Сабиров Амир

Извините, конечно, про "мы умирали" такая патетика грубая. Я лично живу и хочу пережить войны, что выпадут на долю, если выпадут. И кто, еще раз, умирали? Я — есть народ не годится. Самое главное — где : лесополоса, поле, пригород, деревушка. Или о Москве речь? В мужском кругу (прим. фронтовом) за словами следят всегда.

Олег Владимирович, Антонина Яковлевна, мать Андрея Владимировича Добрынина; мятный чай — не помню какого цвета— апрель этого года, мой отпуск, первый день, дружная компания у " бункера", рассказ про Великую Отечественную Антонины Яковлевны, как она ее помнит, от которого у меня сдали нервы, где всплывали воспоминания ее мужа о рукопашке. Бетонный балкон через комнату. Снял видео тайком, постеснялся. Потом выложу.

Захотелось это опубличить. Как-то, ещё учась в школе, году в 16-ом, я начал интересоваться чеченскими кампаниями. Лазил в интернете по разным группам, где война эстетизировалась. И случайно наткнулся на эту фотку. Тут Евгению Николаевичу, кажется, 20 лет, судя по датам с камеры, как мне сейчас. Комод, ОМОН, спецназ, все дела, либо замок вообще. Я узнал, что это писатель. Позже со мной случилась его книга "Обитель", которую мне подогнала учительница-либералка, проклинающая всё сейчас происходящее (и меня заодно). Дальше я познакомился с его группой в ВК. Картина мира расширилась. Оказалось, что есть такие глыбы, как: Давыдов, Грибоедов, Глинка (который Фёдор Николаевич), Державин. Затем "Взвод", "Есенин. Обещая встречу впереди", "Восьмёрка" и рассказ "Лес", который стал для меня художественным ориентиром. Тогда я понял, что русский художник, поэт, писатель, автор, в конце концов, не может не быть державником, грубо говоря, даже в самом его бунтарском толке. И позже, благодаря тем же постам во Вконтакте: Гудзенко, Шубин, Кульчицкий, Газданов, Слуцкий и проч. и проч. Было у вас, так сказать, лейтмотивом таким в интервью бесконечных, чтобы поколение грядущее услышало. Даже больше скажу: слушал, ждал и, как вы писали, рос, рос, рос. И вот Донбасс. С благодарностью к вам смотрю в будущее, благодарю Бога, что ещё поучусь у вас живого, товарищ подполковник.

Ты не ждала, когда другие гибли, как дождевые ледяные ливни осенней немотой. Вдруг свет секундный, шорох блеклый, темень, направишь дуло сквозь осин плетений, там — смена за тобой и другом. Изумрудом подоспела сквозная пуля, пару веток съела, шипя над головой. Мне виден снег — зимы пунцовый гений; фронт сдвинулся, но я к вам не успел — и, слава Богу, день без изменений. Течет среди солдат одна мольба, и, кажется, впервые за три года кончается, начавшись лишь, война; а я ее, штрафную, не любил, лишь сетовал на дурость, подростковость: лежали мы и — с непривычки — робость... мне Бог тебя нагой преподносил. Шинкует глаз побеленные трупы, зависший в небе, городской чертой размазаны авдеевские трубы. Как вскормленные сукины сыны, мы жаждали победы — не войны, во двор, как на стрелу, сбиваясь стаей, и, проклиная, говорили между собой, одна колотит нас надежда, как известь на гниющем потолке. Оставлен чай, и холостят хохлы, и наши поспевают за спиною; тебя любил, как летние цветы, которые ладонью с корнем рою. 2024

Может, кто-то еще вспомнит о добровольцах, заключивших контракт на полгода еще со времен отступления из Херсона (даже раньше) и участвующие в боевых действиях до сих пор? Их процент в армии крайне большой.

Плетётся летний шорох у ларьков, раздастся скрип, который сушит стены, который за трамвайной головой железные расчерчивает вены. Скупится пламя на моё тепло, а я им не был с юности обучен. За рынком дотлевает СТО, где был я кем-то с папиросой всучен учителям — оливки на столбах, разлитый свет, как собеседник книжный, который к белой яблоне в садах приписывал туда еще и вишни. Казачий сквер — столетний — карантин, холодная война: в ней сорок входов. Ты девственник; ещё один, кретин, читаешь жизнь без выходца и родов. 2024

Порой чувствуешь себя в открытом море — под ногами ни камней, ни ила, плавает что-то мигающее на исчезающем и вновь появляющимся горизонте, даль режется крымским солнцем в каком-то из потерявшихся мирных годов. То дождь — мочет лысую голову, протрешь перчатками, аккуратно, промежутком между большим и длинным пальцем ресницы, закрыв глаза. Только закроешь и вытянет в сон, пошатнешься, еле удержишься на ногах. Облокотившись на порезанный, словно тряпка, кафель и по сонной инерции достанешь что-то смятое, с неубранным целлофаном, лезущим наружу. Плывёшь себе куда-то : тоже, наружу.

÷÷÷ В мае, на окраине Сибири,  скинувшись примерно пополам,  куковали с другом на квартире, но чего-то не хватало нам. Позвонила женщина за сорок, и вошла, и села у окна. Наблюдало солнце из-за шторок: Бугульма, брусника, бузина. Я сказал, что болен Бугульмою.  Я решил: до дому провожу.  - Что на свете самое больное, ты не знаешь; после покажу. Вот сидит, и стопки леденеют,  и в бутылках делается лёд.  Синее, лиловое над нею  стылое сияние плывёт.  Больше ничего не говорила и ни хлеб не тронула, ни соль. Посидела, улыбнулась мило, вышла и закрыла за собой. Только отогрелись мы весною, и опять поём про ямщика.  Что на свете самое больное? Стерва, обманула дурака. У шахтёра в сердце коногонка  светится рубиновой звездой.  Где-то свадьба, и под крики "горько" чмокает лягушку молодой.  Не возьмём стеклянного на кассе, только воду, только лимонад.  Через год мы встретились в Донбассе, слышали, что люди говорят. Над горящей степью, после боя пролетала женщина одна и кричала странное такое: Бугульма, брусника, бузина. 

беляши часть два на жаре

Вырвало стальным напалмом время корневым рубцом— назовём ублюдка иереем в погребе пустом. Вы ли? — только копоть да мазута, содранный июнь; я сидел в тылу глубоком, дура, на ошмётках пуль, где прошла болея, задыхаясь, тихо тормозя, ад содрав, колонна зауралья, только свет — заря: я тебе не крестник — басурманин!— голод, смерть и рать. Голос твой, как солнца подстаканник, как речная гладь. Сколошматят стоги баб колхозных— примут на ура! Что солдату хлеб и рябь московская, пьянка до утра. Спополамит топором хохлушка череп мудака. Музыка играла мерзко, гнусно— драная попса. Только утром фары загудели, комендант, конвой. Мы с братком суп гречневый доели и пошли домой. 2024