Рейпольский А.Д. (р.1945). Иллюстрация к поэме Пушкина «Цыганы». 2010-е
Около 25 июня [7 июля по н.ст.] 1827 г. в журнале «Московский телеграф» (Ч. 15. N 10) была опубликована статья кн. П.А. Вяземского по поводу выхода из печати поэмы Пушкина «Цыганы».
Впервые Вяземский слушал «Цыган» в устном исполнении брата поэта Л. С. Пушкина еще в 1825 г. и восторженно отозвался о поэме в письме к Пушкину: «Ты ничего жарче этого еще не сделал <...>. Шутки в сторону, это, кажется, полнейшее, совершеннейшее, оригинальнейшее твое творение».
Приведем здесь выдержки из статьи 1827 года:
«Весело и поучительно следовать за ходом таланта, постепенно подвигающегося вперед. Таково зрелище, представляемое нам творцом поэм: “Руслан и Людмила” и ныне появившейся “Цыганы”; таков и должен быть ход истинного дарования в поре зреющего мужества…»
«… В поэме “Цыганы” узнаем творца “Кавказского пленника”, “Бахчисарайского фонтана”, но видим уже мужа в чертах, некогда образовавших юношу. Видим в авторе более зрелости, более силы, свободы, развязности и, к утешению нашему, видим еще залог новых сил, сочнейшей зрелости и полнейшего развития свободы. Ныне рассматриваемая поэма, или повесть, как хотите назвать ее, есть, без сомнения, лучшее создание Пушкина, по крайней мере из напечатанного; потому что мы не вправе говорить о трагедии его, еще не выпущенной в свет».
Однако именно по поводу этой трагедии, по завершении работы над ней, Пушкин написал, как будто отвечая Вяземскому и всем своим друзьям-читателям: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить»!
Далее Вяземский сравнивает поэму Пушкина с «Гяуром» Байрона, признает оригинальность русского поэта, отдает дань силе его поэтического слова. Вяземский замечает, что Алеко, покинув свет, укрывшись от общества, «не укрылся от самого себя; с изменою рода жизни не изменился он нравственно и перенес в новую стихию страсти свои и страдания, за ними следующие».
Аристократу Вяземскому показалось нелепым цыганское занятие Алеко — его хождение по селениям с медведем: «Если непременно нужно ввести Алеко в совершенный цыганский быт, то лучше предоставить ему барышничать и цыганить лошадьми. В этом ремесле, хотя и не совершенно безгрешном, все есть какое-то удальство и, следственно, поэзия».
Далее Вяземский пишет: «…Следуя своему поэтическому crescendo, поэт в последней главе превзошел себя. Обряд погребения, совершаемый перед убийцею, который “С ножом в руках, окровавленный, /Сидел на камне гробовом”; слова старика, прощающегося с ним, — все это дышит величественною простотою, истиною, то есть возвышенною поэзиею. Последние подробности, коими автор довершил картину свою, доказывают верность и сметливость его поэтического взгляда».
И только в эпилоге поэмы Вяземский находит место для критики: «Последний стих что-то слишком греческий для местоположения: “И от судеб защиты нет”. Подумаешь, что этот стих взят из какого-нибудь хора древней трагедии».
Не знал Вяземский, что именно это пушкинское замечание уйдет, как говорится, в народ. Эти слова будут многократно упоминать потомки, не всегда помня, что так сказал Пушкин.