Юрий Рост «Взгляд»

АНДРЕИЧ И ДУСЯ По Покровке шел среднего возраста человек в зеленой рабочей куртке, видавшей виды Москвы с высоты птичьего полета, и кожаной потертой кепке с пуговкой, держа за шкирку, на вытянутой руке орущую и извивающуюся трех-цветную кошку в ошейнике с «бабочкой» на шее. Прохожие частью, молча сторонились, частью безопасно возмущались вслед: куда это он ее тащит, не на живодерню ли? Между тем, кошку по имени Дуся, и смиренно улыбающегося мужчину — Ивана Андреевича Духина связывали сложные отношения, которые будь я потрепетней, можно было бы назвать и любовью. Судьба наградила меня дружбой с Андреичем в то время, когда начинаешь терять способность к этому труду, требующему значительных душевных усилий. Невосполнимые утраты, которым, как выяснилось, ты не в силах противостоять, разрушали представление о бесконечной протяженности сосуществования с людьми. И не всегда доставало понять, что общение с ними здесь и сейчас оправдывало нереализованные планы, ненаписанные строки, неснятые фотографии. Недодоенное тщеславие, мычало от избытка молока и звало: Сядь за стол! И я садился, оглядываясь за спину: Ты этого хотело? Я за столом, и стол накрыт. Вот она, любезная моему сердцу жизнь среди навсегда для меня любимых Миши Чавчавадзе, Славы Францева, Сережи Купреева, Дэвика Боровского, Славы Голованова, Гоги Харабадзе, Сережи Бархина, Гии Данелии, Наташи Нестеровой, Ладо Алексии-Месхишвили, Миши Жванецкого… Среди трубочного мастера Алексея Федорова, Булата (хоть мы и не часто встречались), Андрея Дмитриевича, бабы Марии Примаченко, Отара Иоселиани, Боречки Литвака… И среди живых, слава Богу! (Дальше идет список не короче первого). Ну, и что ты сделал за истраченное время, мычит оно, вползая в кадр, с набухшим выменем? Истраченное… (Читай — впустую). Иногда, поддаваясь пассивной лени и мраку московской зимы, я слышу унылый голос тщеславия, зовущий к сравнимому успеху, и вспоминаю фразу, полнотелой, с исправным, что правда, бюстом, второй жены одного из первых моих друзей: Какую жизнь ты просрал! И тогда в несовершенной своей памяти я выстраиваю круг — оберег из превосходящих меня достоинством разнообразных жизней, которыми, куда как не скаредно, одарила меня судьба и говорю себе: Думай иногда, о чем думаешь! Ну, да, многие оказались умней и рачительней. Под твердыми и мягкими обложками — их достижения вызывает восхищение. Какие молодцы.. Они собрали время и оформили его толковей. Но, зато, кто потратил его больше и лучше меня?! И в этом кругу, где нет никого в центре, чтоб не мешать общению, я вижу Ивана Андреевича с моей кошкой Дусей на руках. Слесарям, кровельщикам на Чистых прудах, работникам библиотек и музеев, Данелии, Нееловой, Иоселиани, Битову, Белле… всем, кто знал его и, следовательно, любил представлять Духина не надо было, а вам — пожалуй. Самоучка энциклопедических знаний, любитель поэзии Тютчева, все стихи которого помнил наизусть, собиратель старинных литых печных дверец, знаток поддужных колокольчиков, равного которому не было, автор книги о русских колокольных заводах, серьезный читатель исторической и философской литературы, он зарабатывал на хлеб кровельным ремеслом, где был не просто надежным профессионалом, но артистом, создававшим без всякой надобности такой красоты водосточные трубы, что их жалко было вывешивать на улицу. На них, ей богу, хотелось играть. А однажды так и случилось… Долгий текст об Иване Андреевиче Духине читайте в telegram канале «Юрий Рост «ДОЛГИЙ ВЗГЛЯД»

АНДРЕИЧ. Иван Андрееевич Духин с кошкой Дусей.

Это тоже я

Перебирая фотографии бабушкиного или прабабушкиного детства, мы видим детей. Будущих взрослых и одновременно бывших. Прямые и спокойные, в локонах, кружевах и кринолинах, наряженные, завитые или гладко причесанные, сидят они на коленях у своих родителей (или стоят рядом) и внимательно (так же внимательно, как мы их) изучают нас с желтоватых плотных карточек. Глядя друг на друга, знакомых и неизвестных, находим, что мы, нынешние, стали свободнее в своих вкусах и манерах, естественнее и раскованнее в общении. Но какие-то тайны (рождение, боль, смех...), какие-то ценности (доброта, честь, любовь...) для них и для нас остались общими. Пока. Нас, бывших детьми давно и совсем недавно, объединяет многое, но главное то, что, чудесным образом однажды получив жизнь (весьма случайно), мы стали людьми, обрели способность осознавать себя, познавая мир, и обязанность давать и беречь жизнь другим. Сохраняйте карточки и чаще фотографируйте детей, они будут смотреть на себя из времени и приноравливаться к проходящей жизни. Однажды Лена Бархина давно уже сама мама. на выставке подошла к этой карточке и долго с удивлением рассматривала ее. Рядом стоял фотограф. – Я хочу снять вас рядом с этой девочкой. Вы чем-то похожи. – Ничего удивительного – это тоже я, – сказала Лена. У меня дома хранится довоенная фотография с птичкой. Она сохранилась, хотя мама не брала ее с собой, когда мы отправились в эвакуацию, а отец на фронт. Всё время оккупации Киева она провисела в витрине фото ателье на бульваре Шевченко. На карточке угадывается перспективное будущее (подросту все же) и весьма ограниченное прошлое. Сталкиваясь с ней взглядом, я понимаю, что ситуация зеркально перевернулась, но, повторяя Лену Бархину, могу сказать: это тоже я. Только тогда у меня была единственная цель – выпустить механическую птичку из клетки, теперь целей много. А птичка, кажется, в клетке до сих пор.

ВЗГЛЯД В ДЕТСТВО

Дорогие зрители слов, вы можете опять начать комментировать. Эта функция также вернулась в ваш арсенал.

(окончание) Под гитарную версию бессмертной токкаты и фуги Баха, на которую Венгеров положил слова «То ли рыбку съесть…», десерт был вынут из холодильника, разлит по стаканам и постепенно выпит. — Не дали спасти мир, — пробормотал Голованов, последним вторгшийся в мое засыпающее сознание. Зато я проснулся раньше других. Дамы ушли, а команда «Авроры», сморенная борьбой со спецслужбами, но не покинувшая своих постов за столом, спала в разнообразных позах, напоминая полотно Кукрыниксов под названием «Конец», рождая, впрочем, воспоминания приятные. Жажда погнала меня в общую кухню, где на одном из шести столов была обнаружена початая бутылка «Можайского» молока. Спасая организм, я выпил молоко и вернулся в комнату, чтобы поставить хозяина в известность о проступке. — Ты меня убил, — сказал Юра, проснувшись. — После звонка Никсону недружественная соседка увидит, что выпили ее молоко, и я — бомж! Опечаленный неудачными переговорами с президентом и неловкой историей с «Можайским», я отправился в коридор, чтобы обуться и уйти домой, но, зашнуровывая ботинки, увидел в ящике для обуви небольшой, словно припрятанный на утро, пузырек с молоком. Странные нравы в этой квартире, подумал я и, желая отвести удар от Юры, вылил это молоко на кухне в выпитую мной пустую бутылку, тем самым исчерпав инцидент. Через две недели, вернувшись из командировки на Чукотку, я встретил Ярослава Кирилловича Голованова в коридоре редакции: — Ну, ты молодец! — Да я что — комиссар Белышев, главное — команда «Авроры». А идея-то была твоя. — Положим, к тому, чтоб влить аппретуру «Сочи» для чистки белой парусиновой обуви в бутылку из-под молока, старик Голованов никакого отношения не имеет. — И что? — похолодел я. — Отравление на фоне звонка в Америку. «Скорая помощь». Героические врачи, несмотря на твои усилия, спасают жизнь соседке. — А Юра? — Лифчик съехал в тот же день. Зашел к знакомой девушке. Задержался. И теперь женится. Мы приглашены… — сказал Голованов. — Все-таки одно доброе дело сделали. Хотя… кто знает? — и задумался о чем-то своем.

— Что грустите, мальчики? — жизнерадостно спросила та, что была сильно крупнее подруги, помахивая бутылкой «Столичной». — Женя! — нервно сказал Голованов Харитонову. — Водку — в холодильник, их — в комнату. И на ключ!.. Ну? — обратился он ко мне, не понижая регистра. — Молчат. — В Америку звонят, советуются с коллегами из ЦРУ, — предположил Венгеров. — Ох, что завтра будет делаться на биржах. Может, уже началось. Все с интересом посмотрели на Юлика. В это время трубка ожила. — Мы связались с Америкой… — О! — …Президент спит. — Только не надо делать из нас идиотов! — высоким голосом закричал Голованов. — Между Москвой и Вашингтоном семь часов разницы. Здесь двенадцать ночи, значит, там еще рабочий день… Хорошо, пусть соединят с вице-президентом! С госсекретарем! — Все спят! — ответил телефон. — У них был трудный день, ребята. Все устали. Вы тоже ложитесь. Утром позвоните. И гудки… — Да они в сговоре. Так мы не кончим войну, — махнул рукой Голованов, и все потянулись в комнату. — Ну-у, и с кем вы так долго болтали? — игриво поинтересовались дамы. — А мы хотим чаю. Где у вас десерт? Венгеров взял гитару и вопросительно посмотрел на хозяина. Где-то он уже слышал это слово, но что оно означало, убей бог, вспомнить не мог. Юра задумчиво смотрел в окно на Чистые пруды. — В холодильнике, — вспомнил Голованов. Под гитарную версию бессмертной токкаты и фуги Баха, на которую Венгеров положил слова «То ли рыбку съесть…», десерт был вынут из холодильника, разлит по стаканам и постепенно выпит. — Не дали спасти мир, — пробормотал Голованов, последним вторгшийся в мое засыпающее сознание. Зато я проснулся раньше других. Дамы ушли, а команда «Авроры», сморенная борьбой со спецслужбами, но не покинувшая своих постов за столом, спала в разнообразных позах, напоминая полотно Кукрыниксов под названием «Конец», рождая, впрочем, воспоминания приятные. Жажда погнала меня в общую кухню, где на одном из шести столов была обнаружена початая бутылка «Можайского» молока. Спасая организм, я выпил молоко и вернулся в комнату, чтобы поставить хозяина в известность о проступке. — Ты меня убил, — сказал Юра, проснувшись. — После звонка Никсону недружественная соседка увидит, что выпили ее молоко, и я — бомж! Опечаленный неудачными переговорами с президентом и неловкой историей с «Можайским», я отправился в коридор, чтобы обуться и уйти домой, но, зашнуровывая ботинки, увидел в ящике для обуви небольшой, словно припрятанный на утро, пузырек с молоком. Странные нравы в этой квартире, подумал я и, желая отвести удар от Юры, вылил это молоко на кухне в выпитую мной пустую бутылку, тем самым исчерпав инцидент. (окончание ниже)

Голованов произнес: — От винта! Ключ на старт! — и набрал 07. — Слушаю вас. — Международную, пожалуйста. Компания в целом одобрила мою решимость. — Международная слушает. Что у вас? — раздался в трубке другой женский голос. — Нам надо поговорить с Соединенными Штатами Америки. — Минутку подождите, я узнаю. Все пять дверей Юриных соседей по коммуналке приоткрылись и застыли. — Восток, Запад? — спросила телефонистка. Я посмотрел на Голованова. Научный обозреватель крупнейшей ежедневной газеты, он должен был знать. И он знал! — Восток, город Вашингтон. — В Вашингтоне номер или по справке? — По справке. — Адрес? — Адрес? — повторил я. — Говори, — твердо сказал Голованов: — Вашингтон, округ Колумбия, Пенсильвания-авеню, дом номер… Да, господи, белый такой дом. Там знают. Я транслировал это сообщение. — Не слышу, громче, повторите, какой дом. Пришлось закричать в трубку: — Белый, белый такой дом. — Тише ты, — строго сказал Юра, показывая на приоткрытые двери. — С кем будете говорить? — после паузы спросили с телефонной станции новым, но все еще женским голосом. — Давай! — сказала команда «Авроры», и я дернул за веревочку. — Будем говорить с Никсоном. — С кем?! — С Ричардом Никсоном — президентом США! Канонада захлопывающихся дверей потрясла темный высокий коридор старого московского дома. Соседи закрывались на ключ и гасили свет. — Ну, — сделал заявление хозяин, — мне здесь больше не жить! — Не боись, Лифчик, все зависит от того, как разговор сложится, — успокоил его Венгеров. — Может, тебе вообще индивидуальный телефон в комнату поставят. Товарищи сдержанно согласились. Молчание в трубке было долгим. Потом что-то щелкнуло, и спокойный мужской голос спросил: — Зачем вам их президент? Я повторил вопрос обществу. — Нам-то их президент вовсе не нужен, — заявил тонкий стилист Голованов. — А вот о чем мы с ним будем говорить — наше дело! — Не залупайся, Славик!— Строго сказал Венгеров. — Мы хотим ему сказать все, что думаем о вьетнамской войне. Соединяйте! — Подождите у телефона, мы узнаем… В коридоре стало тихо, как в тыкве. В осанке моих друзей появилась лихость, во взглядах — гордость за успешно начатое дело. Ожидание, однако, затягивалось. Вопрос об окончании войны во Вьетнаме висел на тонком волоске телефонной жилы. Вдруг раздался требовательный звонок в дверь. Переговорщики тревожно переглянулись. — Все! — сказал Юра мертвым голосом. — Это вам не кот мышей съел. — Открывай, — решительно сказал Голованов. — Иначе сломают дверь. Лишние деньги на ремонт. — Какой теперь ремонт? — он пошел к высокой, выкрашенной темно- коричневой масляной краской двери. Звонок повторился. На пороге стояли две актерки, знакомые Венгерову, Лифшицу и Харитонову еще по театру МГУ «Наш дом». — Что грустите, мальчики? — жизнерадостно спросила та, что была сильно крупнее подруги, помахивая бутылкой «Столичной». — Женя! — нервно сказал Голованов Харитонову. — Водку — в холодильник, их — в комнату. И на ключ!.. Ну? — обратился он ко мне, не понижая регистра. — Молчат. — В Америку звонят, советуются с коллегами из ЦРУ, — предположил Венгеров. — Ох, что завтра будет делаться на биржах. Может, уже началось. Все с интересом посмотрели на Юлика. В это время трубка ожила. — Мы связались с Америкой… — О! — …Президент спит. — Только не надо делать из нас идиотов! — высоким голосом закричал Голованов. — Между Москвой и Вашингтоном семь часов разницы. Здесь двенадцать ночи, значит, там еще рабочий день… Хорошо, пусть соединят с вице-президентом! С госсекретарем! — Все спят! — ответил телефон. — У них был трудный день, ребята. Все устали. Вы тоже ложитесь. Утром позвоните. И гудки… — Да они в сговоре. Так мы не кончим войну, — махнул рукой Голованов, и все потянулись в комнату. — Ну-у, и с кем вы так долго болтали? — игриво поинтересовались дамы. — А мы хотим чаю. Где у вас десерт? Венгеров взял гитару и вопросительно посмотрел на хозяина. Где-то он уже слышал это слово, но что оно означало, убей бог, вспомнить не мог. Юра задумчиво смотрел в окно на Чистые пруды. — В холодильнике, — вспомнил Голованов. (продолжение ниже)