Иней на цветущей ежевике

Ну и дела! Друзья! Не изменяя традициям канала, рассказываю обо всем в последний момент. В эти выходные, а точнее с 17 по 19 мая, в Иркутске проходит книжный фестиваль Книгамай. Я дважды выступлю там говорящей головой и сегодня вечером расскажу про Дэвида Гербера, а завтра - про антропологию в целом и то как сегодня устроена эта дисциплина. Если вы вдруг в Иркутске - приходите! Ориентир - Остров Юность, а там уже можно дотопать до площадки феста. Программа по ссылке. Помимо меня тут ещё Антон Секисов, Анна Шипилова, Михаил Котомин и другие хорошие люди, и книги! Фото для привлечения внимания: молодой Клиффорд Гирц, времен своих увлечений кибернетикой в Чикаго

Видимое и невидимое Людек Броз начал делать поле в Алтае еще студентом и пытался понять там традиции, шаманизм - Культуру, которую его научили видеть в универе. Все бы ничего, только взгляд начинающего антрополога постоянно искажался всяким. Август 98-го. Вечер. Конец рабочего дня на сенокосе. Вдруг раздался страшный гул, а небо осветила яркая бело-розовая вспышка. Ядерную войну вроде как отменили, но все было похоже на ее начало. Молодой антрополог в испуге, а напарник по работе удивился не особо. Чего тут удивляться? В лесах полно ступеней и обломков ракет, запускаемых с далекого Байконура, а гул и вспышка были из-за взрыва и столкновения с землей. Наверняка, там, где-то сейчас разлетелись обломки и разлилось топливо, гептил, из-за которого мы тут все мрем от болезней.. Ладно, давай работать лучше! Вот тебе и нетронутая традиция. После такого не обращать внимания на разговоры о токсичных последствиях падающих ступеней и топлива уже не выходит. Учитывая, что разговоры эти шли наравне с другими, которые почему-то казались более достойными внимания настоящего антрополога. В Алтае тогда активно работали археологи со всего мира и тогда же ими была обнаружена Алтайская принцесса, увезенная затем из места своего захоронения. Раскопки ученых, по словам алтайцев, высвободили злых духов, которые теперь причиняют местным несчастья. Они забирают их души, из-за чего люди погибают при самых разных обстоятельствах. Брозу две эти истории кажутся похожими. Люди говорят о чем-то, что приводит к страшным последствиям. Первые беспокойства, по поводу ракет и гептила, признаются реальными, а вторые, связанные с археологией, почему-то тут же называются суевериями. Хотя в вопросе эффективности именно вторым удается изменить реальное положение дел. Раскопки в итоге были прекращены, а "реальным" опасениям о токсинах изменить ситуацию не удалось. Антрополог берет эти две истории и пытается посмотреть на них как на сущностно ничем не отличающиеся. Симметричные. Тем более что существующие в дисциплине ходы его не устраивают. Антропологи, сталкиваясь с чем-то вроде магии или кражи душ в Алтае, обычно упражняются в двух приемах. Первый, удушающий, остался от старика Дюркгейма. Заменяем "туземные странности" чем-то другим. Ну, конечно, какое воровство душ, это проявление тревоги людей, переживающих вхождение в новые капиталистические порядки. После слова "проявление" вставьте что угодно – культурной идентичности, моральной паники и т.п. Дюркгеймовский-удушающий всегда состоит в подмене. Антропологи упражняются в нем и ищут все более замысловатые аналитические замены. Второй – отказаться от приемов вовсе. Признать лимиты своего понимания. Духи? Ничего про них сказать не могу. Оба плохи. Спойлер: в обоих случаях, духи никакие не духи, а всегда о чем-то другом. Брозу в Сибири хочется не стирать реальность всех тех невидимых не-человеческих существ, участвующих в жизни алтайцев, а признать их реальность, хоть и довольно витиеватым образом. Для этого он берет в союзники онтологически заряженных антропологов и пытается подружить их с стс-ными исследователями, Каллоном, в частности. Между гептилом и злыми духами не оказывается онтологического разрыва. Они похожи. Разыгрываются. Делаются перформативно, как каллоновский хомо экономикус. Сибирские духи напоминают, что существование – это не вопрос с ответами «да» или «нет». Но перформативный процесс становления. Чего-то видимым, а чего то нет. Не только духов, но и токсичного топлива. Я давно не читал чего-то, что меня прям бы затянуло, но с Брозом почему-то так случилось. И, кажется, дело тут не только в историях о знакомой сибирской охоте и теоретических приемах. А в той идее видимости/невидимости, которая сквозит через весть текст этнографии. Что видимо и для кого? Как понять, что что-то реально? А я сам, антрополог, вообще понимаю это? Хоть ракеты по ходу истории у Броза и уступают место кражам душ, компенсирует он это добротным сомнением и вопрошанием к самому себе, напоминающему, что вопрос о существовании не так прост как может казаться. В Алтае, да и других местах, это непростая задачка.

Прошедшие истории Пока прихожу в себя после Векторов, которые, кажется, прошли крайне славно – спасибо всем, кто приложил свою руку к этому большому делу и отдельно всем коллегам, кто участвовал в нашей со Степаном секции про труд и позвал на свои! – расскажу вот что. На русском совсем скоро выйдет перевод последней книги Дэвида Гребера "Пиратское просвещение", которая выросла из его эссе для совместной книги с Маршаллом Салинзом про королей и в которой Гребер берется показать, что Просвещение было создано не только и не столько в европейских столицах и их интеллектуальном бурлении, а далеко за их пределами и что европейские интеллектуалы не были изолированы от демократических экспериментов, происходивших в других частях света, в т.ч и тех, что разворачивались на мадагаскарских берегах, где свои лаборатории по изобретению новых социальных порядков устраивали пираты. Так вышло, что я внес небольшой вклад в работу над изданием книги, выступив кем-то между научным редактором и рецензентом итогового текста. Вклад небольшой, вся серьезная работа была сделана коллегами Антоном Вознесенским и Андреем Туторским, но какие-то следы-комменты от меня в книжке будут. Обещают, что книга выйдет в мае, а пока можно тыкнуть сюда и прочитать по ссылке текст о мадагаскарских приключениях Гребера, который я написал для журнала издательства. Антропологическая жизнь антрополога началась на Мадагаскаре, там он делал свое поле и учился у местных рассказывать о истории. О том как и что из этого вышло можно глянуть в тексте. Тык сюда. Фото: полевой дневник Гербера

Незамеченные сюжеты Есть в антропологии истории, которые стали своего рода мемами и их, кажется, знают все. Падающий навес азанде у Эванса-Причрада, побег Гирца с женой от полиции или ружья и антидоты у Дескола в Амазонии. Не все из таких историй полны саспенса, но даже в них своим описанием антропологи проворачивают не всегда заметные сдвиги в том, как делать поле, что там видеть и как заниматься антропологией. Одну историю оставил Макс Глакман. Середина 30-х. Южная Африка. Глакман уже больше года делает здесь полевую работу. Он не сидит на одном месте. Гоняет на своей машине, пытаясь понять, как поддерживается социальный порядок в обществе полном напряжений. В один из дней в компании нескольких местных он едет на открытие нового моста через реку. Там собираются строители, местные зулусы, европейцы и где-то среди них сам антрополог. На подъезде все сначала находятся вместе, но затем расходятся. Церемония открытия. Все гости на своих местах вокруг моста. Представители от разных групп сменяют друг друга в своих речах, а затем все уходят на афтерпати. Кто идет пить чай с чиновниками, а кто резать барашка и пить пиво. Как устроены эти разделения и соединения и интересует Глакмана, который по итогу написал текст, оставшийся в памяти антропологов как просто Мост. Известное прочтение состоит в том, что Мост – это революция в том, что и как мы видим в поле. Глакман спорит со всеми, кто предлагал видеть общества, изучением которых занимаются антропологи как внутренне разделенные. Здесь у вас мир колонизаторов, администраторов, а здесь мир местных и всяких традиционных штук. Вот вторым-то нам и нужно заниматься. Малиновский, пролетая над Африкой в самолете, представлял себе ее устройство примерно так. Не нужно смешивать, потому что есть риск представить себе несуществующую гармонию. Глакман и ко были радикально не согласны. Постройка и открытие моста – иллюстрация того, что нет никаких независимых частей и что антропологи не должны закрывать глаза от страха того, что их "объект" перестанет быть "нетронутым" и чистым. А конфликты при этом никуда не денутся из поля зрения. Все так. Но, кажется, что в тексте Глакман оставил еще пару мало кем замеченных крутых сюжетов. Вполне себе STS-ных. Если бы Латуру вдруг понадобилась какая-то иллюстрация к тому, что "мы никогда не были современными", то он бы мог запросто взять Мост, потому что вся суть празднества вокруг него была в процедуре очищения, а описание Глакмана стирает границу между -до и современными. Европейцы и зулусы не живут в разных мирах. Разные элементы перемешаны. Мост – это результат этого взаимодействия, этого странного гибрида. Но он сам при этом и церемония вокруг него служат очищению, стиранию этой гибридности. Зулусы, становитесь сюда. Европейцы, сюда. Ни в коем случае не смешиваться. Всем очиститься. Этим на 33-х страницах работа не-человеков не ограничивается. Глакман был продвинутым товарищем, он всегда таскал с собой камеру и постоянно снимал карточки, чтобы зафиксировать происходящее вокруг. С одной стороны, в случае с Мостом, работа с камерой определяла откуда и как Глакман увидит ситуацию, которую затем будет описывать. Ракурс и конкретное место тут очень важны. С другой, учитывая место наблюдения-сьемки, кажется, что идея о смешении и единстве зулусов и европейцев пришла к нему именно из получившихся фотографий, на которых видно, как все смешиваются, сохраняя при этом разделения. Белые сидят на берегу с местными, а местные в пиджаках тусят с чиновниками. Без камеры взгляд на ситуацию остался бы ограниченным. А постфактум видно то, что пыталась скрыть церемония. Интересно, что кто именно тут определяет увиденное до конца не ясно. То ли сам антрополог, то ли камера на его шее и блокнот с ручкой в кармане, то ли расовые разделения, которые антрополог не может преодолеть. Как и в случае зулусов и европейцев вокруг моста – все действуют вместе. Иногда очищая и закрепляя разделения, производя чистые идентичности, а иногда стирая их, сохраняя при этом напряжения и противоречия. Сила Глакмана в том, что он показал это, хотя и не думал об этом такими словами.

Друзья, поздний анонс лучше чем его полное отсутствие, поэтому рассказываю. В апреле в Шанинке будет проходить ежегодная конференция Векторы на которой мы со Степаном Петряковым делаем секцию про антропологию труда и его социальные исследования. Антропология в мейнстриме своем и его странных российских воплощениях плохо умеет говорить о производстве, труде, работе и широко понимаемой сфере материального, отдавая предпочтение другим сюжетам и языкам описания, фокусирующимся скорее на потреблении и связанных с ним историях, как это показывал Гребер в своей критике. Ситуация это не специфически российская, скорее характерная для дисциплины в целом, но здесь осложняется сохраняющимся подозрением к марксистскому словарю и травмой постсоветских гуманитарных наук, блокирующей разговор обо всем, что как-то отдает "советским". В общем, заход секции у нас критический, антропологический и рефлексивный - хотим поговорить про то как устроены труд и производство сегодня в самых разных сферах и формах и как мы можем изучать их, не забывая, конечно, обращать внимание на то как трудимся сами в своих кабинетах и полях. Такие вот дела. Общее настроение и описание секции можно глянут тут. Дедлайн подачи заявок - 19 марта, успевайте запрыгнуть! Мы, конечно, его продлим, но вы все-таки лучше успевайте. Фото : "Miners pray to devils before their workday, pouring him beer and soda in Bolivia" by Juan Pablo Bassi

Кривые зеркала и странные туземцы В антропологии есть какое-то количество загадок и долго длящихся споров в теории вокруг них. Одна из них была оставлена ещё Малиновским. Классик не только сидел на Тробрианах в палатке и изливал душу в дневник, но постоянно сталкивался с непониманием происходящего и упрямостью местных в непризнании "очевидного". Физиологических процессов, приводящих к зачатию, например. Островитяне рассказывали чужаку, что зачатие происходит потому, что женщин оплодотворяют духи их умерших предков, которых на островах называют балома. В момент полового акта духи приходят в мир людей и делают свое дело. Да, сексуальный акт есть, но зачатие, рождение и жизнь – не его результат. Малиновский особого ответа на то, почему все так устроено не дал, сказав, мол, раз общество у них матрилинейное, то и физиология с отцами у них не важны. Вопрос о том почему и кто на самом деле тут чего не замечает, обрел форму долгого спора, который в итоге пришел к обсуждению установок и убеждений самих антропологов. Последнюю на сегодня и кажется, наиболее теоретически занятную попытку решить загадку предложил Марк Моско, делавший поле там же где и отец дисциплины. Чтобы показать почему классик ошибался, он собирает команду союзников из Мэрилин Стратерн, Де Кастро и Люсьена Леви-Брюля. Стратерн дает ему акцент на реляционности всего и в первую очередь личности у Меланезийцев, понимаемой не в качестве автономной и индивидуальной, но состоящей из отношений с другими личностями. Де Кастро нужен своим онтологическим заходом и мыслью о том, что родство и магия – вещи неразрывно связанные, а старик Леви-Брюль вносит свой закон сопричастия - в "примитивном" мышлении все участвует во всем, каждая вещь является так или иначе связанной со всеми другими. Эта солянка позволяет ему настроить видение так, чтобы показать, что на Тробрианах личность не просто реляционна, но и вообще не ограничена только человеческим и живым. Духи тоже личности, встроенные в отношения (даро)обмена с другими, а живые люди их воплощения. Малиновский писал, что духи почти не играют важной роли в жизни на островах, но Моско видит обратное. Они полноценные участники социальных отношений и всех магических действий, которыми полна жизнь здесь. Когда человек произносит заклятье, вызывающее беременность или выполняет какие-то магические действия с материальными предметами – он воплощает невидимых, но от этого не менее способных изменять реальность, духов предков. Люди тут не единственные личности со способностью к действию, населяющие вселенную. В этом смысле загадка о "непорочном зачатии" на самом деле про то, что решая, что является реальным для других мы исходим из своих собственных представлений. Отказывая духам в способности вызвать беременность, Малиновский следует вполне понятной логике, где биология - это онтология, против которой не попрешь. В то время как на Тробрианах сексуальная активность лишь малая часть большой структуры воспроизводства жизни, включающей пищу, духов, кровь и другие субстанции. Тут не отсутствие роли отца в зачатии и отказ от физиологии, которой якобы нет у туземцев, но другая версия того как и откуда берется жизнь и что это вообще такое. Весь разговор классика о "непорочном зачатии" проблематичен, потому что сосредотачивается только на физиологических событиях, кажущихся ему по-настоящему реальными и достойными признания. Антропология, конечно, зеркало в которое мы глядим, но может лучше вместо того, чтобы обсуждать чего нет в отражении куда мы смотримся, лучше, поглядев на себя, спросить: а почему я считаю что что-то должно быть там?

Ассистенты, колониальные чиновники, палатки и сети История антропологии – часто история ученых-одиночек, отправившихся на другой конец света в поисках ответов на большие вопросы. Но, не все так просто. Исследования науки и технологий дали важный урок, что наука не делается отдельными гениями, знание производится разными агентами, включенными в сложные сети взаимодействий между собой и многих из этих агентов мы не замечаем, предпочитая говорить за них – "конечно, это открытие сделал ученый в белом халате, а не его микроскоп!”. Лин Шумейкер попробовала написать историю антропологии с sts-ных позиций, сосредоточившись на том, что полевая наука буквально собирается из подручных средств в среде, которая накладывает свои ограничения и условия, в которых приходится действовать и решать, как именно производить то, что потом станет фактом, даже в такой сомневающейся в фактах и научности дисциплине как антропология. Как и у Латура с Вулгаром, у Шумейкер тоже есть своя лаборатория и ее запутанная жизнь, а именно Институт Родса-Ливингстона в Южной Африке, одно из главных мест, где делалась классика британской антропологии и где успели в разное время поработать суперзвезды Манчестерской школы. Собственно, в этом институте и была создана Школа, но не теории из Манчестера шли в колонии, а происходившее в полях влияло на то, как учили в аудиториях Глакман и ко. Шумейкер пишет, что африканская среда изменяла и во многом создавала то, что потом "отчищалось от лишнего" и называлось наукой. Только если классикам STS пришлось снова "загрязнить" научную работу, чтобы наделить видимостью и способностью к действию в пробирки, микроскопы и вычислительные аппараты, то у Шумейкер видимыми и агентными становятся те, кого антропологи всегда использовали, почти что как вещи, но редко признавали за ними влияние на ход работы - ассистентов, проводников в поле и самых разных местных "культурных переводчиков". Но перевод всегда предательство. У ассистентов были свои интересы в работе на западных ученых. От простого желания заработать денег и выбить себе водопровод до намерений сохранить (читай: поучаствовать в создании) традицию или провернуть революцию. Чтобы делать антропологию в Африке было необходимо строить сети, включавшие самых разных агентов и вести переговоры между ними, осложнявшиеся расовыми разделениями и интересами даже самых "молчаливых" и незаметных. Институт был сетью из исследователей, ассистентов, проводников, лоббистов добывающих компаний, местных королей, не-местных колониальных управленцев, повстанцев и всего того, что влияло на то как и что видели исследователи в поле: от палаток и печатных машинок до блокнотов, алкоголя и военных грузовиков. Чтобы эта сеть работала ее нужно было связывать. Этой работой занимались все антропологи и в частности директора Института - Глакман, Митчелл и другие. Работа их была где-то посередине между всемогущим латуровским Пастером и скромным создателем насоса у Мол. Распространять свою сеть, но постоянно обрезать ее, строить стратегии, но учитывать влияние других акторов, подстраиваться, отказываться от своего, слушать, но делать по-своему, придумывать четкие методы работы и признавать, что в поле все текуче и в другом месте не сработает, собирать данные и писать тексты, но знать, что местные тебя обманывают и не верят тебе, работать на колониалистов, но помнить, что работа строится вокруг живых людей и нужно пытаться им помочь. Глядишь может что и получится, поле соберется, какие-то методы сложатся, а если нет, то можно сделать по-другому. Точек невозврата нет. Пересоберем.

Неуловимые методы Полевую работу в антропологии часто окутывает флер мистики и неопределенности. "Сходить в поле" - главный ритуал племени антропологов, но ритуал загадочный, потому что представители племени сами не очень понимают, что он значит, что в нем нужно делать, куда и как идти. Точнее, считают что понимают, но могут с трудом объяснить, свято веря, что, пройдя его уже не будут прежними. Станут "настоящими". При этом, как именно нужно делать не очень понятно. Разговор о том, как делать полевую работу в антропологии – штука мутная и странная. Тебя либо ведут в методологический супермаркет, где на полках лежат разные методы и обещают все объяснить и показать какие из них едят настоящие антропологи, а какие нет, либо ничего не объясняют – а-ля "этому нельзя научить, нырнешь в поле - сам поймешь". О том как понимать и как понять, что что-то понял - говорят уклончиво. Многие антропологи ничего не знали, о том как работает магия этнографов, приехав в свои первые поля. Мэри Дуглас свой первый практический совет услышала в Конго от своего друга-антрополога – "Мэри, если ты куришь, пиши свои заметки на сигаретных пачках!". Эванс-Причард не считал нужным как-то особенно готовить своих студентов к полю и рассказывать им о том, как концептуализировать материал или чиркать заметки. Не он один. Маргарет Мид иронизировала над попытками Боаса за полчаса до отъездов в поле рассказать, что и как правильно делать, а Дэвид Шнайдер делился непониманием того, что дадут ему схемы и термины родства в поле. Классики тоже были незнайками на луне, но как именно они справлялись в моменте? Этнографии пишутся "в кабинете" по следам из полей и завеса над тем, что происходит с антропологом в реальном времени остается. Лиза Малкки и Эллен Червонка попробовали приоткрыть эту завесу, сделав нестандартный ход – опубликовав собственную переписку, происходившую между исследовательницами во время того, как Черновка делала поле в Австралии для своего диссера. Эллен делала ход в поле, рассказывала об этом Лизе и между ними происходил обмен в котором формировалось знание и фиксировалось как во времени разворачивается ее этнография. Эллен не была антропологом, поэтому Малкки в моменте объясняла какие-то штуки для нее, попутно осмысляя их сама. Что значить наблюдать? Куда смотреть? Идти мне к нему на интервью или нет? Не косячу ли я сейчас? А так можно? Читая, создается впечатление вороха всего и попыток с ним справиться. Но это не только впечатление. Так оно и есть. И это ок. Так все и происходит, когда ты работаешь, тут же сомневаешься в собственных действиях и думаешь как сделать лучше. Переписка - ресурс для того, чтобы заявить: делать этнографию, а вместе с ней и теорию - значит постоянно импровизировать. Для Малкки импровизация — не значит производства чего-то из ничего. Отнюдь. Она предлагает всерьез принять метафору этнографии как импровизации и антрополога как джазиста. Джазовые музыканты долго и упорно обучаются своему делу, практикуются, ошибаются, слушают других, неформально учат друг друга, цитируют части из известных композиций и переигрывают их на новый лад. И так по кругу. Хороший джаз – это удачно сделанный storytelling, зависящий от конкретного исполнителя, его настроения, умений и аудитории слушателей. Джазовая история может получится, а может провалиться. Как и полевая работа. Ход Маллки и книжки в каком-то смысле терапевтический. Всем тревожным аспирантам Маллки шлет послание: брать риск, дерзать, ошибаться, не знать что делать, считать себя полным идиотом и не знать что делать, но что-то в итоге делать - что в джазе, что в этнографии - это ок. Можно и нужно думать и готовиться к своему "выступлению", но на самом деле никто не знает как надо. А если кто и говорит обратное, то ему не нужно верить и слушать. Уж лучше тогда совсем без советов.

Вся власть воображению Январский вечер. Чикаго. За окном 1989-й и мороз -10 градусов. В библиотеке университета почти никого нет, кроме лохматого парня в поношенном свитере и с больными зубами, на лечение которых у него нет денег. Он внимательно читает распечатку книги одного из своих преподов с трудно различимым “The fire of the jaguar” на обложке и экономит на обедах, чтобы свести концы с концами. Скоро ехать в поле на Мадагаскар, нужно искать деньги, перейти на лапшу быстрого приготовления и работать с архивами. Парнем в свитере в этой почти воображаемой сцене был никто иной как Дэвид Гребер, которого мы сегодня знаем как великого антрополога-анархиста и автора модных издательств, а зимой 89-го – аспирант департамента антропологии в Чикаго, пишущий диссер у Маршалла Салинза, студенческий активист и библиотечный червь, слоняющийся вокруг книжных полок. Известность Гребера как популярного автора и его способность ставить под вопрос мифы – о насилии, бюрократии, ходе истории человечества - несколько затмила то, что он и сам был неплох в их создании. Мифов о себе в том числе. Не значит, что все его истории о бедном студенчестве, изгнании из американской академии и неприятии в дисциплине неправда, скорее, что Гребер был сложным персонажем и эта сложность - ресурс для его разных прочтений. Не в последнюю очередь как антрополога, мастерски создававшего собственный язык из поля, оставаясь чутким к нему спустя годы. Для такого прочтения можно сделать шаг в сторону от его самых хайповых работ к книге, которую он сам считал главной своей работой - этнографии про магию и наследие рабства на Мадагаскаре, получившейся из диссера. Поле сильно повлияло на мышление Гребера. Делая свое исследование в районах острова, которые оказались брошены государством, его интересовало как выходит так, что государство ушло, но люди продолжают жить и при этом не скатываются насилие, хотя поводов для этого хватает? Мадагаскар, в прошлом разделенный на рабов и знать, в начале 90-х переживал непростые времена. Иерархии перевернулись. Бывшие рабы встраиваются в новую экономику, а бывшие рабовладельцы не могут найти себе места. И те, и другие – потерянные люди. Первые наследуют прошлому угнетения и потерям, которые пришлось испытать предкам. Вторые же теряются здесь и сейчас, оставаясь привязанными к прошлому, в котором у них было почти все. Насилие в этой ситуации напряжения и невозможности забыть о прошлом, сдерживается посредством рассказывания историй и всяческой нарративной работы с этим самым прошлым, а точнее прошлыми, которых много. Бывшие рабы рассказывают о своем знатном происхождении. Вчерашняя знать рассказывает истории о том, почему потеряла собственное положение. При этом прошлое маскируется и постоянно пересобирается. Говорить о рабстве напрямую и открыто не принято. Страшно. Опасно. Но в историях о происхождении, земельных отношениях, собственности, обвинениях в колдовстве и нарушении табу это становится возможным. Рассказывание историй – это политическое действие. Убеждение други. – это политика. Воображение и способность к придумыванию – важнейшая способность. Она спасает от насилия, она же позволяет создавать новый порядок. Гребер пишет, что шел в поле без какой-то особой идеи и теоретической ставки. Скромничает. Или лукаваит - одной позиции он все-таки придерживался: есть что-то, что объединяет всех нас, даже если созданные структуры и отношения могут мешать этому и учить обратному. Для Гребера теория - это всегда имплицитное высказывание о природе человека и разговор о воображении и нарративе – это высказывание о творческой природе способной вступать в диалог с другими и пересобирать порядки как если бы люди уже были свободными. Высказывание-попытка отстоять антропологию, которая всегда интересовала Гребера больше всего, антропология, которая идет в поле не чтобы фетишизировать культурные различия, но сказать что-то о том, что объединяет всех нас, показать разные воплощения одной для нас всех способности к воображению, разговору и созданию нового, которой Гребер учился у малагасийцев и которой затем учил нас.

Отступает декабрь, наступает январь Пока все были или продолжают быть в предпраздничной суете и приготовлениях ко встрече Нового года, журнал American Ethnologist, незаметно, почти что как Санта или Дед Мороз, оставляющий подарок под елкой, опубликовал форум из реплик самых разных антропологов, приуроченных к своему 50-летию. В нем звезды дисциплины по типу Тима Ингольда, Дэни Миллера (кстати, у Миллера есть книжка про рождество!), Александра Эдмондса, Майкла Ламбека и прочих крутых товарищей, отвечают на вопрос: Что хорошего есть в антропологии? Какое благо она способна принести? Несмотря на все сложности и жизнь посреди непростых времен, кажется, что времена эти полны надежды. "Аnthropology is good, period" - провозглашает великий и ужасный Ингольд. Эдмондсон рассказывает про "сложных собеседников" и делится размышлениям о ходе своей этнографии с ветеранами военных действий в Британии, Кулик спорит с Сонтаг, доказывая, что антропология всегда побеждает элитарных снобов, Миллеру кажется, что что антропология вот-вот станет зрелой и только круче, а Лабмек думает об этической жизни этнографии и ее собственных ценностях, остающихся с ней несмотря ни на что. Если будет минутка на каникулах, поглядите на это причудливое разнообразие голосов. Этот год был разным, но несмотря на все сложности и непростые истории, для меня в нем было много фана, любопытства, прикола и задора делать самые разные штуки, связанные с антропологией и совсем далекие от нее, что совсем было бы невозможно без замечательных людей вокруг, добрая половина которых сейчас читает этот текст. Спасибо Вам. Надеюсь, буду делать и дальше. Сил, вдохновения и удачи, Будем!