Расцветы Красоты

Догоревшей свечи вспышка, или грубой души мякоть, голубка моя, малышка, дай мне тебя оплакать. Мне темно в Араме от зноя, от жажды охрипло стадо... Узнав, что ты не со мною, намокла гроздь винограда. О любимая, злая овечка, в руне твоем медные змеи спят, свернувшись колечком вокруг лебединой шеи. Одна меня укусила. Другая обвила нежно. Третья, сверкнув, спросила, блестящие сбросив одежды: – Яд мой тебе по нраву? А голосок мой нежный? Хочешь еще отравы? Смерти дать безмятежной? Нет, любовь моя, чаша, полная влаги винной, видя упорство наше, судьба к нам придет с повинной. Нет, летучая рыбка, нет, орешек мой твердый, Скоро твоя улыбка змейкой запляшет гордой. Алой тесьмой объятий ночь зашнурует полог. И не смогу понять я: войлок ли жгучий колок... (Арье Ротман)

Я видела, как господин посадил рабов рядом с собой за трапезу, а те потребовали, чтобы он еще прислуживал им. Я слышала о правителе, который не наказывал своих сыновей за насилия, а судей за несправедливость, и посчитала, что его вина больше, чем их. Я не видела гордого, который был бы благодарен за оказанные благодеяния, и труса, который оставался бы верным своему другу. Я не видела богатого счастливым, а правителя спокойным: чем больше богатства – тем тяжелее ноша, чем выше власть – тем больше морщин на лбу, чем выше поднимаешься в горы – тем глубже пропасти, тем труднее дышать, тем круче становится тропа. (Рафаил Карелин. Притчи Суламиты)

Каждая жизнь – тайна она закрытая в чёрном ящике на цифровой замок в оплетенье дубовых корней лежит до судного дня в лесу звенящем от крика неведомых тварей и треска электрических разрядов. (Czesław Miłosz) Пер. Глеб Ходорковский

​​ОБЕРЕГАЮЩЕЕ БДЕНИЕ Мой интерес к подходу Хайдеггера был пробужден в особенности его пасторальными формулировками — теми его рассуждениями о пастыре, которые отличают письмо о гуманизме и которые принесли ему известность — не в последнюю очередь у тех, кто потешается над ними. В самом деле, ради всего на свете — что это еще за пастыри бытия? Что представляют собой эти пастыри и что представляют собой ближние — если поставить их в связь со столь редкостной абстракцией? Поскольку совершенно ясно, что хайдеггеровский пасторальный дискурс имеет откровенно этическую направленность, что он призван способствовать специфической форме поведения, особой сосредоточенности, особой скромности, особому вслушиванию и прислушиванию, можно было бы говорить о целом каталоге производных от бытия онтологических добродетелей. Чувствуется, что нас увещевают вести себя подобно описанным в Евангелии от Матфея, главе 25, пятерым мудрым девам, которые поддерживали огонь в своих светильниках до самого прихода жениха. Самое главное — пребывать в готовности услышать обращение бытия: в этом — всё. Но с этикой поведения — дело особое. Хайдеггеровское понимание бытия наверняка питалось из двух источников: во-первых, от образа христианского доброго пастыря, который делает все для своих овец, а наряду с этим, и из буколически-крестьянских метафор о пастухах. И в первом и во втором случае мы имеем дело с относительно слабыми и нетехнологичными ролями: ведь хайдеггеровский пастух — отнюдь не умелец, способный делать и то и се, он способен единственно на то, чтобы бдительно наблюдать за стадом, замечая, что с ним происходит. Часть колдовского очарования хайдеггеровских метафор заключается в том, что они изображают кажущееся ничегонеделание, оберегающее бдение как наивысшую возможность, какая только есть у человеческого существования. Я уверен, что именно в этом кроется причина, по которой немало учеников с Дальнего Востока нашли дорогу во Фрайбург и Тодтнауберг. Что делают хайдеггеровские пастыри? Они именно бдят, что означает: они делают все, что им положено, для того, чтобы мир мог быть миром, — и только, ничего сверх этого. В основе такой позиции — духовное постижение того, что довольствоваться малым — это много, зато делать много — это почти что ничего, если неверны исходные посылки. Это — ничего до тех пор, пока многоделающий остается всего лишь поспешающим спящим, который все никак не проснется от активистского гипноза. (Peter Sloterdijk. Die Sonne und der Tod: Dialogische Untersuchungen)

Не халкидон, не изумруд, слепящие глаза, а немота подземных руд и тонкая лоза сознанья, на магнитный зов влекущая тебя туда, где в сумерках восстав в пустую кость трубя, воды и грязи завязь, взвесь, то хверь, то лепесток – восславим Господа и здесь, переступив порог земного зренья, в духоте, в огне, в засветном льду, в последней муке, в тесноте, в разбуженном аду. (Игорь Вишневецкий)

Вы пишете о радости, которую принесет вам приезд мой. Не радуйтесь ничему заране. Всё в руках того, кто располагает судьбой нашей. Как он повелит, так тому и быть. Молитесь и больше ничего. Не забывайте также и того, что мы все на земле странники и существованье наше здесь минутно. Если и доставит нам бог минутное удовольствие пожить неделю или две вместе в вашей деревне Васильевке, то нужно поблагодарить только безмолвно в глубине души бога, а радостью своей мы можем только оскорбить его: не такое время, чтобы кому-либо теперь радоваться. Повсюду смущенья, повсюду беды, повсюду голос неудовольствий и вражда наместо любви. Нам остается только молиться и просить у бога, чтобы научил нас, как молиться ему о спасеньи нашем. Прошу вас отправить молебен и, если можно, даже не один (во всех местах, где умеют лучше молиться), о благополучном моем путешествии. Чувствую, что нет сил помолиться самому: силы мои как бы ослабели, сердце черство, малодушна душа. Я требую от вас всех помощи, как погибающий брат просит у братьев. Соедините ваши моленья и помогите воскрылиться к богу моей молитве. За всё, что я вам когда-либо нанес неприятного, как вам, так и сестрам, прошу простить меня. Хотя я и знаю, что вы, по доброте душ ваших, простили, но всё об этом прилично в такую минуту напомнить еще раз. (Николай Гоголь. Из письма матери)

Мне бы птицей стать: я песни такие бы пел под твоею решёткой оконной – пока солнце целует её золотое – что тот, кто услышал, сказал: – Как человек он плачет. Щемит мое сердце: я про это такие б стихи написал – под решеткой твоею оконной стоя, пока луна её всю в молоке купает – что тот, кто прочел бы, сказал: – Как птица поет он. (Nicolás Guillén) Пер. Елена Багдаева Углем наметил на левом боку Место, куда стрелять, Чтоб выпустить птицу - мою тоску В пустынную ночь опять. Милый! не дрогнет твоя рука, И мне недолго терпеть. Вылетит птица – моя тоска, Сядет на ветку и станет петь. Чтоб тот, кто спокоен в своем дому, Раскрывши окно, сказал: «Голос знакомый, а слов не пойму», – И опустил глаза. (Анна Ахматова)

От Бога отдаляет нас не грех, а стремление его оправдания. (Nicolás Gómez Dávila)

Есть день и ночь. Есть тьма и свет. Есть лето и зима. Веков, Тысячелетий нет, Они – плоды ума. Вглядись, Куда нас завели Пути добра и зла? Мы все – Трава одной земли. Затем – Зола. (Михаил Сопин)

Сейчас вот огромная машины рекламы, бизнеса раскручивает всё якобы новое, новое, новое. Потребность в новом становится очень замороченной. Не успеваешь что-то заметить – а уже новое. Выхолащивание сознания происходит. Рулетка игры в новое идёт. А философ Генон говорил, что надо держаться традиционных ценностей, иначе – крах. И он очень популярен сегодня и у нас, и на Западе. Думаю, не случайно. (Константин Лопушанский. Между пошлым и будущим)