовью, а не войной»; и да, среди нас тоже есть идущие на компромисс с властью. Только Коктебель, в который по Аксёнову ехали «взбесившиеся пионеры», уже не тот.

Встретить в Париже Новый год. Аля едет в Париж больше как человек естественный: смотреть неповторимый заманный город, набережные, бульвары, картинные галереи, Нотр-Дам, живые легенды. А мне – по сжатым срокам моим и по объёму ребер – да куда ж это всё вместить бы? Я и тут – с деловой, «революционной» целью: моё – это Париж русской эмиграции, какой он увиделся и достался нашим горьким послереволюционным эмигрантам, – не сплошь всем, не тем, кто бежал, спасаясь, а той белой эмиграции, которая билась за лучшую долю России и отступила с боями. Это тоже – часть моего «Колеса», это всё туда входит: Париж Первой эмиграции, как она выживала тут полвека и больше, как исстрадалась и умерла. Коснуться русского Парижа. Угодило зёрнышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания / Александр Солженицын

Оторвись от земли, снег до белых колен поднимается, нечем дышать, нечем выкупить розовых глаз гобелен, обожать тебя и обнажать. <…> Фёдор Терентьев

Я посмотрела кинокартину «Асса» Сергея Соловьева и всё поняла: человеку кроме того, чтобы «ощущать себя зрячим», нужна «the communication tube», иначе клапан с воздухом перемен не откроется. Выйдя за рамки сюжета в сожженное поле перестроечных возможностей, безысходно убеждаешься: по этой самой трубе Бананану говорить бы не с Аликой, а с Крымовым, чтобы ему, контркультурщику, без потерь донести до уха режимного человека манифест поколения Цоя. Может, этот диалог помог бы Крымову, читающему «Грань веков» Эйдельмана, не кончить как герой его литературного интереса, – как убитый в результате дворцового переворота Павел I. Так получилось, что перемены в России – это как винтаж, всегда ценностно дороже. Поэтому и сегодня свобода – все ещё глагол, но… всё ещё не спрягается, а запрягается теми, кто лишь наводит справки по прошлому, поганя своим точенным карандашом новую повесть, которую мы пытаемся писать, пренебрегая архаизмами. Доколе? Может, до тех пор, пока «необразованные мурзики» не узнают, кто такой Борис Гребенщиков или пока каждый не зажжет по спичке? Иные скажут, цитируя Бананана: «кончен бал, тушим свет и курим солому», а я просто пойду поставлю кассету с песнями «Аквариума» и Агузаровой. Жаль, что у меня нет граммофона, а человечество так и не изобрело коммюникейшн тьюб. Гениальное, свободное кино. Чтд.

в нетрезвости гостей в расстрельной пустоте в язвительности схожей до бессмертья с оставшимся обедом на плите от лет не ожидаешь лихолетья представь что вечер в шелковом платке накинутый как фонари на плечи вот так же спьяну с ветром налегке падет что лермонтов горацию навстречу трамвай гудит но я не вижу свет и молний этим мартом я не вижу а только нанесённый трафарет печали по дождливому Парижу гонимый вдаль замоскворецкий мост в парче как в саже пляшут балерины седая ночь ныряет на погост под бдительным надзором херувимов обиду возлагая на февраль знакомую вполне обиду эту любовники вернутся на бульвар помадой с накрахмаленных манжетов едва ли растворившийся в пальто с постылым ореолом пилигрима как в старом необласканном кино вослед воскликнут: хрусталев, машину москва, весна’22