Федиатр и Чудинка

Прихожане стояли как громом пораженные; незнакомец если и заметил их испуг, то не обратил на него ни малейшего внимания. — Всевышний услышал молитву своего слуги, вашего пастыря, и готов ее исполнить, если таково будет ваше желание после того, как я, Его посланец, разъясню вам ее смысл, точнее — полный ее смысл. Ибо, как и во многих других людских молитвах, вы, сами того не подозревая, просите о неизмеримо большем, чем вам кажется, когда вы молитесь, — если, конечно, вы заранее все не обдумали. Слуга Божий и ваш прочел молитву. Подумал ли он, прежде чем прочитать ее? И одна ли это молитва? Нет, их две: одна — которую он произнес вслух, и другая — которой не произнес. И обе достигли ушей Того, кто слышит все просьбы — высказанные и невысказанные. Поразмыслите над этим — и запомните. Если станете просить благословения своим делам и поступкам, будьте осторожны, ибо в эту минуту вы непреднамеренно можете навлечь проклятье на своего соседа. Если вы молитесь о ниспослании дождя, ибо он нужен полям вашим, — тем самым вы, быть может, молите о бедствии для соседа, чья земля не нуждается во влаге и дождь только испортит ему урожай. Вы слышали молитвы вашего слуги — ту ее часть, которую он произнес вслух. Господь послал меня к вам, чтобы я облек в слова другую ее часть то, о чем пастор и все вы в глубине сердца молча молили его. Не разумея и не думая о чем молите? Дай Бог, чтобы это было так. Вы слышали, слова: «Даруй нам победу, Господи Боже наш!» Этого достаточно. Вся молитва, которую вы произносили здесь вслух, заключена в этих многозначительных словах. Уточнения излишни. Моля о победе, вы молили и о многих не упомянутых вами следствиях, которые сопутствуют победе, должны ей сопутствовать, не могут не сопутствовать. И вот до слуха Отца нашего небесного дошла и невысказанная часть молитвы. Он повелел мне облечь ее в слова. Внемлите же! Господи Боже наш, наши юные патриоты, кумиры сердец наших, идут в бой — пребудь с ними! В мыслях мы вместе с ними покидаем покой и тепло дорогих нам очагов и идем громить недругов. Господи Боже наш, помоги нам разнести их солдат снарядами в кровавые клочья; помоги нам усеять их цветущие поля бездыханными трупами их патриотов; помоги нам заглушить грохот орудий криками их раненых, корчащихся от боли; помоги нам ураганом огня сровнять с землей их скромные жилища; помоги нам истерзать безутешным горем сердца их невинных вдов; помоги нам лишить их друзей и крова, чтобы бродили они вместе с малыми детьми по бесплодным равнинам своей опустошенной страны, в лохмотьях, мучимые жаждой и голодом, летом — палимые солнцем, зимой дрожащие от ледяного ветра, вконец отчаявшиеся, тщетно умоляющие Тебя разверзнуть перед ними двери могилы, чтобы они могли обрести покой; ради нас, кто поклоняется Тебе, о Господи, развей в прах их надежды, сгуби их жизнь, продли их горестные скитания, утяжели их шаг, окропи их путь слезами, обагри белый снег кровью их израненных ног! С любовью и верой мы молим об этом Того, кто есть источник любви, верный друг и прибежище для всех страждущих, ищущих его помощи со смиренным сердцем и покаянной душой. Аминь. (Помолчав немного.) Вы молились об этом; если вы все еще желаете этого — скажите! Посланец Всевышнего ждет. Впоследствии многие утверждали, что это был сумасшедший, ибо речь его была лишена всякого смысла. Пер. Т. Кудрявцевой

Марк Твен ВОЕННАЯ МОЛИТВА То было время величайшего волнения и подъема. Вся страна рвалась в бой — шла война, в груди всех и каждого горел священный огонь патриотизма; гремели барабаны, играли оркестры, палили игрушечные пистолеты, пучки ракет со свистом и треском взлетали в воздух; куда ни глянь — вдоль теряющихся вдали крыш и балконов сверкала на солнце зыбкая чаща флагов; каждый день юные добровольцы, веселые и такие красивые в своих новых мундирах, маршировали по широкому проспекту, а их отцы, матери, сестры и невесты срывающимися от счастья голосами приветствовали их на пути; каждый вечер густые толпы народа затаив дыхание внимали какому-нибудь патриоту — оратору, чья речь задевала самые сокровенные струны их души, и то и дело прерывали ее бурей аплодисментов, в то время как слезы текли у них по щекам; в церквах священники убеждали народ верой и правдой служить отечеству и так пылко и красноречиво молили бога войны ниспослать нам помощь в правом деле, что среди слушателей не нашлось бы ни одного, который не был бы растроган до слез. Это было поистине славное, удивительное время, и те немногие опрометчивые люди, которые отваживались неодобрительно отозваться о войне и усомниться в ее справедливости, тотчас получали столь суровую и гневную отповедь, что ради собственной безопасности почитали за благо убраться с глаз долой и помалкивать. Настало воскресенье — на следующий день войска выступали на фронт; церковь с утра была набита до отказа, здесь же находились и добровольцы, чьи юные лица горели в предвкушении ратных подвигов; мысленно они уже были там — вот они наступают, упорно, все быстрее и решительнее, стремительный натиск, блеск сабель, враг бежит, паника, пороховой дым, яростное преследование, капитуляция! — и вот они снова дома: вернулись с войны закаленные в боях герои, долгожданные и обожаемые, в золотом сиянии победы! С добровольцами сидели рядом их близкие, гордые и счастливые, вызывая зависть друзей и соседей, не имевших братьев и сыновей, которых они могли бы послать на поле брани добыть отчизне победу или же пасть смертью храбрых. Служба шла своим чередом: священник прочел военную главу из Ветхого завета, потом первую молитву; загудел орган, сотрясая здание; молящиеся поднялись в едином порыве, с бьющимся сердцем и блестящими глазами, и в церкви зазвучал могучий призыв: Господи, грозно на землю взирающий, Молнии, громы послушны Тебе! Затем последовала «долгая» молитва. Никто не мог бы припомнить ничего равного ей по страстности и проникновенности чувства и по красоте изложения. Просили в ней больше всего о том, чтобы всеблагой и милосердный Отец наш оберегал наших доблестных молодых воинов, был бы им помощью, опорой и поддержкой в их подвигах во имя отчизны; чтобы Он благословлял их и охранял в день битвы и в час опасности, держал их в своей деснице, дал им силу и уверенность и сделал непобедимыми в кровавых схватках; чтобы помог Он им сокрушить врага, даровал им, их оружию и стране вечный почет и славу… В эту минуту в церковь вошел какой-то пожилой незнакомец и неторопливо, бесшумной поступью направился по главному проходу к алтарю. Глаза его были устремлены на священника, высокую фигуру облекала одежда, доходившая до пят, и седые волосы пышною гривой падали на плечи, обрамляя изборожденное морщинами лицо, неестественно, даже мертвенно — бледное. Все с недоумением смотрели на него, а он, молча пройдя между скамей, поднялся на кафедру и выжидающе стал рядом со священником. Смежив веки и не догадываясь о присутствии незнакомца, священник продолжал читать свою волнующую молитву и закончил ее страстным призывом: «Благослови наше воинство, даруй нам победу, Господи Боже наш, отец и защитник земли нашей и оружия!» Незнакомец дотронулся до его плеча, жестом приказал ему отойти, — что изумленный священник не замедлил исполнить, — и занял его место. Несколько мгновений он сурово оглядывал потрясенных слушателей, и глаза его горели призрачным огнем, потом низким, глухим голосом начал: — Я — посланец престола, несущий вам слово Господне!

Марк Твен ВОЕННАЯ МОЛИТВА То было время величайшего волнения и подъема. Вся страна рвалась в бой — шла война, в груди всех и каждого горел священный огонь патриотизма; гремели барабаны, играли оркестры, палили игрушечные пистолеты, пучки ракет со свистом и треском взлетали в воздух; куда ни глянь — вдоль теряющихся вдали крыш и балконов сверкала на солнце зыбкая чаща флагов; каждый день юные добровольцы, веселые и такие красивые в своих новых мундирах, маршировали по широкому проспекту, а их отцы, матери, сестры и невесты срывающимися от счастья голосами приветствовали их на пути; каждый вечер густые толпы народа затаив дыхание внимали какому-нибудь патриоту — оратору, чья речь задевала самые сокровенные струны их души, и то и дело прерывали ее бурей аплодисментов, в то время как слезы текли у них по щекам; в церквах священники убеждали народ верой и правдой служить отечеству и так пылко и красноречиво молили бога войны ниспослать нам помощь в правом деле, что среди слушателей не нашлось бы ни одного, который не был бы растроган до слез. Это было поистине славное, удивительное время, и те немногие опрометчивые люди, которые отваживались неодобрительно отозваться о войне и усомниться в ее справедливости, тотчас получали столь суровую и гневную отповедь, что ради собственной безопасности почитали за благо убраться с глаз долой и помалкивать. Настало воскресенье — на следующий день войска выступали на фронт; церковь с утра была набита до отказа, здесь же находились и добровольцы, чьи юные лица горели в предвкушении ратных подвигов; мысленно они уже были там — вот они наступают, упорно, все быстрее и решительнее, стремительный натиск, блеск сабель, враг бежит, паника, пороховой дым, яростное преследование, капитуляция! — и вот они снова дома: вернулись с войны закаленные в боях герои, долгожданные и обожаемые, в золотом сиянии победы! С добровольцами сидели рядом их близкие, гордые и счастливые, вызывая зависть друзей и соседей, не имевших братьев и сыновей, которых они могли бы послать на поле брани добыть отчизне победу или же пасть смертью храбрых. Служба шла своим чередом: священник прочел военную главу из Ветхого завета, потом первую молитву; загудел орган, сотрясая здание; молящиеся поднялись в едином порыве, с бьющимся сердцем и блестящими глазами, и в церкви зазвучал могучий призыв: Господи, грозно на землю взирающий, Молнии, громы послушны Тебе! Затем последовала «долгая» молитва. Никто не мог бы припомнить ничего равного ей по страстности и проникновенности чувства и по красоте изложения. Просили в ней больше всего о том, чтобы всеблагой и милосердный Отец наш оберегал наших доблестных молодых воинов, был бы им помощью, опорой и поддержкой в их подвигах во имя отчизны; чтобы Он благословлял их и охранял в день битвы и в час опасности, держал их в своей деснице, дал им силу и уверенность и сделал непобедимыми в кровавых схватках; чтобы помог Он им сокрушить врага, даровал им, их оружию и стране вечный почет и славу… В эту минуту в церковь вошел какой-то пожилой незнакомец и неторопливо, бесшумной поступью направился по главному проходу к алтарю. Глаза его были устремлены на священника, высокую фигуру облекала одежда, доходившая до пят, и седые волосы пышною гривой падали на плечи, обрамляя изборожденное морщинами лицо, неестественно, даже мертвенно — бледное. Все с недоумением смотрели на него, а он, молча пройдя между скамей, поднялся на кафедру и выжидающе стал рядом со священником. Смежив веки и не догадываясь о присутствии незнакомца, священник продолжал читать свою волнующую молитву и закончил ее страстным призывом: «Благослови наше воинство, даруй нам победу, Господи Боже наш, отец и защитник земли нашей и оружия!» Незнакомец дотронулся до его плеча, жестом приказал ему отойти, — что изумленный священник не замедлил исполнить, — и занял его место. Несколько мгновений он сурово оглядывал потрясенных слушателей, и глаза его горели призрачным огнем, потом низким, глухим голосом начал: — Я — посланец престола, несущий вам слово Господне!

Сегодня текст не от нас, а от Марка нашего Твена. Мы проживаем эпоху отказа от старых ценностей и подъем новой этики. Меняются представления о гендерном балансе прав, о меньшинствах, об использовании точек в конце сообщений. Но есть вещи, которые не поменялись за 120 лет с момента написания этого текста. То, о чем писала Женя Беркович в 2023, можно увидеть в этом рассказе 1905 года.

Уход за удодом

Спасение символа Израиля Эта история не про меня — она про мою семью, и в первую очередь — про Ксюшу (Чудинку). Меня не было в стране неделю, и накануне моего возвращения Ксюша шла по улице и увидела митинг кошек. Несмотря на отсутствие у Ксюши каски и резиновой дубинки, митинг был разогнан ее приближением, и Ксюша увидела в кустах удода. Половина перьев одного крыла была выдрана, торчали нефункциональные обломки, но птица была жива. Удоды, как и другие насекомоядные с длинными клювами, — птицы дикие и неприручаемые. Информации о них мало, потому что они редко идут к людям, предпочитая жить и умирать в дикой природе, без помощи голых обезьян. Тем не менее, есть несколько известных случаев, когда люди выращивали удодов. Правда, вырастить птенца это еще куда ни шло, а вот взрослая птица совсем нелюдима. Но обстоятельства заставили раненую птицу пойти к Ксюше в руки: видимо она реалистично оценивала свои шансы. Будьте как удод: не отказывайтесь от человеческой любви, если альтернатива — компания кошек. Правильной тактикой в Израиле вроде бы считается позвонить в службу, которая занимается животными. Однако недавно у нас жило еще одно дикое животное. Перед нашим домом черепашка переходила дорогу, и мы забрали ее от греха подальше, чтобы ее никто не сбил. Укрывищ для черепашек в нашем районе особо нет, поэтому мы решили, что дома безопаснее. Конечно, мы позвонили в службу, но та не стала ее забирать. Сказала: вывезите в лес и отпустите. Но мы болели, а потом было не до леса, и она прожила у нас на заднем дворе почти месяц, жирнея и лоснясь от свежего латука. После мы вывезли ее в лесок в окрестностях Пальмахима, где она и здравствует поныне. В это раз, прежде чем звонить в службу, Ксюша решила убедиться, что удод вообще жизнеспособен. Она прочистила его ранки и развела 50 мг доксициклина в литре воды, после чего оставила ему эту воду пить и подпаивала из шприца. Надо сказать, что Ксюша выходила множество птиц, включая совсем юных птенцов, которых надо кормить более-менее постоянно. Ее опытный учитель дядя Саша выходил тысячи и научил, что вопреки инструкциям, птицам при ранениях (для профилактики) не надо давать антибиотик регулярно, как людям, потому что у них другой метаболизм. Надо дать один раз — в течение дня. Дальше встал вопрос питания, и несмотря на все сомнения местных, Ксюшиной дочке Насте удалось найти червей где-то в А-Тикве. Это было недешево, но Настя вернулась с коробком живых червей и баночкой карамелизированных. Удод оказался капризным, занимался черви-пикингом, но поел и воспрял. Его поселили в большую коробку с двумя домиками, красивой корягой и россыпью червей, где он и провел ночь. На следующий день оказалось, что удод выжил. Теперь можно было отдавать его профессионалам на выхаживание. В центре страны уходом за удодом, как и за другими дикими животными, занимается клиника в Сафари-парке в Рамат Гане. Перед въездом на сафари, где сидит охранник, слева есть металлический контейнер. В нем работает кондиционер на 28 градусов и стоит маленький вольер для принесенных ежиков — он был пуст — и стол для птиц. Рядом висит анкета, где надо заполнить обстоятельства находки, лежат ручка и малярный скотч с ножницами. Этим скотчем надо заклеить коробку, сделать в ней дырки, положить под нее анкету, и животное остается в закрытом железном ящике ждать спецов, которые приедут его забирать. Неизвестно когда. Немного напоминает то, через что проходят люди в приемных отделениях больниц по всему миру. Также это очень напоминает ожидание собеседования в консульстве Израиля в Москве, которое один-в-один такой же контейнер, только в несколько раз больше и без кондиционера.

Таким образом только за несколько часов одного дня 70% принесенных в железный контейнер животных этого не заслуживали. Они должны были спокойно умереть или были здоровыми. С одной стороны, это ужасно: сердобольное невежество подвергает животных риску. С другой стороны, ситуация в детской медицине в постсоветском пространстве показывает картину похуже: по моим прикидкам в приемный покой стационара привозят примерно в 10 раз больше детей, чем тех, кто реально заслуживает госпитализации. А может быть, мои оценки еще оптимистичны. Одним из самых добрых своих дел в течение всей жизни я считаю привычку спускаться на дежурстве в приемный покой больницы и отпускать детей, привезенных скорой помощью, домой. Многие мои коллеги боялись брать на себя эту ответственность, и отделения пухли от детей, которым нечего было делать в стенах больницы. А каждый час в больнице без показаний — это риск. Вернусь к удоду. Нам показалось, что животных в железной комнате скопилось многовато, и, по разрешению охранника, мы собрали все коробки в машину, и Ксюша с Настей отвезли их на территорию Сафари-парка в саму клинику. Меня и Майю туда не пустили, потому что спасение животных — недостаточная плата за возможность увидеть пару африканских животных. Ксюша с Настей и так увидели носорогов и бегемотов, чем нанесли тяжелый финансовый ущерб парку. Лишить нас Африки совсем у охранника не вышло, потому что пока мы ждали, ко входу в парк подошел по своим делам страус, который затем развернулся и почапал дальше — вероятно, у него был вечерний обход, а под перьями он прятал связку ключей и фонарик. По-хорошему, в клинику в Сафари-парке стоит везти только травмированных, но жизнеспособных животных. При травмах, которые не оставляют шансов на выживание, а также при любом другом странном поведении, когда есть подозрение на болезнь, их лучше не трогать, а вызвать городскую службу, которая приезжает за полчаса. А если это черепаха или хамелеон, просто отвезите рептилию в лес рано утром — чтобы она успела найти укрытие до жары. И положите немного латука на первое время.

Когда мы пришли, набор животных в очереди был такой: Два голубиных птенца в пластиковом пакете внутри коробочки. Анкеты не было, на коробке было написано «Нетания». Взрослая сойка, запутавшаяся в клубке веток и проводов. Какой-то геккончик, отбросивший хвост, которого засунули в закрытый пластиковый контейнер. При нас принесли еще двух птиц. Пара сердобольцев принесла подростка-ворону. Они брали его руками при том, что у него не было никаких признаков травмы. Он был просто заторможенный, выглядел несчастным и постоянно крутил голову. Если бы не несчастный вид, можно было бы заподозрить, что он пьян. Такое бывает, когда птицы наклюкаются перебродившим фруктовым соком. Однако его вид говорил о том, что он болен, и Ксюша заподозрила у него опасную болезнь Ньюкасла, она же вертячка. Мы предупредили сердобольцев, что им стоит помыть руки. Чуть позже еще одни сердобольцы привезли стрижа, вокруг которого была земля. То есть ребята были посообразительнее (не стали трогать птицу, а выкопали ее аки дерево или гриб), однако все равно необразованные. Седьмым пациентом приемника стал наш удод. Таким образом, из семи животных, которых добрые, но дремучие израильтяне привезли в приемник ветклиники, по-настоящему заслуживали этого двое: удод и сойка. Этих травмированных диких птиц выходят в стенах клиники, и у них есть шанс на жизнь. Трип голубиных птенцов из Нетании в Рамат Ган был только лишним мучением в их короткой жизни. Они не дикие птицы, а городские, их родители не особенно следят за потомством, потому что размножаются как кролики. Они строят гнезда из трех палок, и вполне могут отложить туда яйцо, а потом понять, что оно на солнцепеке, и свалить, оставив жареное яйцо на радость хищникам. Выхаживать голубей — занятие бессмысленное и неблагодарное, оно не способствует биоразнообразию и балансу в живой природе. Зачем было ловить геккона, вообще непонятно. Ящериц в Израиле много везде — гекконы, агамы, хамелеоны, сцинки — они везде, и часто хвосты у них не на месте. Это, как вы, в отличие от некоторых израильтян, знаете, защитная реакция — отбросить хвост. В остальном геккончик выглядел абсолютно здоровым и недоумевающим. Его надо было не ловить, а оставить в покое, особенно если нашли у себя дома — ящерки помогают нам с насекомыми, как и пауки с богомолами. Всех этих животных лучше не трогать и позволить им дальше стоять на страже вашего жилища. С вороной вообще плохо. Мало того, что это городская птица, которой не место в клинике диких животных. Гораздо хуже, что она болеет и распространяет опасный и неизлечимый вирус. Таких животных лучше не трогать, а сразу вызывать службу, которая их, вероятно, уничтожит. Теперь же этот больной подросток будет доходить в стенах больницы, чего не пожелаешь ни человеку, ни иной твари божьей. Если ворона без единой травмы дает себя взять в руки, почти наверняка она больна или пьяна. Не рискуйте. Ну и наконец стриж. Видимо, в Израиле нет своих борзенко и колмановских, нет «аргументов и фактов» и прочей ширпотребной прессы, которая учит людей, как поступать с птицами — не трогать слетков, не ворошить гнезда, помогать стрижам. В России об этом кричат подкасты и страницы газет, сайты и форумы на любой вкус. Стриж не может взлететь с земли, поэтому упавший стриж — не больной и не травмированный. Ему не повезло, и он застрял. Не надо выкапывать его с корнями, надо поднять на руке и дать взлететь с ваших пальцев.

Однако наша интеллигенция, эффектно разъебанная в подкасте Красильниковой, как оказалось, не имеет в себе душевных сил отказаться от своей элитарности, от своей картины мира и представлений о своих товарищах. Общество защищает институции, а не их жертв. Чистый образ 57-й школы важнее, чем разбираться в хитросплетениях мотивации этих детей, которые сами не знают чего хотят и вообще могут отказаться в любой момент. Перефразируя известный мультик, «я школу выбираю — я с ней давно знаком, а эту жертву я впервые вижу». И вот за это поведение интеллигенции особенно стыдно сейчас. Тогда, 7 лет назад, когда разгорелся скандал, я думал, что это к лучшему, а оказалось, что это было ретравматизирующим адом. Частью этого ада был остракизм, которому подверглись жертвы — и это прямое следствие устройства закрытого общества. Ведь в нем тоже главное наказание — отлучение. А в широком смысле эта самая «интеллигенция» — тоже относительно закрытое сообщество. Все эти школы, лагеря, мастерские, труппы пропитаны самими членами сообщества, их родственниками и детьми. А признавать участие в насилии своего близкого родственника — еще сложнее. И в этом смысле Настина смелость (и смелость студии Либо/Либо, которая сама отчасти — плоть этой интеллигенции) — а она не щадит никого, невзирая на лица и кровную связь — вызывает мое человеческое и профессиональное восхищение. А еще я с ужасом думаю обо всем этом, потому что по какой-то счастливой случайности в эти сети не попала моя младшая сестра. Она была одаренным ребенком с большим интересом к математике и биологии, ездила на ЛЭШ. Я ничего не писал про подкаст о ЛЭШе в том числе из-за нее: один из главных героев — ее бывший близкий друг, который, впрочем, никогда не вредил ей. И тем труднее ей было признать его злодеяния, проще было искать изъяны в самом расследовании, которые там действительно были. Но тогда я не стал писать ничего, в том числе, чтобы не задеть ее чувств. Это был действительно ее близкий друг, который бывал у нас дома и на даче. Слушая подкаст про 57-ю школу я опять вспоминал сестру: ее туда однажды не приняли, и я так рад теперь этому. Ведь она вполне подходила на роль жертвы, будучи ровесницей некоторых жертв из подкаста. Также я думаю о том, что подкаст Насти очень важно послушать израильтянам. У нас страна маленькая, многие знакомы. Очень важно, чтобы мудакам, которые здесь прячутся от правосудия, не жилось тут легко, но еще важнее — чтобы у них не было возможности вредить детям дальше. Короче, слушайте The Adults in the Room — это оригинальный подкаст на мировую аудиторию на английском. Русская версия — переводная, я ее еще не слушал, но обязательно послушаю позже. Ссылки на обе версии — в первом комментарии.

Есть подкасты, которые не просто подкасты. Точнее, не должны быть просто подкастами, а требуют продолжения — не второго сезона, а реального действия, жизненных изменений. Нравственных изменений. Повышения бдительности. А иногда — даже уголовных дел. Новый подкаст Nasty Красильниковой про растление детей в 57-й школе — это как раз такой call-to-action и call-to-revision. Как говорит одна из рассказчиц, замечательная Наташа Сопрунова (человек, которые не ищет оправдания в контексте), скандал в 57-й школе был сродни началу полномасштабного вторжения в Украину: и то, и то требует значительных усилий по пересмотру представлений, границ возможного, своих отношений с какими-то людьми и институциями. И чем ближе человек к 57-й, тем сложнее и больнее ему это делать. Где красная линия, за которой мы скажем «хватит» собственной стране? Где такая линия, за которой мы скажем «хватит» своим друзьям, одноклассникам, членам своего сообщества? И здесь, мне кажется, у меня есть некоторое расхождение с Настей — не в части того, кто виноват и как их надо привести к ответу. А в части того, что я это считаю важной, но все же симптоматической работой. Работой с конкретными людьми, разбор конкретных историй — суперважно для открытия глаз, но еще важнее — и я надеюсь это кто-то сделает, может быть та же Настя — рассмотреть это явление по сути. Потому что ни ЛЭШ, ни 57-я школа — это не какие-то особенные выдающиеся места, где происходило выдающееся зло. Эти случаи, и многие другие — очень похожие и даже хуже: в актерской среде, в медицинской среде, в уникальных журналистских коллективах и прочих сообществах — это довольно естественное следствие закрытых сообществ. В закрытых сообществах пестуется элитарность (по разным признакам). Поистине талантливые люди (педагоги, художники, актеры, журналисты, психологи!) создают эти общества с целью найти единомышленников, сделать что-то коллективное и хорошее. В этих обществах есть центр (боги), есть ближайшая орбита (ангелы), есть адепты (паства) и есть изгои. По сути любое закрытое сообщество это секта. В эти общества трудно попасть, поэтому, попав, новичок сразу оказывается на крючке — и затраченных усилий и погретой самооценки. И вот, своеобразное распределение власти, искреннее обожание, основанное на реальных талантах обожаемых, закрытость от внешнего мира, теплая и принимающая атмосфера (если ведешь себя «правильно») и вот эти вот крючки — все это создает максимально благоприятные условия для возникновение эксплуатации и абьюза. Это происходит всегда и почти само собой! Независимо от личных качеств участников. Мало кто из центров таких сообществ обладает осознанностью и душевной силой не поддаться на искушение властью, и мало в каких таких сообществах нет абьюза в том или ином виде. Не всегда это педофилия, но эксплуатация власти и распределение ролей (любимчики — изгои) есть всегда. И самое сильное, на мой взгляд, что есть в этом подкасте — это как раз разгром самонадеянной снобствующей интеллигенции, которая думает, что она не подвержена этим врожденным болезням закрытых сообществ. И тем не менее, болеют буквально все ее начинания — от школ, институтов и лагерей, даже самых модных, до редакций популярных журналов, которые решили, что они больше чем журнал. Я не говорю даже о театре и кино или о политических партиях. Все, что приобретает признаки закрытого сообщества, ведет к абьюзу. Проблема с такими сообществами, что у них нет механизмов противостоять абьюзу (наоборот, естественные механизмы этот абьюз делают очень вероятным), а у их членов — что оказалось очень важно — настороженности и честности по отношению к самим себе. Если вы участник закрытого сообщества, последнее, чему вы должны удивляться, это факт, что ваш соратник/друг/кумир из этого сообщества окажется насильником. Это просто свойство системы.

Федиатр и Чудинка едут в Марабу! Этим летом в первую смену лагеря Марабу (30.06—13.07) мы с Ксюшей будем читать курсы для детей. Мой курс — «Живут ли бабочки в животе и где сидит червь сомнений: что у нас внутри» — про то, чем мы напичканы. Каждый человек под завязку плотно упакован разными органами, но где они находятся и зачем вообще нужны, даже взрослые люди часто представляют весьма смутно. Мы подумаем с детьми, какие ресурсы нужны телу для его существования, и я расскажу, как внутренние органы обеспечивают прием, переработку и выведение этих ресурсов. Мы рассмотрим на себе, где находятся эти органы и как ощущается, когда какой-то из них поврежден. Попробуем поискать органы, которые не так уж и нужны, и, вероятно, потерпим неудачу. Ксюшин курс — «Нафига нам правда?» — исследует различные аспекты обмана: почему мы врем, какой бывает ложь и есть ли ситуации, когда она оправдана? Мы разберемся, зачем люди врут и как распознать разные виды лжи, обсудим этические дилеммы лжи во спасение и узнаем, умеют ли врать животные. Выясним, зачем некоторые специально учатся лгать и манипулировать — и как от этого защититься. Наконец, поймем, почему быть честным все-таки выгоднее, а излишняя недоверчивость не равна критическому мышлению. На первую смену еще есть места. Вся информация тут.

Потом идет песня про свободу творчества, которой так не хватает: «как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить», «дайте дописать роман до последнего листочка». Потом впервые возникает надежда и ее маленький оркестрик. И дальше: «как с гитарой ни боролись, распалялся струнный звон». То есть надежда, что роман допишется до последнего листочка — есть. Рукописи не горят, струнный звон не утихает. А «Дежурный по апрелю» — это песня о материнском беспокойстве за сына, а сын отвечает за «весну», как он ее видит — стоит в пикетах, пишет статьи или какой еще оппозиционер. Мамино сердце болит, но для сына в этом дежурстве есть достаточная для риска осмысленность. Можно ли так прочитать эту песню или это лихорадочное восприятие мне подсунуло? Кто знает? А «Сентиментальный марш» — это песня про возвращение с войны и гибели на «той единственной Гражданской». Буквально, предчувствие Гражданской войны. Наши комиссары страшнее любого внешнего врага. Когда они склонились над героем, никто не знает, скорбят они, или, что скорее, сами его и убили. А может, и то, и то сразу. Ведь настоящий чекист первым страдает — он же несет на себе бремя очищения, и должен работать невзирая на лица. Можно и товарища закопать, если он стоит на пути революции (или, точнее, реакции). И убить, и скорбеть. Потом опять про надежду, потом про судьбу, и вдруг — «Батальное полотно», где описаны император, его свита и придворные «поэты», а на словах «Крылья за спиною, как перед войною» начинается такой минор, что слышна вся тоска доброго человека перед случившейся бедой. Вообще выбор музыкальной окраски слов в этом альбоме порою важнее вербального контекста. Затем идет пацифистская песня, которая начинается со строк: «Всё глуше музыка души, всё звонче музыка атаки». Она уже без эзопова языка говорит нам прямо, где мы заблудились и куда стоит выруливать. Ну и наконец потрясающая «Песенка о бумажном солдатике», которая служит лучшей поминальной песней по Навальному. Хабенский поет: «Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый, а сам на ниточке висел, ведь был солдат бумажный», а потом: «И все просил: "Огня! Огня!", забыв, что он бумажный. В огонь? Ну что ж, иди! Идешь? И он шагнул однажды» — и нет никаких сомнений, о ком поются эти слова, написанные за 17 лет до рождения последнего русского героя. Я не знаю, как, зачем и почему выпущен этот альбом. Но я вижу в нем высказывание через немоту, вижу надежду, вижу поддержку тем, кто остался и молчит, тем, кому невыносимо в этом крушенье. Может быть, ни Хабенский, ни Ундервуд ничего такого не имели в виду, песни подобрали по любви, а не по смыслу, и ничего такого в них не вкладывали. И тем более ничего такого не имел в виду автор текстов. Но впечатление сложилось, и я хочу верить, что это не случайность. Россия — страна истощенных людей. Люди истощены материально и морально. Сил понимать ближнего нет. Сил принять инакие решения нет. Проще порвать, поссориться, запозорить, исключить из приличных людей. И этим занимаются все россияне — оставшиеся и уехавшие. Один из немногих доступных способов ощутить свою силу — топтать слабых и травить неугодных. Но имеет смысл помнить, что среди уехавших столько же уродов и идиотов, сколько среди оставшихся, а среди оставшихся столько же умных, добрых и достойных людей, сколько среди уехавших. И искать свою силу не в конфликте, а в доброте, которой так много, поверим поэту, в молчанье.

Пока я довольно тяжко болел, в интернете снова поднялись дискуссии о моей русофобии. Аргументов много, но все не про меня. Впрочем, углубляться в это пока не буду. Мне важно сказать, что я не определяю ни себя, ни других людей через национальность. Этническая принадлежность или гражданство ровно ничего не говорят мне о человеке. Соотношение уродов и людей, умных и идиотов, конформистов и нонконформистов примерно одинаковое в большинстве сообществ мира. Только там, где проводились серьезные социальные эксперименты, вроде СССР, Третьего рейха, Кампучии или Северной Кореи, можно сказать, что есть некоторые нехорошие сдвиги в этом соотношении, но они нивелируются с каждым новым поколением, выросшим после окончания эксперимента. Обобщение людей по одному признаку, который к тому же достался им по рождению, — это путь к дегуманизации. Дегуманизация — это один из главных моих врагов, я борюсь с ней словом и делом везде, где могу. И потому обобщать всех «оставшихся» или всех «россиян» или даже всех зетников и ватников (а также всех арабов, мусульман, палестинцев, ортодоксов или колбасную алию) — не мой путь. Это путь войны. И неоднозначность моего отношения могу проиллюстрировать неожиданной рекомендацией, которую не примут жители черно-белого мира. Пока я лежал в лихорадке, меня зацепил один альбом, который я прослушал несколько раз, находя в нем интересные смыслы. Этот альбом называется «Проект О» и это коллаб Константина Хабенского и Ундервуда: они поют песни Окуджавы, вроде как к 100-летию поэта. Для кого-то Хабенский и Ундервуд — это стоп-сигнал. Это же Z-артисты. Хабенский руководит государственным театром, а Ундервуд поддержали аннексию Крыма. Если вы живете в черно-белом мире, то дальше вам ходу нет. Но если вы живете в мире человеков, то всегда есть нюансы. Я не нахожу у себя морального права судить Константина Хабенского. Я считаю, что это хороший и добрый человек, который принес в мир много блага, и я думаю, что решения, которые он принял, не дались ему легко и имеют серьезные основания. Грубо говоря, я думаю, что у него многое в заложниках. Про Ундервуд лично ничего не могу сказать, но ребята родом из Симферополя. Для меня ответ на вопрос: «чей Крым?» очень показателен и характеризует человека. Любого, за важным исключением: этот вопрос нельзя задавать крымчанам. Потому что Крым — их, какая бы власть ни забрала себе этот полуостров. Это их родина. Если некрымчанин говорит «Крым наш» (подразумевая Россию), он признает, что отказывается от верховенства закона и поддерживает международное преступление. Если это говорит крымчанин, не мне его судить. Поэтому в целом я склонен по-доброму смотреть на этих людей, пока не узнаю что-то более ужасное про них. И в свете этого отношения альбом «Проект О» выглядит выходом каких-то истинных чувств по поводу происходящего. При том что тексты Окуджавы не тронуты, интонации, настроение, акценты — все это очень артистично создает подъязык, который можно прочитать в этих текстах. И выбор песен не случаен — они в целом про надежду, про поддержку, про сочувствие всем. Песенка про полночный троллейбус — это песня про убежище для тех, кто потерпел крушенье — а это вся страна, любой может подписаться под крушением сейчас. И вот мы, кто в отчаянии, вдруг получаем предложение убежища, с Хабенским и Ундервудом в одном троллейбусе. И когда мы подсели к ним, чтобы немного выдохнуть, Константин сообщает нам, как много доброты в молчанье. Возможно, он говорит: отнеситесь по-доброму к тому, что мы молчим, это не просто так. Или: простите себе, что молчите вы. А может быть: друзья, в молчанье доброта, хватит крыть друг друга в сети. В любом случае, это молчанье становится фигурой, героем конца песни.

Прочитайте, даже если не любите Толкина. Граница добра и зла проходит по Голлуму. Если самый отвратительный, разложившийся до примитива, не испытывающий угрызений совести, кровожадный и жалкий персонаж жив, у добра есть шанс на победу. И если добро поддастся искушению и его убьёт, оно погибло. Текст нашел Фёдор Шеберстов.

Правоохранительные органы отрезают слухоуловительные органы и бьют током семяпроизводительные органы. (Ссылки на видео давать не буду, сами можете посмотреть.) То, как публично обращаются с террористами сейчас "силовики", расширяет норму. Границы дозволенного им все дальше наползают на права и свободы людей. Маски сброшены, стеснения нет. Скоро в ответ на "народный запрос" станет нормальным обсуждать, а затем возвращать смертную казнь. Вначале для террористов. Потом террористами станут те, кого пометит так власть. Например, журналистка Светлана Прокопьева или пенсионерка Галина Горина. Или Женя Беркович и Света Петрийчук.

Так получается — ввиду тяжелого фона — что писать стало очень сложно. Я пишу тексты, а сквозь них видны боль и безнадега. Они честные, я на 100% согласен с мыслями и формулировками, которые рождаются и кристаллизуются в процессе написания. Однако если отодвинуться чуть назад от этих мыслей, то общее ощущение удручающее. Поэтому я уже давно публикую лишь маленькую долю того, что хотел бы сказать и даже написал. Понимаю, что такова объективная реальность, но реальность субъективная, в которой каждый из нас живет, не обязана быть такой мрачной, как начало третьего тома "Властелина колец". В нашей субъективной реальности обязано быть место радости и надежде. Поэтому хочу провести небольшой опрос, который я вывешу ниже, по поводу контента, который вы бы предпочли здесь видеть. Все виды контента продолжат здесь выходить, голосование скорее за пропорции. Буду рад, если найдете возможность ответить.

Памяти незабвенного Васи Уткина

— Нельзя же так прижиматься. Прямо как к любимой прижались к своим воротам игроки «Севильи». — Москалёв относится к игре как к простуде: лепит и лепит «горчичники». — Исакссон с возвращением совершенно не меняется. Но парадокс не в том, что он не стареет, а в том, что он никогда не был молодым. — Если бы на жёлтую карточку можно было копить, как на «Жигули», то Кьяер, я так думаю, сейчас бы уже пошёл в магазин. — У «Спартака» есть способность даже на бильярдном столе найти глубокую лужу и в ней утонуть. — Читаешь состав «Динамо» — и фамилии словно из классического русского водевиля. Живоглядов, Погребняк, Данилкин. Как будто это состав подбирал не Андрей Николаевич Кобелев, а, например, Александр Николаевич Островский. — В Химках сегодня дерби аббревиатур – ЦСКА против ПСВ. Кстати, на НТВ. — Ндинга попали по ноге. Да, больно. Но, как говорил мой дедушка, когда наступал коту на лапу: не ходи босиком. — Так хозяйка пыль с комода смахивает — ну не ногой, конечно, — как Ниассе загрёб мяч в ворота. — У Огуде удивительное имя. Видимо, родители долго думали, как назвать сына — Фёдор или Егор. В конце концов получилось — Фегор. — Пауза на водопой. Думаю, она связана с тем, что пауза в игре возникла. И судья решил: «А не выпить ли нам, друзья?» — Любо-дорого смотреть, как Артём Ребров руководит обороной. Практически движением бровей поправляет положение защитников. — Не все столько времени в браке проводят, сколько провели вместе на поле Акинфеев, Березуцкий и Игнашевич. — Говорят, что у Руслана Ротаня проблемы с режимом, хотя я, конечно, свечку не держал и на разливе не сидел. — На поле выйдет Хурадо. Будет похурадостнее. — Я видел дриблинг Инсаурральде, друзья мои! Жизнь никогда не будет прежней! — Всего две минуты добавляет Безбородов. Наверное, ему нужно на поезд. — «Астон Вилла» надёжно заперта на своей половине поля – почти как Фрекен Бок в ванной. — Вышел Фалькао вместо Феллайни. Такое ощущение, что по алфавиту делал эту замену ван Гал. — Трёхлетнего ребенка не так нежно подсаживают на заднее сидение автомобиля, как ди Мария сейчас сделал передачу на Уэйна Руни. — А чего же вы здесь хотели-то? Ну да, была попытка угадать, что сейчас будет пас и перехватить мяч. А у меня однажды была попытка поздравить девушку с 8 марта. И ничего – попал в обезьянник. Чего не случится в жизни взрослого мужчины. — С другого угла подача. Кросс Крооса! Не вышло даже и круассана. — Падение Неймара – это всегда красиво. Даже Плющенко так красиво не падает. — Эшли Коул делает просто блестящий пас на Крауча. Он как бы говорит: «Расти, Крауч! Ты должен быть ещё выше, и тогда у тебя всё получится». — Может быть, тут одна проблема у англичан, всё-таки Англия — она одна, а тут сразу и Тринидад, и Тобаго, вдвоём на одного. Может быть, даже не совсем честно. Легенда.

Мой внутренний гражданин сейчас съёжился, уменьшился. Я утеряла права с войной, с переездом, я утеряла право на вопрос “А что такого?!”, я утеряла наглость горожанина, я запуталась в новых законах двух государств и никакой уверенности больше не имею, чтоб встать где-то и заявить (неважно что). Порой я чувствую себя человеком, которому Прометей подарил огонь, забыв уточнить, что он украден из кузницы Гефеста прямиком, блин, с Олимпа. Ну а спустя два дня боги обрушили на меня и мою семью весь свой гнев нипочему и нипохрену. И как будто бы всё, что сейчас надо — это постараться тихо пережить, пока там, наверху, боги успокоятся. Выяснять с ними отношения, или тем паче взывать к справедливости, — кажется опасным. Пользуясь этим образом, я все же внутренне отмечаю, что уголёк тем не менее пока при мне, — вон светит в дальнем углу пещеры. В 12 часов дня я пойду на свой избирательный участок. Я даже не забыла открепиться на госулухах. Молча, как обычно теперь, пойду. Без плакатов и лозунгов — я же не хочу, чтоб у меня сердце из горла выпрыгнуло. Я пойду себе со своим затертым красным паспортом и посмотрю. Вдруг там будут? Свои?

А вот сейчас мне совсем не думается, что это был махыч между двумя оппозиционными тактиками в псевдо демократическом номенклатурном режиме. Ведь из номенклатуры нельзя выйти, она наследуется и сохраняется, вплоть до места на кладбище, — поэтому, сегодня кажется мне, между Собчак и Навальным была не ссора, а борьба. И сегодня я подозреваю, что не было там желания объединяться, а, скорее, напротив, было много намеренных провокацией. И я точно знаю, что не находилась на месте добра и помогала не тому, во что я верю. Расплатой за это сегодня я вижу собственную трусость. Мне страшно писать, мне страшно говорить, мне страшно встречаться, мне страшно делиться своими мыслями и даже смотреть видео, где люди идут на могилу Алексея, мне страшно. В какой-то момент, когда я стала побольше ходить и читать, под постом подруги я прямо написала: “пожалуйста, закрой это видео, там же опознаваемые люди с ребенком!”. А прочитать ее ответ я смогла только на следующий день, потому что мучилась от своей трусости и что теперь я сама как роскомпозор или служба социальной опеки эрэф. Давеча воспоминания на фб просматривала, а там фотка моя с какого-то митинга, и в руках плакат: “Я не боюсь”. Так мне одного только взгляда хватило, чтоб словить дичайшую тахикардию, помутнение в глазах и тремор всех конечностей. Я иногда вообще не понимаю, как это я так по улицам свободно ходила, орала там что-то, чувствовала себя смелой. От трусости стыдно. Особенно, когда я вижу мам Алексея и Юли Навальных. От собственного одиночества тоже стыдно. От того, что я очень хочу написать этот текст, и сказать: “Пацаны, я за выборы. Айда 17-го в 12 дня на участки! Ну хоть посмотрим в глаза своим, друг другу”. А потом думаю, куда я примазываюсь? К каким своим? Кто будет меня читать или слушать, если мне самой противно от себя? Как можно верить, если я так часто увлекалась и несло меня не туда? И что я сама и “эффективность”, как будто бы понятия из разных сущностей. Еще отдельно хочется отметить стыд за предательство собственных идей — в глубокой тоске я молчу, хотя убеждена, что надо говорить, надо встречаться, надо делать, надо не опускать руки, надо, надо… А откуда я знаю, что надо? С чего я решила, что это работает? Пока и до сих пор я — долбанный minority opinion. Ни разу ни один кандидат, за которого я отдала свой голос, не выиграл. И с одной стороны, меня это наполняет чувством собственной значимости и гордости за себя и свою малочисленную группу, а с другой, когда я вспоминаю, что демократия и демократическое устройство, каким я себе его понимала, больше не работают, — становится как-то страшновато просто за собственную жизнь. И от этого тоже противно: а куда сгинули все разговоры о бессмертии человеческой души? Те, кому в стократ хуже, лучше, чище и деятельнее меня. Те, кто остался в России, кому по-настоящему угрожает опасность, и те, кто сидит в тюрьмах, пишут и говорят, зовут и размышляют вслух. Они чувствуют себя искренними гражданами. А я, признаться, чувство это очень уважаю и так называю: “чувство себя гражданином”. Это когда тебе не все равно на свою страну, на своих соседей, тебе хочется жить в мире с ними и знать, что вы — коммьюнити. Когда деятельно, весело, есть споры, чувства, есть чувство принадлежности и сопричастности к той жизни, которая идет вокруг тебя. Когда знаешь про закон и устройство государства, когда требуешь от государства отчитываться за налоги и решения, когда ведешь с государством разговор и участвуешь в принятии новых законов или пересмотре старых. Когда знаешь свои права и умеешь их отстаивать: “А что такого?!”

Я хорошо помню предыдущую президентскую кампанию 2018, потому что была пресс-секретарем штаба альтернативного и, как я тогда думала, единственного живого кандидата. Остальные «зарегистрированные» были старые и/или трусливые мужчины, которым нечего было сказать людям, зато дохрена было что терять. До сих пор я не стыжусь, как я работала. И сомневаюсь, что кто-то из нашей команды мог бы сказать, что работал спустя рукава, не разделял общие ценности, не хотел помочь людям и не думал, что наша работа — единственный шанс сказать по телевизору, радио и в газетах, что в нашей стране не так. И как мне думается, единственный из штаба Собчак, кому может быть стыдно, — это собственно Ксения. Возможно, также узкий круг людей, кто был посвящен в ее истинные планы, если таковые были. Хотя вру, конечно, стыдно было. Даже в процессе самой гонки я не раз заливалась краской, когда слышала вопросы о честности или о стиле ведения проекта от людей, которых я бесконечно уважаю. И хоть я придумала все ответы на вопросы, внутренней устойчивости в них не было. И дело даже не в каком-то особенном неэтичном поведении кандидата (нашли, блин, чем удивить, думала я). Но там, где речь шла о Навальном и позиции его штаба, было ужасно много тревоги, потому что Алексей, как в высшей степени принципиальный человек, не поддержал работу штаба Собчак и саму Ксению. Да и со мной, когда я написала ему, отказался говорить. Принципиальности вообще очень помогает злость. Я тоже была зла на весь мир, а уж тем более на слова, которые я слышала отовсюду: «Ты просто не понимаешь». Я подумала так: «Окей, видимо, я понимаю что-то своё. А мой оппонент — своё. И если мы не можем обменяться аргументами, значит каждый продолжает делать то, в чем он уверен». Сегодня я больше понимаю точку зрения Оксаны Баулиной, Алексея Навального, и еще, еще, еще моих друзей и оппонентов. И как горько, что нет их, что разорвались судьбы, что вообще всё пришло в эту точку, а не туда, куда я смотрела. Сегодня мои прежние сомнения о честности намерений, о том, что является истинной целью кампании, куда все это приведет и будет ли из нашей работы толк, получили свои ответы. Я помню, что вообще толк из этой работы был. Мой личный, по крайней мере. Помню собственные действия и действия нашей команды. Вспоминаются разговоры с людьми, тексты, файлы, звонки. Остались в памяти огромный красивый и страшный трип по городам-миллионникам России, мои умозаключения и переживания, ссоры и дружбы. Но вообще-то я работала не на себя. Я работала на идею услышанности гуманистической либеральной точки зрения. А еще я работала на Собчак. Что осталось сейчас? Прежде всего досада и стыд. Я больше не смотрю на свои воспоминания о кампании-2018 как свидетель. Раньше мне казалось это «драматической историей последних президентских выборов мирного времени путинской России» (5 прилагательных, 4 существительных между прочим). Дело еще и в том, что я была уверена, что, например, ссора между Навальным и Собчак — это столкновение оппозиционных тактик, что, конечно, адски неуместно в самый разгар, когда стоит объединяться, но вот такие горячие люди в нашей Россиюшке имеются, поэтому у нас ничего и не получается. Дескать, чего вы там сходите с ума? Какая разница? Навальный, Собчак — давайте всех попробуем. Мы все заодно же! Пусть хоть один пройдет, а дальше глядишь, еще что-то сделаем. Я ужасно бесилась от идеи бойкота. Никак невозможно посчитать бойкот, к которому призывал Навальный (страна приросла территориями к выборам — рисуй цифры сколько хочешь). До сих пор я не считаю бойкот близким мне методом. И сердилась, что Навальный не призвал сторонников голосовать за Ксению — ведь якобы именно поэтому за единственного кандидата, похожего на человека, а не кусок говна, проголосовало чуть меньше 1,5 миллионов россиян! И всё??

Сегодня два года, как мы с Майей и Эрикой уехали из дома навсегда. А последние дни так интенсивны, что даже нет сил рефлексировать это. Вместо этого позвольте посоветовать вам фильм Кеннета Браны "Белфаст". Есть на Нетфликсе.

Когда мне так невыносимо тяжело, что слезы сохнут от злости, а злость разбивается о безысходность, когда наступает парализующая растерянность... Когда сознание в поисках спасения от насущного увеличивает масштаб и доходит до ощущения тотальной бессмысленности всего вообще… Или когда посреди солнечного дня на душе ночь темна, как тень моя душа. Тогда я вставляю наушники, открываю спотифай, захожу на страницу Леонида Фёдорова, нажимаю на плей и танцую три разных танца. К концу третьего я чувствую себя гораздо спокойнее, наполненнее, устойчивее и почему-то менее одиноким. Эти три песни случайны — это просто рейтинг спотифая, но именно их сочетание однажды вызвало у меня удивительный терапевтический эффект, которым я теперь пользуюсь. Вот они. Первая песня — «Душа» — немного убаюкивает, расчищает пространство, просеивая его и оставляя в нем что-то родное и важное. Полголовы яд, но полголовы уже свет. Вторая — «Таял-2» — переносит меня туда, где меня давно нет, в снега и просторы, в страшную историю родной страны, которую я осознаю очень непосредственно всеми органами чувств. Лечу и таю, над дымящими трубами избушек, над посверкивающим снегом, лечу от Соловков до Колымы над любимой многострадальной страной. Вижу вечное, а завтра это так далеко, а я все лечу и уже не соберу, не соберу… И тут начинается «На краю». Пусть тебя оставит грусть в том краю, поет Лёня. И хотя я один, ночь темна, и не найти пути, не найти — вся безысходность этих песен лечит и поправляет меня. Я ощущаю, что безысходность вечна и есть всегда, но это не мешает жизни, не мешает любви, не мешает счастью здесь и сейчас. Это что-то куда большее, чем мы, и мы привыкаем с ним жить. Безысходность никуда не пропала, когда я переехал из России в Израиль. Одна страна больна давно и надолго, другая — в остром психозе. И шансов изменить это нет, есть только шанс жить своей жизнью, любовию смерть поправ. И я сижу и тяжело дышу после трех разных танцев с безысходностью и чувствую себя освобожденным, спокойным и понимающим, как с этой безысходностью совладать. А как вы справляетесь?

Лучшие стихи на смерть Навального и про то, с чем мы остались после нее, написал Лео Каганов. А Вася Обломов добавил звуков.

Каждая годовщина русской катастрофы 24 февраля означает, что мы еще на год ближе к миру. Я не думал, что война продлится так долго. «Спасибо» за это «западным партнерам», которые тормозят передавать авиацию и артиллерию для окончательного разгрома ВС РФ. Которые смотрят сквозь пальцы на передачу России оружия из Ирана и КНДР. Война затягивается, потому что очень много у нее бенефициаров. И все же она не будет вечной. А как она начиналась, можно посмотреть в уже многократно здесь упоминавшемся проекте Минута в минуту. Не так много было в Российской истории более страшных моментов. Осторожно! Избегайте ретравматизации. Если вы не готовы прикасаться к этим воспоминаниям, займите себя чем-нибудь поприятнее. Шаббат все же :)

Сегодня исполнилось 40 лет газете «Собеседник». Он редко вирусится в сетях — это бумажная газета, — но номер с Навальным обошел все каналы. После этого весь тираж изъяли, что означает как минимум финансовый удар по честной журналистике. Про феномен «Собеседника» писали в НГЕ недавно — полюбопытствуйте. Надеюсь, их заголовок будет пророческим. А «Собеседнику» хочется помочь. И здесь можно купить, подписаться или просто перевести денег редакции, которая отдувается за всю российскую журналистику сейчас. Из России ссылка работает только с VPN, а при оплате надо его отключать.

Но чекистов этим не переиграть. Идеализмом они пользуются для разделения, а реализм мочат административно. Это вообще странная идея, что можно переиграть чекистов — их профессия в том, чтобы переигрывать, это их основное занятие и они в этом мастера. Никто не может сломать эту систему, играя с ними на одном поле. Эта система или сжирает саму себя, или разваливается по экономическим причинам, или побеждается на поле боя. Но пока мы все думаем о своей жизни, о том, как ее обеспечить и организовать, эти люди думают о нашей жизни, как ее контролировать, подавить и высосать из нас все, что им нужно. И никакие «реальные» схемы их переиграть не сработают. Борьба должна быть идеологической. И главная идеология Навального — не в Прекрасной России Будущего, которую он сам себе слабо представлял, и не в обличении коррупции, что скорее побуждает к классовой борьбе, а не идеологической. Его главная идеология была в его собственном характере, в том, как он работал со страхом, в понимании высшей цели, в его неунывании, которое, уверен, давалось ему не так легко. Главное, что оставил после себя Навальный — ощущение, что даже в стране страха и лжи можно оставаться честным (с собой), смелым и несгибаемым. Ошибся ли Навальный, вернувшись в Россию — это вопрос сродни вопросу, не нужно ли было сдать Ленинград нацистам вместо страшной 900-дневной блокады. На эти вопросы нет ответов. Реалисты скажут, что ошибся, но это будет близорукий ответ. Если имя Навального не исчезнет, если он станет для кого-то горьковским Данко, если, опираясь на его пример, какие-то более удачливые люди найдут в себе силы не молчать и не врать, вполне возможно, что его жизнь и смерть станут поворотным событием российской истории. Я никогда не разговаривал с Навальным, в отличие от многих моих друзей. Меня никогда к нему не тянуло, я был не согласен с его целями и методами. Но, кажется, если бы политика не разделила нас, мы могли бы стать очень хорошими приятелями. Нам точно было бы что обсудить, о чем поспорить и в чем крепко согласиться. И человека Леху мне жалко еще больше, чем политика Навального. Но человек умер ради политика, и мне ничего не остается, кроме как уважать это и восхищаться героизмом. Я знаю, что один человек может очень многое. Недавно я рассказывал в подкасте, как один врач в Средневековье поспособствовал распространению анализа мочи по всей Европе, описав свойства мочи в стихах. Стихи легче запомнить, и с помощью них знание буквально завирусилось. Навальный перевел политическую борьбу в ютуб, показал инфографику, документы, завоевал публику обаянием. Его наследие еще далеко не исчерпано. Возможно, оно ждет новую почву, новое поколение охуевших от безразличия и кровожадности своих родителей молодых россиян. Мы думали, что это мы, но это не мы. Мы Навального не уберегли. Может быть, они смогут уберечь его идею?

30 мая 2022 года вышел выпуск подкаста Андрея Бабицкого «Снова никогда» под названием «Мифология политических реалистов», после которого я почувствовал себя политическим реалистом. Не в том смысле, что я был готов вслед за европейскими политиками делить чужую им Украину ради мира с Россией (который бы все равно не наступил). А в том смысле, что ровно два года назад, за два дня до объявления Путиным ультиматума был уверен, что никакой войны не будет, потому что это нечеловеческая глупость и самоубийство страны. Но война началась, и оказалось, что политический реализм — это действительно миф. Можно порассуждать об этом и в других терминах. В эволюционной биологии есть понятие альтруизм. В популяции полезно иметь особей, которые заботятся не только о себе, но и о популяции в целом. Они тратят ресурсы не только на непосредственно свое выживание и размножение — две главных функции живого, но на в каком-то смысле стратегическую задачу: снижают риски для своего потомства через вклад в общество, в котором этому потомству жить. Но там где есть альтруисты, всегда будут и паразиты — это те, которые даже для обеспечения своих главных функций используют чужие ресурсы. Если паразитов становится слишком много, они разваливают все и погибают сами. Про них никогда нельзя забывать. Когда общество богатеет и развивается, оно забывает о паразитах — всем хватает. Вместо решения проблем выживания, оно мягчеет, начинает закапываться в бюрократию, и его проблемы мельчают. Оно увлекается реальной политикой и думает, что все можно решить с помощью рычагов, денег и рациональных доводов. Такому обществу не нужна сильная идеология, религия — опиум для бедных. И когда паразит, который рос не через развитие, а высасывая доисторическую биосферу из-под своих недр, вдруг проявился во всей красе, никаким евробюрократам и другим политическим реалистам он оказался не по зубам. А если этот паразит не реалист, то кто? Кто противопоставляется в политике разумному, компромиссному, консервативному, сдержанному? По Бабицкому — и я думаю, что он прав — это идеалист. Лидер, который не может обеспечить благополучие, должен обеспечить хотя бы значимость. И потому, какая бы идеология ни была неразумная, в ней у неблагополучных всегда есть потребность. А идеология — слепа, она заставляет делать совсем не разумные вещи, которые политическим реалистам в голову не придут. Но поэтому же ее носители бывают непредсказуемы, что дает преимущество в борьбе. Реалисты пока ничего не могут противопоставить чекистам, носителям особой идеологии, ради сохранения которой они готовы насаждать любую другую идеологию, помогающую управлять народом. В случае России, носители чекизма насаждают какой-то оксюморон: кровожадный православный совок. Сами они в него не верят, но не перестают быть идеалистами. Для того, чтобы бороться с идеалистами нужен идеалист. Не тот, кто идет на разумные компромиссы, пытается выдумывать схемы, ждет рационального поведения от противника. А тот, кто делает что-то без страха, вопреки логике и здравому смыслу, живой человек, которого заносит, который ошибается, но ничто не убивает его веру в себя, в свое дело, а главное — в тех, ради кого он это делает. И потому никакие евролидеры не страшны Путину так, как страшен был Навальный. Шебутной Леха из Марьино превратился в лидера, «которого боялся сам Флинт». К сожалению, лидера одинокого: многократные опросы в «Лентаче» (это примерно аудитория Навального) показывали, что уровень его поддержки на порядок (!) превосходит уровень поддержки его ФБК (а вот тут антирейтинг). Больше того, ФБК — это как раз пример неудачного смешения реальной политики и идеалистической. От идеализма им достались жесткость и неприятие компромиссов, из-за которых в том числе развалилась российская оппозиция. От реализма — все это УГ и сбор подписей за гнусного Надеждина, например.

Давно было понятно, что добро не победит. Это не функция добра – побеждать. Но хотелось надеяться, что победит хотя бы разум. Эта надежда разбилась два года назад. Осталось только верить в мечту. Мечту убили сегодня. Ради того, чтобы послать сигнал. Навальный скоро станет топонимом, только вряд ли в своей стране, за которую он отдал жизнь. Возродится его мечта или нет, зависит от того, как эта страна на этот сигнал отреагирует. Я никогда не верил в идею технологично перехитрить КГБ, но если бы я оказался у своего избирательного участка, я бы зашел и написал "Навальный" на бюллетене. Потому что мечта — она такая. Заразная.

Витя Меламед подарил мне на день рождения новую обложку для нашего канала. Быть нарисованным Меламедом — моя старая мечта, которая сбылась. Теперь у меня новая мечта — нарисовать Меламеда. Завтра начинаю тренировки.

Возвращаясь к началу, можно по-разному относиться к комментариям Марии, но в чем ей никак нельзя отказать, так это в праве писать, что она хочет. Я понимаю, что каких-то людей такое отношение может отвратить: в идеалистическом вакууме каждая жизнь ценна, смерти радоваться «нехорошо». Но если в ответ на комментарий в инстаграме люди пишут доносы и устраивают травлю, я сомневаюсь, что они полны гуманистических чувств. Истинный праведник, не позволяющий себе плохо писать о мертвых и радоваться смерти даже самого жуткого упыря, не будет сажать детского врача в тюрьму за слова. А значит те, кто травит Марию и портит ей жизнь, сами не имеют морального права судить ее, ибо их поступки многократно хуже и подлее, чем ее. Как Биби или Бен Гвир не имеют морального права судить хамас. Я не знаю, каково это — быть затравленным собственными пациентами. Насколько я могу включить свою эмпатию, — ужасно. Это люди, у которых ты снижаешь тревогу, которых бережешь от страшных болезней, лечишь те, что не удалось избежать. Люди, которым ты помогаешь. О чьих детях думаешь. Такая травля должна вызывать много дополнительных чувств, вдобавок к тем, которые обычно возникают при травле. По моему общению с Марией мне показалось, что она устойчивый и даже ироничный в этой тяжелой ситуации человек. Я верю в нее. Но я не знаю, как можно помочь. Насколько я понимаю, даже денег перевести нельзя. Но я думаю, что Мария прочитает этот пост, и ей было бы приятно получить от вас слова поддержки, почувствовать себя в нормальной среде. Поэтому я прошу у вас помощи, но сегодня не денег, а теплых, добрых комментариев с расчетом, что Мария рано или поздно их обязательно прочтет.

Поэтому я считаю трансляцию знания крайне важной задачей педиатра. Равно как Дима Зицер возвращает педагогу всю широту его влияния на жизнь человека (не столько знания вдолбить, сколько заложить верные установки), я расширяю понимание педиатрии как заботы о здоровье ребенка в целом. И — вот любопытно — чем больше ребенок знает о психоактивных веществах, чем больше чувствует, что это безопасная тема для обсуждения, тем меньше шансов, что этот вакуум заполнит какой-то неграмотный придурок, который станет для вашего ребенка ролевой моделью — не из-за наркотиков, а из-за других своих ярких качеств, к которым наркотики будут идти добавкой. Родители, которые не понимают разницы между ЛСД, псилоцибином, ТГК и героином, кокаином и мефедроном, подвергают своего ребенка большему риску, чем те, кто эту разницу хорошо понимает и осознает контраст рисков между первыми тремя веществами и вторыми тремя. А также то, что многие легальные вещества опаснее многих нелегальных. И речь не только об алкоголе и никотине, но и о большинстве лекарств и БАДов, которые продают в аптеках. Но гораздо хуже того, что родители не могут дать ребенку полезные знания, то, что он теряет к ним доверие, если они отстаивают знания ложные. Если ребенок раньше родителя понимает, что героин и псилоцибин не имеют ничего общего, он не доверяет больше родителю, который утверждает, что все это одно и то же — наркотики. То же самое касается войны и политики. И война, и политика — это педиатрические темы, потому что корень их — в детстве. Война — это эскалация колеса насилия, которое из внутрисемейной колеи, иногда вылетает в общественную. Насилию обучаются, когда это внутрисемейный инструмент. Или когда семья несостоятельна. Не бывает такого, чтобы выросший в любви и внимании человек (если он не психопат) посмотрел кино или прочитал что-то и решил, что насилие это круто, что это выход, что это решение какой-то сложной ситуации. А для того, чтобы уберечь детей от насилия, надо очень хорошо понимать, когда и как нас насиловали все кому не лень — родители, бабушки и дедушки, система образования, неосознанные ровесники, которых любили меньше, мужья и жены и их родители, власть и ее представители, врачи, начальники, соседи и мошенники. Надо различать виды насилия и его проявления, выявлять и сигнализировать. Кто прячет голову в песок, — не бережет своих детей от окружающего насилия, а легитимизирует его. Поэтому у меня как педиатра нет запретных тем. Я пишу обо всем, что на мой взгляд, ценно и важно понимать родителям. Даже если это не про здоровье, а про политику, экономику, общество — все это влияет на здоровье детей и привносит свои риски. Мария Мехедова тоже старалась просвещать людей — у нее был блог с тысячами подписчиков, куда она писала или репостила тексты других педиатров. После организованной на нее травли и открытии дела об оправдании терроризма у Марии нет ни работы, ни свободы передвижения, ни возможности получать деньги, ей грозит 7 лет. И это, увы, совершенная реальность, несмотря на ребенка и на благородное дело, которым она занималась всю сознательную жизнь. Нет, на это не посмотрят: терроризм — это серьезно. Нет, талибан и хамас не террористы, а партнеры, а Мария — террорист. Это на Ближнем Востоке исламский террор, а у нас на Дальнем — педиатрический. Новости из зала «суда» такие: Треповой — 27, Гиркину — 4. Конечно, должно было быть наоборот. За глупость поменьше, за военные преступления — по-сталински. Но Россия вывернута наизнанку, и педиатр может сесть надолго по террористической статье, а военный преступник — ненадолго по политической. «Они убийцы, а на 7 лет посадить хотят меня», — совершенно справедливо сказала Мария сибирскому СМИ.

В последнее время я перегружен работой с текстами — чтением и написанием. У меня море идей, о чем я хочу написать, как в «Федиатрию» (про родительство, здоровье, медицину и психологию), так и сюда, в «Федиатра и Чудинку» (все остальное: политика, общество, рекомендации по досугу и рефлексия важных событий). Количество планируемых или частично написанных текстов перевалило за полторы дюжины. И это не считая ответов на комментарии, которых тоже много, и я держу это в голове. И при этом мне за большинство текстов никто не платит, поэтому у меня нет дедлайнов. Как следствие я торможу, реагирую медленно, иногда сильно позже, чем хотелось бы, но и не отпускаю. У меня много мыслей и интереса к Израилю, но это не значит, что я не вижу, что происходит в России. Можно сказать, что там все стабильно: еженедельно пробивается очередное дно, доказывая, что Россия — страна тысячи дён. (Провел небольшой ресерч, как выглядит слово «дно» в род. пад. мн. ч. Выяснилось, что некоторые лингвисты вообще отказывают этому слову в такой форме. Ее просто нет. Хорошо, что есть wiktionary, который предложил рабочий вариант.) Одно из этих дён пробили на Дальнем Востоке. Хочу напомнить о моей коллеге, педиатре Марии Мехедовой, которую 8 месяцев назад начали кошмарить власти. Мария написала лишенный сочувствия пост о смерти «военкора» Татарского и получила фулл-пэкэдж: травлю, донос и силовое преследование. Трудно сказать, хорошо или плохо писать злорадно о чужой смерти, тут взгляды разнятся. Я лично всю жизнь отмечаю 5 марта как праздник. И мне кажется, всему бСССР хорошо бы тоже. Это современное «стояние на Угре» — в 1480 сбросили восточное иго, в 1953 — избавились от человека, который душил страну почище конников с луками. Я не испытываю никакого сочувствия, читая о смертях российских офицеров и прочих жуликов и воров, так же как и о смертях бойцов хамаса или хезболлы. Больше того, есть люди, смерть которых меня даже порадует. Но их очень мало и они очень постарались для этого. Кстати, недавно была новость о том, что в Израиле рассматривают смертную казнь для террористов, устроивших 7 октября. Если так, то начать надо с Нетаньяху и правящей коалиции. Если хотя бы один террорист будет казнен до Биби, я буду считать это величайшей несправедливостью. Хотя я бы не хотел казни никому из них. Я — отчаянный противник смертной казни, и не желаю ее никому, ни Биби (нет, он еще не входит в мой список), ни террористам в израильском плену. Лучше бы они все вместе гнили до конца жизни в богом забытой тюрьме на краю пустыни. В идеале — Биби и Синвар в одной камере. И вот тут возникает много вопросов к тому, что может и не может позволить себе говорить детский доктор. Есть ощущение, что у детского доктора есть народный образ, который не отличается глубиной и многогранностью: он должен быть примерно ангелом. Если ты детский доктор, то больше всего ты устраиваешь публику, если ты аполитичен, благотворителен, самоотвержен и бескорыстен, беспристрастен и максимально эмпатичен. Пороки не липнут к такому образу. Ну, я таких детских докторов встречал пару раз, да. Но в целом у этого образа не больше общего с реальностью, чем у представления, что принцессы не какают, а звездные пары живут душа в душу. Я тут даже недавно получил фидбек, что раз я детский врач, я не имею права писать факты про психоактивные веществ (ПАВ). Мол, это пропаганда наркотиков, и вообще — меня же родители слушают. Вдруг кто-то решит своего ребенка наркотиками накормить после моих слов?! Я же считаю, что корень всех проблем — в некомпетентности, необразованности, неграмотности. В недавнем эпизоде подкаста «КонтрЭволюции» Александр Марков рассказывал, как важна культура для эволюции человека. Именно открытый нами способ передачи данных из поколения в поколение сделал возможным удлинение жизни и улучшение ее качества. Осведомленность продлевает жизнь. И запирание взрослых и детей в капсуле невежества подвергает их опасности.

Forbes Life спросил меня: что хорошее про медицину вышло из типографии за последние годы? Я по сусекам поскреб и набрал несколько классных книжек. Читайте тут (если не видно текста про книги, отключите адблок, он их с рекламой зажевывает).

«Я не удивленный, я вас слушаю» Ему стыдно, он злится и испуган. Он не знает, куда деваться. А все, что ей нужно, это капля эмпатии, это одна слеза на его глазу. Которую он не может выдавить, потому что оцепенел. Люди без эмпатии хороши в солдатах, но министр обороны должен уметь сострадать.

Я обещал, вы поддержали, и вот новый "лонгрид" готов :) Левые манипуляции важно разбирать не меньше, чем правые, особенно в мире, когда ими питаются антисемитизм и глобальный бойкот Израиля. Однако за разбором ролика скрывается еще много разных мыслей, опасений, грусти. Потому что обе стороны конфликта ведут себя отвратительно. Телеграф отказался принять мой лонгрид целиком, потому что в нем много скринов, так что пришлось разбить его на две части, но это один текст. Часть первая. Часть вторая. А тут — про правый нарратив, если кто пропустил.

В Dayenu вышел интереснейший материал про хуситов. Клоуны или серьезная угроза? Как вышло, что Иран и Саудовская Аравия схлестнулись на территории Йемена? Какое хуситам дело до евреев? Какое евреям дело до хуситов? Как хуситы влияют на глобальное потепление? Ответы в статье.

В инстаграме творится сумасшествие: арт-группу Явь, кажется, собираются закенселлить за сатиру на кенселлинг. Хочу выразить поддержку и одобрение Яви. Они прекрасно и художественно показали весь изъян концепции. Отмена — это инструмент гигены общества, в котором институты юстиции ангажированы или слабы. Это также тикток-замена нормальным процедурам определения ответственности, которые долги, дороги, требуют всестороннего подхода. Куда проще кинуть клич в интернете и закенселлить по сарафанному радио. Отмена могла бы стать адекватным инструментом в небольшом обществе, где легче достичь единства. Но у нас есть довольно наглядная практика применения отмены большим обществом, которая явно говорит, что отмена мало отличается от травли. Даже в професообществе отмена, например, отмена Эндрю Уэйкфилда в медицине (это тот негодяй, который придумал про связь прививок и аутизма), хотя и более оправданна, но опасна, если провоцируется эмоциональной толпой, а не профессиональной комиссией. По факту, отмена — инструмент внесудебной расправы, рычаг в руках людей, окутанных стадным чувством. Если вам удастся убедить таких же озлобленных людей, что этот человек когда-то поступил нехорошо, это может стоить ему карьеры. Почему это плохо? Во-первых, потому что никакого доказательства отмена не требует. Во-вторых, потому что наказание оказывается несоразмерно проступку. В-третьих, потому что это как крышка от макфлурри для ежа: пролезаешь туда легко, а обратно уже не выбраться без чужой помощи и потерь. Культура отмены отмены еще не развилась. В-четвертых, потому что это влияет на поведение людей через страх и закрывает рты. Много ли людей думают, как я, и задаются теми же вопросами? Да. Многих ли из них видно и слышно? Нет, потому что никто не хочет оказаться в спектре хейт-травля-отмена. Если бы отменные культуристы аккуратнее пользовались своим орудием и отменяли только тех, в отношении кого правосудие действительно затруднено, то отмена сохранила бы свою полезность. Но увы, заигрались. Явь не отменить! Рисуйте, друзья!