Патриаршие

"Если человек не потерял способности ждать счастья — он счастлив. Это и есть счастье". Иван Бунин #цитатырезидентов

Первым бульваром в Москве стал Тверской бульвар. Он был открыт в 1796 году. Назывался он изначально просто Бульваром. Вот какой указ издала императрица: «…по примеру чужестранных земель иметь место в средине города для общественного удовольствия, где бы жители оного могли, не отдаляясь от домов своих, употреблять прогулирование».

Не у нас, а у соседей с другого берега. На Бадаевском начали устанавливать 35 метровые колонны. На них поставят дома. Хотели бы жить в таком?

Легенды уходят. Uilliam’s на Бронной закрывается. Причина — ресторан не вписывается в образ «глянцевых» Патриарших

Спиридоновка, дома 26-36 1933–1934 гг

Наталья Бонк «Я училась в десятом классе, когда началась война. В июле 1941 года мы впервые услышали, как Левитан трижды объявил: «Граждане! Воздушная тревога!» Пошли в убежище. Под утро тот же голос: «Граждане! Угроза воздушного нападения миновала! Отбой». Радости не было предела. Когда объявление прозвучало еще раз, я была уверена, что это опять тренировка, и взяла с собой вышивание. Однако на этот раз налет был настоящим. Настоящие бомбардировки я наблюдала с крыши нашей школы, куда мы забрались вместе с моими одноклассниками. Мы увидели, как в стороне от нас немец бросил бомбу, после падения которой в воздух высоко поднялось облако блесток. Позже выяснилось, что бомба попала в бочки с селедкой на Тишинском рынке. Однако в дальнейшем все было не так забавно. Во время одного из налетов погиб тот самый папин товарищ Бекман, который работал в ТЮЗе, — он жил в Малом Козихинском и почему-то не пошел в убежище во время налета. Затем разнесло дом на углу Малой Бронной и Ермолаевского. А также — строение, стоявшее на месте нынешнего дома со львами на Патриарших. И уже совсем рядом, тут на Трехпрудном, разбомбили школу, стоявшую чуть подальше угла с Мамоновским переулком. Ее как будто разрезало по диагонали, сторож вместе с семьей погибли. К осени 1942 года я осталась в квартире одна. Мама была во фронтовой артистической бригаде, отец вместе со своим ГУАПом эвакуировался. Про папу в какой-то момент нам вообще сообщили, что он погиб при перелете в Москву. Установить правду помогла случайность — мы купили на Палашевском рынке селедку, завернутую в газету. Мы ее развернули и вдруг увидели: «Александр Ефимович Кроль...» Это был список награжденных: ему, штатскому специалисту, вручили орден Красной Звезды. Мы подумали — может, посмертно. Но указания на это в газете не было. Вскоре мы узнали, что папа жив».

Людмила Гурченко: «…Папа ушел на фронт. Мы с мамой остались в Харькове. Филармония, за которой они числились, имела строгий лимит на эвакуацию. В первую очередь, эвакуировали заводы, фабрики, предприятия….Так мы и просидели на переполненном вокзале с чемоданами и мешками, потом вернулись домой. <…> 24 октября 1941 года в город Харьков вошли немцы. В городе как будто всё вымерло. Только по булыжной мостовой Клочковской улицы шли немецкие войска, ехали машины, танки, орудия. Клочковская находилась внизу от нашего дома. Не было ни выстрелов, ни шума. Жители группками, осторожно спускались вниз к Клочковской, чтобы поближе разглядеть — какие же они, немцы? <…> Несколько дней было затишье… Вообще не чувствовалось, что вошли враги. А где же война? Началось все потом, попозже. Началось с того, что собрали всех жителей нашего дома, оставшихся в оккупации, и приказали освободить дом. «Здесь будет расквартировываться немецкая часть». Первый раз я услышала немецкую речь. Немецкий офицер был немолодой, говорил вежливо. А вот переводчиком… — как же это? Вот это да! Из нашего дома Илья Бакуль?! «Илья, мам, смотри, — дядя Илья! Ты видишь, мам?» — дернула я маму за платье, пытаясь ее развернуть к себе. Мне нужно было заглянуть ей в лицо. Мама меня сильно ударила, испуганно оглянулась на жителей нашего дома и шепотом приказала, чтобы я никогда больше не болтала глупостей. «А то нас убьют… поняла?» Выпал снег. Начались холода. Постепенно все, что составляет человеческий организм, перестроилось на единственную волну: «хочу есть», «хочется кушать», «как! где достать поесть», «не умереть с голоду». В городе самым «романтическим» стало слово «грабиловка». Что это такое? Если бомба попадала в склад с продуктами, люди, вооружившись мешками и ведрами, толпой, толкая и обгоняя друг друга, бежали «грабить». Многие не возвращались. Немцы расстреливали тех, кто замешкался и не успел скрыться. Мама всего боялась. Но страх, что я совсем ослабею от голода, заставлял ее пересиливать себя и тоже оказываться в этой толпе».

Владимир Этуш: «Я не знаю, как говорить о войне, чтобы это было понятно всем. Наверное, понять войну можно только на уровне чувств. Великая Отечественная — это событие, в которое была вовлечена вся страна, каждый наш человек. Эта часть истории, она настолько пронзительна, что ее невозможно преподнести как-то иначе, кроме как с великим трепетом, с великой болью. Что такое война для меня? Представьте: я совсем юный актер, мне 18 лет. Я эдакий баловень судьбы, предвоенный год для меня складывается прекрасно: чудесный вахтанговский театр, выдающиеся коллеги-актеры, любовные похождения, ночные гулянки... И вот война, начало которой помню в мельчайших деталях. 22 июня 41-го года в пятом часу утра я возвращался по пустынной Москве домой с очередной вечеринки. Спустился по улице Горького на Манежную площадь и вдруг увидел огромный черный автомобиль посольства Германии, который несся со стороны Кремля. До сих пор помню флажок со свастикой, трепетавший на ветру. Я, по своей мальчишеской наивности, не придал этому эпизоду значения. Уже позже понял, что стал невольным свидетелем проезда немецкого посла фон Шуленбурга, который минутами ранее вручил Молотову меморандум об объявлении войны Советскому Союзу. Только в районе обеда того же дня узнал о бомбежках Киева и Минска и о том, что прежняя, мирная, жизнь завершилась. Что ощутил я поначалу? Жуткий, колотящий страх, который до сих пор чувствую буквально кожей. Этот ужас прошел быстро: начались военные будни, которые для меня выражались в тушении «зажигалок» на крыше Щукинского училища и рытье противотанковых рвов».

Юрий Никулин. Возвращение с войны: «Москва встретила солнечным днем. Я шагал по столице со своим черным фанерным чемоданчиком, в котором лежали толстая потрепанная тетрадь с песнями, книги, записная книжка с анекдотами, письма от родных и любимой. Еще на вокзале я подошел к телефону-автомату и, опустив дрожащей рукой монетку, услышав гудок, набрал домашний номер телефона, который помнил все эти годы: Е26-04. (В то время вместо первой цифры набирали букву, считалось, что так легче запомнить номер.) – Слушаю, – раздалось в трубке. К телефону подошла мама, я сразу узнал ее голос. – Мама, это я! – Володя, это Юра, Володя... – услышал я, как мама радостно звала отца к телефону. <...> Пока я трясся в трамвае, шел по Разгуляю к Токмакову переулку, сердце так бешено колотилось, что подумал: наверное, вот так люди умирают от радости. У ворот дома меня уже ждала мама. Мама! За годы войны она сильно изменилась. На осунувшемся лице выделялись ее огромные глаза, волосы совсем побелели...» Юрий Никулин «Почти серьезно»

Слышите, как тихо на улице, только хлопья майского снега беззвучно падают. Никто не визжит, не газует, не смеется кикиморой.