Борьба со смертью, или смертельная борьба?
У меня с детства сложные отношения со смертью. У меня умерло не так много близких родственников, но смерть каждого была сильным потрясением и ужасом. У меня хорошо развита фантазия, если я вижу труп, мне постоянно мерещится, как мертвецы двигают рукой или стоят под моим окном. Нерушимое, застывшее тело человека заставляет меня замирать в ответ, переставать что-либо чувствовать. В ситуациях, когда я не видела тело умершего друга или родственника, моей психике проще всего вообще верить, что ничего такого не произошло. Следующее чувство, которое меня накрывает — это вина и стыд за то, что я такая бессердечная и такое поведение достойно порицания.
Вчера была годовщина гибели моего товарища Димы Петрова. Я ничего не чувствовала.
Сегодня я закончила работу над изданием книги о Сократе на английском. Он умер четыре года назад, но я тоже ничего не чувствовала. В начале самой книги — посвящение всем, кто погиб от рук российского государства или неонацистов, более тридцати имен. Пока книга редактировалась, в список погибших товарищей в Украине постоянно добавлялись люди. Я просто механистически вносила их в текст, стараясь ничего не чувствовать.
Два года назад, в первые недели войны, я взялась сопровождать новоприехавшего друга из Украины, беженца из России, проходившего по «делу Сети». Он покончил с собой через 10 дней после приезда. Я испытывала много горечи и злости за то, что теперь мне придется заниматься еще и доставкой его тела в Россию. Мне мерещилось, что он стоит под окном, а парк, где он повесился, я до сих пор обхожу стороной. В общем, испытывала все, что угодно, кроме горевания.
Шесть лет назад в Рожаве от турецких бомбежек погибла анархистка из Англии Анна Кэмпбелл. Я видела ее однажды, и это очень приятные воспоминания. Когда я вижу в ленте ее фото, стараюсь побыстрее прокручивать.
Когда я только приходила в движение, в России уже погибли от рук неонацистов несколько товарищей. Их фото и имена я очень хорошо помню. Но я их не знала, поэтому ощущала только сочувствие к тем, кто знал, и злость по отношению к убийцам.
Когда погиб Дима и начали появляться публикации о его обширной деятельности, я чувствовала очень много горечи от того, что все это неимоверное количество задач, коммуникаций, достижений и ошибок, страхов и сомнений, маленьких радостей, которые он испытывал и через которые проходил, были скрыты от чужих глаз и ушей, даже от ближайших товарищей. Диме нужно было умереть, чтобы мы и мир узнали о его жизни. Мне безумно грустно, что из соображений безопасности мы не можем даже дать друг другу поддержку и признание при жизни. Про деятельность друга, покончившего с собой, до сих пор нельзя рассказывать, даже называть его имя, потому что может прилететь его семье.
Меня ужасает то, что мы все можем просто исчезнуть вот так, безымянные и ничего не достигшие публично, и у некоторых из нас даже не будет могилы, потому что тела не существует.
В коллективе, где Дима состоял вместе со мной, мы вчера даже не обмолвились о его годовщине. Решали вопросы с репрессиями.
Чат беларусского коллектива, где Диму тоже знают, молчал.Я видела, что ребята в Германии делали несколько памятных мероприятий и установили мемориальную доску, но у меня не было желания ни быть на таком мероприятии, ни инициировать что-то подобное по месту. Было желание исчезнуть и ничего не чувствовать.
Этих людей знали многие. И получается, что каждый из нас потерял друга или товарища. Но за 15 лет никто не сказал мне «Мне жаль, у тебя погиб друг». Никаких соболезнований не выразила и я. Друг и товарищ общий, поэтому кажется, что каждый из нас заслуживает и нуждается в поддержке, и одновременно каждый должен ее давать. При этом поговорить об этом с кем-то за пределами движения выглядит нереальным. Кажется, что люди, не вникающие в политику, не поймут, зачем умирают люди в драках, на войнах или вешаются от экзистенциальной боли от этого мира.
Непонятно, как говорить про смерть. Непонятно, как помнить, как не забывать. Непонятно, как и что чувствовать.