После пар

Мне часто снятся локации, которые находятся вроде бы рядом, но где-то там, за углом, за поворотом. Я бы сказал, они начинаются с приграничья моего опыта и уходят в область свободных ассоциаций. Дело, думаю, в том, что сны черпают данные из воспоминаний (memories data lake), но комбинируются они в новые картинки весьма причудливо, отчего и возникает двойственное ощущение знакомости и неизведанности. К чему это я вёл — где-то месяц назад было дело; выхожу из густого леса, а там — Богом забытая деревушка, домики из потемневшего бруса на холмистых лугах — очень живописно. Иду я по ней, впереди — заброшенная школа. Тропинка, которая раньше её обходила, ведёт прямо внутрь, потому что теперь люди срезают путь через коридор этой школы. Дует ветер, качаются оконные рамы, шелестят страницы учебников, валяющихся на полу, а я иду по скрипучему паркету, глядя как в разбитых стеклах отражается осень. От такой красоты момента возникает безумная эйфория. И я просыпаюсь. Волей судьбы и своей собственной волей я недавно прошёл где-то километров тридцать по деревням псковским. За семь часов ходьбы приобрёл мозоли на обеих ногах, съел дюжину не вполне созревших яблок (кислые мне всегда нравились больше) и всей душой проникся этими краями. На своем пути я почти не встречал заборов, сайдинга, какого-то вопиющего дурновкусия; на участках была аккуратно подстрижена трава, на берегу озера стояли милые баньки — всё было может не идеалистично, но с этим пространством хотелось себя идентифицировать. Прикрепляю парочку фотокарточек — единственных, что успел сделать. Отдельно отмечу любовь к болотам — этим природным воплощениям русского декаданса. На последнем фото ваш покорный слуга, промокший под дождем до нитки, решил запечатлеть микроволновку, стоящую на углу дороги — явление довольно распространённое и не очень понятное горожанину. Оказалось, её используют в качестве почтового ящика. Не менее оригинальное применение я нашёл вебке ноутбука, с ее помощью этот скриншот приложения «Камера» и был сделан (все остальное было разряжено).

Вчерашние новости выглядели буквально как концовка первой части Крёстного отца. Пока В.В. произносит торжественные и пустые речи про героев Великой Отечественной, его люди расправляются с прежними соратниками. А он как бы не при делах, он не в курсе, он в Курске — железное алиби. Понятное дело, мятежников никакая власть (если она сумела устоять) щадить не будет. Но в нормальном государстве Пригожина бы посадили. В тоталитарном — объявили бы врагом народа и расстреляли. А то, что произошло у нас, на действия государства вообще не похоже. Это именно что бандитские разборки со всеми присущими им чертами —  какие-то странные мутки, кидалово, «человечка надо убрать» — впервые это выглядит так откровенно. Пригожин был злодеем и всячески бравировал этим. «Наш бизнес — смерть, и бизнес идёт хорошо» — на фоне унылых россказней про нацистов и многополярный мир это смотрелось честно. Да, мы головорезы, а не какие-то освободители. Да, украинцы, в общем-то, нормальные ребята, но мы тут работаем, а не о политике рассуждаем. Да, мы попадём в ад, но мы будем там лучшими. Эта аморальность вкупе со способностью глядеть правде в глаза смотрелась выигрышно на фоне официального морализаторства и вранья. Пригожин был пробоиной страшной реальности в симулякре государства. 24 июня многие люди испытывали воодушевление. Это видно было по Ростову, это видно было по Москве. Так вот, убили не Пригожина, а это воодушевление. И тут нет большой разницы между смертью Немцова, посадкой Навального, недавними арестами Стрелкова и Кагарлицкого. Всё это — плевок в лицо общественного мнения. Куда он попал, в лоб или в щёку — дело вторичное. Куда важнее, что государство находит это вполне приемлемым: ну а че вы нам сделаете? Выразите недовольство? А дальше че? Теперь наш второсортный сериал на России-1 лишился обаятельного злодея. Смотреть его станет ещё скучнее. Но чего удивляться, последние сезоны всегда хуже первых. И судя по качеству, мы находимся где-то близже к концу.

В прежние времена ходил такой поезд Москва — Рига. Город Себеж, близ которого я вырос, был последней российской станцией на этом пути, дальше — Латвия. Для меня здесь заканчивались путешествия, а для кого-то начинались долгие проверки паспортов и виз. В основном туда и оттуда ехали русские. Вагоны поезда становились тем местом, где встречались бывшие соотечественники. Они быстро находили общий язык — он ведь действительно был у них общим. Бутерброды с копчёной колбаской, шпроты, водочка из-под полы и разговоры на тему, ну как там у вас. «У меня пенсия 300 евро, разве на нее можно в Риге прожить?», «да у нас тоже одна Москва живёт, остальные выживают», «всё травой поросло, ничего никому не надо», «дочка моя на заработки в Германию уехала», «я вашему президенту верю, он всё делает правильно», «а помните еще в советское время...». Русские из России и Латвии жаловались на государство, с ностальгией или пренебрежением вспоминали советское прошлое, спорили о политике и, конечно, рассказывали друг другу свои жизни, чтобы потом на Рижском вокзале расстаться и потеряться в большой Москве. Теперь поезда до Риги не ходят, путь следования обрубился где-то на середине, в Великих Луках. А сам вокзал очевидно убыточный, с дорогими билетами, рискует стать таким же анахронизмом, как и вокзал Варшавский. Жаль. Больше не встретим мы бабушек в платочках, ведущих деньгоисчисления в евро.

Переехав в квартиру на Васильевский острове, первое, что я сделал — это застрял в лифте. А он такой, знаете, 60x60, с захлопывающимися вручную дверками и тусклым светом — да вы и сами наверняка их видели в черно-белых фильмах. Разумеется, я сразу же стал обзванивать аварийные службы, одну, две, десять — не помню, на какой по счету свет в кабине внезапно погас, а сама она резко дернулась вниз. Впрочем, лишь сантиметров на двадцать. Вероятно, подумал я, лифт держится на трёх тросах: один из них порвался в самом начале, теперь — второй, третий не заставит себя долго ждать — самое время царапать на стене эпитафию. Если прыгнуть вверх перед приземлением можно наверное как-то снизить ущерб для своего тела. Оставалось всего пару минут, чтобы успеть проверить эту догадку в гугле. Первая попавшаяся статья называлась так: «Можно ли выжить, если упасть в лифте с пятого этажа?». А начиналась она следующими словами: «В наше время лифт — неизменный атрибут любого многоэтажного дома. Наверняка вам хоть раз доводилось пользоваться этим удобным изобретением. А многие из нас ездят на нем каждый день. И это неудивительно, ведь его преимущества сложно переоценить». Я не сдержался — на мой истерический хохот сбежались соседи, которые и помогли мне выбраться оттуда. А лифтом в том доме я больше не пользовался, равно как и копирайтерскими клише

Давненько ничего не публиковал, друзья. Виною тому — статья, а вернее те мысли, которые я пытался без особого успеха собрать воедино. Наконец, я освободился от этого. Перед вами текст, являющийся своего рода продолжением эссе «Государственный анархизм или законсервированный беспорядок» — если кто не читал, рекомендую сперва ознакомиться с ним. Как по мне, эти два текста — самое важное из написанного мною за год. А возможно, и самое важное, что прочтете за этот год вы. Однако необязательно вам это понравится.

О деревне и мегаполисе Как хорошо после долгой дороги открыть дверь машины, вдохнуть настоящий объёмный воздух, ступить на живую землю, и, потянувшись, заметить, как стало тихо и медленно. А потом ощутить вокруг внешнюю наготу пространства — оно не регламентировано, не сковано линиями дорог и сетями улиц; можно идти на все четыре стороны, причём в любом темпе, стоять сколько угодно в произвольной точке — никакие светофоры, людские потоки, места притяжения не формируют направление твоих шагов. Здесь каждое деревце, каждое брёвнышко соседского дома обретает значение, масштаб становится человекомерным, и невольно предаёшься мечтам — будь у меня участок, сделал бы то, сделал бы это. Какая-нибудь лавочка или беседка уже заметно преобразила бы пейзаж: город — он для исполнителей, в деревне же надлежит быть творцом. Или философом: ребёнок, глядя на то, как огонь обвивает полено, как общаются меж собой муравьи, как трескается лёд под ногами — понимает о мире больше, потому что во всём есть некая аналогия, подсказка, метафора. Это и называется природой вещей. Можно не знать законов физики и метафизики, если хорошо чувствовать их. Жителю мегаполиса неведомо звёздное небо, он слабо представляет себе, что такое ночь — для него это такой же день, только с оттенком сепия. Когда ночь настигнет где-то в лесу, ощущаешь, что звери его настоящие хозяева, и спешишь к огонькам избушек. Шагаешь быстро, ничего не видя перед глазами, со всех сторон неизвестность, пробуждающая все твои страхи — самоуверенность относительно того, что в этом мире может быть, а чего быть не может, оказывается не так уж прочна. Это обыденное присутствие некой тайны, неизведанности очень важно. Зато как хорошо оказаться потом среди людей. Люди в деревне — не те NPC, что рандомно генерируются в мегаполисах, и с которыми ты потом никогда не встретишься. В многомиллионной конгломерации каждый ищет себе идеального друга или подругу — человека уже готового как бизнес-ланч, на которого не надо будет особенно тратиться в плане времени и эмоций. При обнаружении же какого-то недостатка, даже самого незначительного несовпадения — не те политические взгляды, не те интересы, не тот знак зодиака — мы отбрасываем его в надежде найти более соответствующего. Этот подход в принципе разрушает саму способность договариваться, общаться, быть интересным не для определённого узкого круга, но вообще в целом. Житель деревни ещё не разучился говорить — он легко и непринуждённо заводит беседу, просто встретив тебя на улице, ему не нужен для этого веский повод. И каким бы обыкновенным этот разговор не был, он насыщает, потому что лица, происшествия, о которых идёт речь, не безразличны тебе. Вообще сами по себе люди обретают ценность как вид, потому что кругом много абсолютно дикого пространства, и часто возникают ситуации, где требуется чья-то помощь. Именно помощь, а не услуга. В большом городе мы привыкли платить за всё: за то, чтобы нам приготовили и принесли еду, за то, чтобы выслушали наши проблемы, за то, чтобы куда-нибудь отвезли — и эта плата, с одной стороны, даёт нам право относится к другому человеку как к функции, с другой — понижает наши социальные навыки.

Псковские земли славятся суровыми крепостными башнями из серой извести, церквями — древними и аскетичными, высеченными из камня крестами — что вам рассказывать, коли бывали там, знаете, а если не бывали — следует побывать. Но я хочу поведать о явлении, которое пока лишь немногим известно за пределами Северо-Запада, а местными не осознано как локальная особенность. Так что если вы путешественник уровня upper-intermediate, уставший от городских банальностей, краевед или культуролог, ломающий голову, о чём же написать исследование, эта заметка для вас.

Не раз приходилось искать комнату в Петербурге, но один случай запомнился мне особенно. Приехал по объявлению, адрес роскошный: Петроградка, рядом театр Андрея Миронова — открыточный вид. Поднимаясь в парадной, наблюдаю такую сцену: грузная сотрудница ЖЭКа моет шваброй лицо атланту. Неплохой кадр — подумал я, отложив его для будущего фильма, который, конечно, не будет снят. Позвонил в квартиру. Дверь открыла женщина с седыми засаленными волосами, вся в каких-то лохмотьях, не сильно отличавшихся по цвету и форме от той половой тряпки. Показала мне комнатку — между прочим, вполне приличную. Женщина говорила тихо, и потому я не сразу заметил её акцент: когда люди пьют постоянно, их речь начинает звучать неровно и хрипло — гласные протягиваются, согласные проглатываются. Проследовал за ней в общие зоны. Кухня была пропитана копчёным жиром, отклеившиеся обои прогибались под собственным весом, под высокими потолками висела тёмная паутина как будто годов так из восьмидесятых — меня поразил доисторический вид этой грязи. И мне стало жутко от того, насколько одинока старуха — такая ненужная и позабытая, столь вросшая в эту квартиру, что её сложно представить на улице средь бела дня. Сказав, что жильё не совсем мне подходит, я опрометью двинулся по лестнице вниз, поскорее отсюда, из этого коридора, из этого дома на широкий и шумный проспект. И теперь проходя мимо великолепных фасадов эпохи ар-нуво, невольно думаю иногда — сколько гнили и ветоши они за собой скрывают.

Никогда не был особым поклонником джаза. Несмотря на импровизационный характер, мне он кажется довольно однообразным — если не брать в расчёт вокальные композиции, есть только два сюжета (с множеством вариаций), возникающих в голове при его прослушивании: 1) широкий негр в костюме и шляпе с сигарой в зубах шагает по улицам Нью-Йорка; 2) в дымовой завесе ресторана кружатся парочки, где-то в углу сидит широкий негр в костюме с сигарой в зубах (а шляпу он до сих пор и не снял). Знатоки возразят, что так могут судить только ничего не смыслящие болваны. Разумеется, это правда. Но как говорится, человека красят не мысли, а его предубеждения. На самом деле нельзя отказать жанру в некоторой красоте, однако она совершенно иного рода — слушая джаз, не испытываешь той волнительной дрожи, какую вызывают классика, рок-баллады, песни в такси — да что угодно. Это красота совершенно иного рода — скорее интерьерная, чем музыкальная. Именно поэтому так странно себе представить человека, наслаждающегося джазом в наушниках по пути в офис или во время утренней пробежки: тут очень важна обстановка — его надлежит слушать исключительно в каких-нибудь заведениях, желательно в живом исполнении. А раз уж на то пошло, вообразим, что до Нового года осталось три дня, и прямо сейчас Сергей Савин сыграет всем нам знакомую песню Луи Армстронга, которая называется Let it snow: Парам-пам-пам-парам-пам, Парарам, рарам, рарам-пам Та-тан, тан, тан, та-дан Та да дан, та да дан, та да дан. В последнее время стал часто проводить вечера в компании старых американских фильмов, и, знаете, как-то проникся джазом. Когда смотрел «Сладкий запах успеха» (отличное кино, рекомендую), что-то мелькнуло в сознании — и мне показалось, я вдруг понял, почему эта музыка тогда покорила весь западный мир. Представьте себя каким-нибудь докером, что приходит домой, снимает пропахшую потом одежду, принимает душ, ощущая, как ноют и крепнут его мышцы, надевает красивый (а не рабочий) костюм и направляется в ресторан. Ему хочется с шиком погулять на свои честно заработанные деньги, хорошенько выпить, потанцевать с женщинами, и джаз как нельзя кстати подходит для такой цели — в этой музыке есть торжественность окончания рабочего дня.