Другая речь

Я родом не из детства — из войны. И потому, наверное, дороже, Чем ты, ценю я радость тишины И каждый новый день, что мною прожит. Я родом не из детства — из войны. Раз, пробираясь партизанской тропкой, Я поняла навек, что мы должны Быть добрыми к любой травинке робкой. Я родом не из детства — из войны. И, может, потому незащищённей: Сердца фронтовиков обожжены, А у тебя — шершавые ладони. Я родом не из детства — из войны. Прости меня — в том нет моей вины… 100 лет Юлии Друниной. Тот случай, когда слово Поэт ничего толком не говорит. Друнина великая. Не великий поэт, а просто — великая, в единстве текста и жизни, в своей эпохе, как свидетельство миру. Уникальное и абсолютно необходимое свидетельство миру о судьбе души в век двадцатый от Рождества Христова.

Всех дорогих соотечественников поздравляю с Днём Победы!

ВВЕДЕНИЕ В ЧТЕНИЕ ЛЕСКОВА Праведники. Левша. Одиночество и свобода

В журнале Христианское чтение вышла моя новая работа: ПОЭЗИЯ А. С. ПУШКИНА В ГОРИЗОНТЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОЛОГИИ Я радуюсь тому, что нашёл эту простую формулу: горизонт политической теологии, — теология политическая есть именно горизонт, в котором вещи обнаруживают некоторые смыслы. В качестве вещи, рассмотренной в этом свете, в круге света из разверзающегося вопроса об отношении Политического к Священному, — в качестве такой вещи берётся в статье поэзия Пушкина.

Хайдеггер оставил этот мир в 1976 году. С той поры он регулярно радует нас новыми текстами — и эти новые тексты не оказываются периферийными. Далек от своей полной опубликованности Лакан. Тома Лакана всё выходят в свет — и становятся интеллектуальными событиями. Ещё, пожалуй, Витгенштейн, Кожев, Альтюссер... Началось это восстание мертвых с нового открытия Маркса. Линию подхватил Грамши. Они нас не оставляют. Разве нет в этом посмертном присутствии чего-то рокового, какого-то еще не выясненного события в истории ума? Эти «новые» тексты Хайдеггера или Кожева, Лакана или Альтюссера — будто призваны подорвать правила академического поля. Это мертвое наследие влиятельнее, настоятельнее самых цитируемых статей в самых респектабельных журналах. Мертвые оборачивают нашу академическую писанину в барахло. Мертвые переигрывают нас не авторитетом своим, а безусловным могуществом мысли. Они нам показывают, что мы играем не в те игры, что мы занимаемся постыдно мелкими играми. А вот те — и после смерти возвращают нас к мысли, тех из нас, кто ещё не размолот в играх академического поля.

ТЕМА ЛЕСКОВА Хайдеггер в начале своего «Ницше» заявляет: если мы не умеем расслышать Ницше, то что дадут нам все эти ницшеведы? а что они тем более нам дадут, если мы расслышали голос самого Ницше?! Подобное рассуждение не следует понимать в духе отрицания любого академического комментирования больших книг. Речь идет именно о моменте исходной раскрытости текста — моменте, к которому не приближает нас академизм. С некоторыми авторами такой раскрытости нужно добиваться, добиваться неизвестным усилием ума. Хотя мы много говорим о Достоевском, хотя я не устаю комментировать Достоевского, мне самому Достоевский не кажется «сложным» писателем. У Достоевского, правда, не проглядывает предела, дна, но войти в Достоевского нетрудно, его мир открыт. Читая, скажем, «Преступление...», мы что, не понимаем — причем чуть не с самого начала — какую историю и с какой интенцией рассказывает автор? Тема «Преступления и наказания», как знает всякий, имеет своей ремой грех и искупление. Прочитав «Братьев Карамазовых», разве кто-то останется в недоумении относительно этических оценок и базовых нравственно-философских установок этого захватывающего текста? Кто-нибудь не понимает, что такое смердяковщина? Или не догадывается, в чем причина катастрофы Ивана Карамазова? Или — что может быть проще основной идеи «Бесов»? Другое дело, что в Достоевском — тьма нюансов, что там открывается мысль (онтология, мистика, политическая теология) — открывается и раскидывается в трансцендентную и духовную даль. Итак, в Достоевского нужно вчитываться. Но нет проблемы в том, чтобы начать его читать. Совсем не то Лесков. Вот это — фигура трудная. Разбирая Лескова из года в год, я остаюсь в недоумении: что там вообще происходит в его текстах? Куда он клонит? Что именно он обсуждает? Очень быстро мне стало ясно, что наивное чтение — умиление русскими характерами, русской самобытностью, которое позволяли себе многие комментаторы Лескова — никуда не годится. Никем Лесков не умиляется: ни Левшой, ни «очарованным странником» Флягиным, ни «человеком на часах», ни даже «соборянами» протопопом Савелием и дьяконом Ахиллой. Это не идиллия, не героика, не сатира, не ирония. Это дивное искусство, которое на поверхности потрясает мастерством. И которое не даётся в глубине. Требуется особое предприятие — «введение в» Лескова. Красиво, искусно... Нам в помощь, когда мы имеем дело с областью красоты, русская категория пошлость — категория, фильтрующая дурное прочтение и настраивающая наш слух на красоту. Мы должны взять «умильного» Лескова: этих русских богатырей и праведников, этих уделавших всю Европу русских даровитых мужичков типа Левши — и прочитать это таким образом, чтобы не испошлить. Не мог ли, однако, сам Лесков быть отчасти пошляком, умилявшимся русской забубенности? — Нет, не мог; безупречно изыскан его текст, красота текста позволяет настроить чтение на его глубину. С этой настройки я бы начал Введение в Лескова.

ДЕМОН НИЦШЕ Когда Мишель Фуко поместил Ницше в один ряд с Фрейдом и Марксом, что он сказал о Ницше? — Что Ницше изобрел новый способ интерпретации. Изобрел Ницше этот способ вместе с Марксом и Фрейдом. Итак, читать Ницше стоит для того, чтобы выяснить: как он интерпретирует? Нас должны интересовать не его броские тезисы, но способ производства этих тезисов в актах интерпретации человеческой реальности. Чтобы оценить, как Ницше интерпретирует мир человеческий, его технику интерпретации нужно помыслить в ряду интерпретативных техник Маркса и Фрейда. Предметом Ницше не выступает политика; воля к власти — категория метафизики. Категория эта рождена в интерпретациях искусства, религии, морали. Примечательно, что Ницше нуждается в «дурных» вещах, каковыми для него выступают нигилизм, декаданс, христианство, буддизм, вагнерианство. Он заворожен этими дурными вещами — и только в разбирательстве с ними Ницше выясняет свои метафизические истины. Основным приемом Ницше выступает отрицание, причем Ницше находит импульс отрицания в самих дурных вещах. Сами эти дурные вещи выступают для него отрицанием «жизни», поэтому интерпретация Ницше остается именно интерпретацией, а не простым возражением. Ницше отрицает, читая отрицание в самом предмете. Жизнь раскрывается как такая полнота, которая фундаментально включает в себя отрицания себя, и этими отрицаниями образовано пространство мышления и речи. В нигилизме протекает время, току которого принадлежит Ницше. И если что-то фундаментальное — например, что Бог мертв — обнаружено сейчас, то это значит, что так было у самого истока времени. Бог с самого начала мертв. Бог мертв — не возражение религии, а прочтение религии через отрицание. Ницше следует току жизни, но в том же токе свершилось христианство. Ницше отрицает, но на том основании, что отрицанием было с самого начало и христианство. Отрицая, Ницше приходит к Жизни как могучей игре воли к власти, но всё: и жизнь, и ее отрицание в форме христианства, и отрицание христианства со стороны Ницше — всё включено в игру воли, всё и есть Жизнь. Зная, что его отрицания принадлежат той же игре, что и отрицаемое, Ницше не занимает мета-позицию мышления как отстояния от жизни, но включается в игру терзаний и наслаждений, прорицания, позерства, шутовства и безумия — как однородного с актами интерпретации, как той же драмы, что мы зовём интерпретацией у Ницше. Жизнь не подлежит интерпретации в мышлении — она раскрывается в самой жизни. Всё это имеет совершенно прикладное значение. Со всем этим — а всё это обладает богатым арсеналом настроек и трюков — с этим всем нужно подойти к свершениям духа: к искусству, к религии, к морали мира человеческого. Это важнее ницшевских итогов. У него нет итогов, нет результатов — есть вступление в игру интерпретаций/отрицаний. Нам нужен не Ницше, а его демон (даймон).