Замятин

В четверг, 30 мая буду в Белграде и прочитаю открытую лекцию в независимом книжном Dobar Dabar Books. Лекция будет про политические реформы в России 1990-1993-х годов — то есть про «девяностые». Поделюсь материалами своего текущего исследования истоков сверхцентрализации городской власти в Москве. Если кто-то из вас вдруг в Белграде, приходите увидеться и обсудить насущное. Начало в 20.00.

Гребер в «Утопии правил» делает любопытное замечание о том, что римские игры и зрелища в Колизее имели важную антидемократическую функцию: они воплощали образ кровожадной людской массы, которая своими улюлюканиями и вердиктами поднятием пальца демонстрирует абсурдность идеи народного самоуправления. Так, по мысли Гребера, имперская власть создавала соломенное чучело демократии и замещала память о подлинном самоуправлении, существовавшем в средиземноморских сообществах до их завоевания. Развивая эту мысль можно сказать, что современные государства изобрели более изощрённую форму этого же антидемократического довода. Знаменитый фестиваль «Шашлык Live», который мэрия Москвы внезапно назначила на дни протестных акций во время выборов в Мосгордуму в 2019 году, должен был продемонстрировать не просто образ чревоугодничающей массы, но кое-что более обезнадёживающее — отказ народа от политической субъектности в пользу сытой потребительской жизни. Если на фестиваль шашлыка придёт больше людей, чем на митинг с требованием регистрации независимых кандидатов, то, мол, не будет ли это эмпирическим доказательством того, что между мещанским комфортом и демократией народ выбирает первое? (Мы, разумеется понимаем, в чём тут ошибка и подлог, но интересна сама форма этого довода.) Тут же мне вспоминается замечательная статья Франчески Поллетты, в которой она начинает с того, как городские праздники и карнавалы часто создавали рамку для управляемого протеста. Участникам позволялось на один день символически свергнуть правителей и взять власть в свои руки, а на утро возвращался старый порядок.

«Выступления, совершаемые на таких мероприятиях, воспринимаются в качестве вызова существующей властной и статусной системе, но особой опасности не представляют — как результат, задорно выворачиваемые наизнанку властные отношения лишь укрепляются».

Однако далее Поллетта показывает на примерах из ГДР, Чехословакии и Китая, что эта игра в имитацию может выйти из-под контроля и перерасти в реальные коллективные действия:

«При этом, однако, всегда имеется риск того, что собравшиеся толпы могут вдруг осознать себя в каком-то ином качестве и, сделав это, обретут способность разрушить мифы, легитимирующие режим».

Гребер тоже замечает, что «зачастую карнавалы становились прологом к настоящим бунтам», но не развивает эту мысль. Как и миллион других интересных мыслей в этой книге. Можем обсудить это завтра на ридинге по «Утопии правил» в Шанинке. А перед ридингом там же будет день открытых дверей. Если вы подумывали поучиться в Шанинке, приходите знакомиться — я расскажу про нашу программу политфилософии.

В субботу в Шанинке пройдёт открытый ридинг по книге Дэвида Гребера «Утопия правил». Мы с Анастасией Плинер и всеми участниками пойдём по тексту Гребера, чтобы обсудить проблемы бюрократизации, социальных утопий, воображения и структурного насилия. «Утопия правил» несколько лет лежала у меня на полках в ожидании своего часа и даже немного обуглилась от моих постоянных голодных взоров. И вот наконец-то её время пришло. Для участия в ридинге нужно зарегистрироваться по ссылке, заранее прочитать книгу и прийти в субботу, 25 мая к 17.00 в Шанинку на Газетный переулок с паспортом (для КПП). Приходите!

Почему троллейбусы в Москве заменили электробусами? Об этом вышла великолепная статья Егора Мулеева в журнале Urban Planning. Егор показывает, что вульгарное объяснение через лоббирование чьих-то денежных интересов («ищите ‘Батурину’») здесь не проходит. Как не проходит и объяснение через позицию транспортных чиновников, формирующих программу развития ОТ, или экспертов, которые могли бы научно обосновать преимущества электробусов перед троллейбусами. Напротив, сначала появляется политическая воля мэрии, которая затем уже создаёт: — и необходимые рыночные процессы, которые потом начинают выглядеть как экономический интерес лоббистов, — и обосновывающую (задним числом) экспертизу транспортников, — и сопроводительный пиар, который должен убедить москвичей, что электробусы это прогрессивно, а троллейбусы это совковое старьё. Дальше логично спросить, откуда тогда взялась сама воля мэра на это решение? А этого мы не узнаем, пока не выйдут какие-нибудь мемуары с пересказами закрытых совещаний и бесед с Собяниным. В гиперцентрализованной системе московской власти у нас нет никаких шансов узнать, как принимаются такие решения, пока об этом не расскажет кто-то из узкого круга участников. Эта статья кажется мне чрезвычайно интересной не только как исследование московской власти, но также в качестве иллюстрации более общего тезиса о том, что политическая воля предшествует всевозможным экономическим и экспертным обоснованиям, которые играют роль рестроспективной рационализации. Недавно я писал про ещё один блестящий пример такого рода из датской урбанистики, где нет такой авторитарной централизации, но логика соотношения власти и знания та же. *** Так вышло, что мы с Егором немного знакомы. Он брал у меня интервью о моей депутатской практике взаимодействия с Дептрансом для своего исследования. Но, честно говоря, тогда он в итоге рассказал мне больше интересного и содержательного, чем я ему, так что обвинения в предвзятости не принимаются. Я давно почитываю Егора, ещё со времён Openleft. Из более публицистического очень рекомендую вот эту заметку о приватизации транспорта и маршрутках: «Мы с Вадиком посидели и решили вот так».

Органическая и медиа- политика В последние месяцы я почти полностью потерял интерес к оппозиционной медиасреде. И если раньше я колебался в вопросе о перспективах политического развития через массовые медиа и говорящие головы-лидеры, то сейчас прихожу к выводу о тупиковости этого пути. Объясню свою логику. Новый режим репрессивности практически полностью вытеснил оппозицию из физических публичных пространств в медиа, разорвав каналы прямой связи с деполитизированным большинством. Это породило феномен медиаполитики: соцсети (прежде всего ютуб) превратились из инструмента коммуникации в самоцель. Если исходно охваты в медиа нужны политикам для трансляции своих идей и предложений и мобилизации аудитории, то в медиаполитике просмотры и реакции превращаются в самостоятельные KPI. Контент начинает определяться их логикой, которая отождествляется с логикой политической поддержки и репрезентации (лайки=голоса). Говоря марксистским языком, медиаполитика это фетишизация медиа. За два года первоначальный контрпропагандистский потенциал медиаполитики («моя тётя перестала слушать Соловьёва и перешла на Плющева по утрам») исчерпался. Объём совокупной аудитории оппозиционных медиа, судя по всему, стабилизировался, её медленное расширение перестало выглядеть как фронт информационной борьбы. Сама аудитория также, похоже, перешла от ожиданий решающих предложений от медиаполитиков к регулярному потреблению комфортного медиапродукта. Невозможность удовлетворить запрос на действия привела к его вытеснению: от политических блогеров теперь требуется только информировать и развлекать — предлагать уже ничего и не надо. Противоположность медиаполитики можно условно назвать органической политикой. Она строится на потреностях деполитизированных людей, которые сталкиваются с несправедливостями и пытаются давать им отпор. Органический политик помогает таким людям самоорганизоваться вокруг общей проблемы, получить положительный опыт коллективных действий и расширить своё политическое сознание. Словом, занимается старой-доброй реполитизацией. Органическая политика тоже нуждается в медиа, поскольку ей нужно привлекать внимание к своей проблеме. Органическим политикам полезно иметь контакты с журналистами, они могут и сами становиться блогерами. Но всё это для них — средства, необходимые ровно настолько, насколько они способствуют продвижению их органической повестки. Медиаполитика отличается тем, что она черпает повестку из самого мира медиа или придумывает её сама. Её контент всегда, конечно, основан на каких-то ценностях самого спикера, но в пределе ему всё равно о чём говорить — о пожарах или о совбезе — лишь бы это повышало медийность. Надежда медиаполитики может заключаться в том, что добытая таким искусственным, технологичным образом аудитория потом когда-нибудь может обернуться средством для органической политики. Мне кажется, что это разумно и действительно может так сработать (в моём опыте уже работало). Однако избыток медиаполитики при тотальном дефиците органической может создать критический разрыв между ними, при котором последня уже не сможет обратно инструментализировать первую. Условный Камикадзе Ди (извините за крайний и комичный пример) ушёл в такой отрыв, что уже точно не сможет быть полезен для органической политики. На мой взгляд большинство медиаполитиков находятся на том же пути. Для предотвращения этого разрыва нужно прикладывать специальные усилия. Но если органической политики нет, то её нет, как ни крути. Сложность этой задачи усугубляется тем, что медиаполитка создаёт сильнеший нарциссический соблазн, благодаря которому медиаполитики начинают искренне верить в своё политическое влияние и перестают замечать саму проблему.

Заметка к истории партисипативного бюджетирования в Бразилии. Знаменитый проект партисипативного бюджетирования в Порту-Алегри начался летом 1989 года со спора о субъектах участия. Местные ассоциации, которые инициировали и продвигали саму идею партисипативного бюджета, предлагали выстраивать его на базе общественных объединений, прежде всего этих же ассоциаций. Тогда как администрация только что избранного мэра от Партии трудящихся (PT) Оливио Дутры настаивала, что участвовать должны непосредственно любые горожане без промежуточных фильтров в виде ассоциаций. Их аргументы можно обобщить и придать им абстрактно-теоретический смысл в виде двух концепций политического участия (напр., ассоциативная vs прямая демократия). Однако мне кажется, что гораздо важнее понимать конкретно-исторические мотивы этого спора. А дело было в том, что многие ассоциации ещё несколько лет назад при хунте существовали в роли клиентелы при администрациях назначенных мэров. Лидерские позиции в этих ассоциациях сулили им привилегии при распределении благ, которые спускали через них муниципальные власти. Партия трудящихся же опиралась на тех, кто был исключен из этого процесса, и стремилась разбить эти патронажные связи. Кроме того, был один важный эпизод. В первый же месяц у власти администрация Дутры, выполняя свою предвыборную кампанию, муниципализировала общественный транспорт, после чего начались забастовки его работников с требованием повышения зарплаты. По другую сторону оказалось движение местных сообществ, которое протестовало против предполагаемого повышения платы за проезд. В итоге администрация Дутры отказала профсоюзам, хотя всегда считала их своими важнейшими союзниками. Вице-мэр Тарсо Дженро объяснил это тем, что городская власть «должна реагировать на требования, думая обо всём обществе, а не только об одном его сегменте». Опыт разрешения этой контроверзы настроил мэра и его команду против узких корпоративных интересов организованных групп (в т.ч. профсоюзов) и отразился на дебатах с ассоциациями о схеме партисипативного бюджетирования. В результате в Порту-Алегри победила версия, в которой участниками становятся индивидуальные граждане, а не ассоциации. Этот пример иллюстрирует следующую мою мысль: мы можем сколько угодно выдумывать институциональный дизайн в априорно-теоретическом режиме, но на неделе он будет определяться опытом конкретных политических противостояний, который не диктуется нашими абстрактными представлениями о хорошем политическом устройстве, а, наоборот, формирует их.

Представьте богатый полезными ископаемыми регион, в котором работают высокоприбыльные добывающие предприятия, снабжающие полмира, но при этом сами люди живут бедную и беспросветную жизнь. Природно красивые места с огромным количеством земли, где местные наблюдают в основном серую полуразруху на маленьких участочках. Из них качают миллиарды, им достаются крохи. Они иногда ропщут, но никогда открыто не протестуют против своего положения. Молчат и подчиняются. А нам, как говорится, и представлять не надо. Правильно, вы угадали, речь про долину Центральных Аппалачей между Кентукки и Тенесси в США. Этому региону посвятил свою классическую книгу Power and Powerlessness: Quiescence and Rebellion in an Appalachian Valley (1980) политсоциолог Джон Гавента, ученик Стивена Льюкса. Гавенту удивило, что местные работяги в личных разговорах прекрасно понимали всю несправедливость своего положения, но не сопротивлялись. Профсоюзы здесь слабы, протестов нет, политики в спайке с крупным бизнесом спокойно выигрывают выборы. Мейнстримная на тот момент политическая теория плюрализма гласила, что в свободной стране с «минималистской демократией» у людей есть все рычаги воздействия на элиты, так что отсутствие сопротивления лишь доказывает удовлетворение людей их жизнью. Другие теории добавляли, что этот народ просто имеет отсталую политическую культуру и не дотягивает до «гражданского общества». Все эти ответы в стиле «народ не тот» Гавенту не удовлетворяли. Он показывает, что сами властные отношения в регионе устроены так, чтобы «развивать и поддерживать покорность безвластных». Вам не придётся лупить людей дубинками на площали, если вы убедите их, что выходить на площадь бессмысленно. Такая структура властных отношений сложилась в 19 – начале 20 веках в ходе колонизации региона крупным бизнесом. На первом этапе рабочий класс оказывал открытое сопротивление, но новый политический класс корпоративных элит победил их в решающих политических противостояниях, сломав их волю на долгие годы вперёд. После этого эпизодические открытые выступления рабочих всё же возникали (особенно в 30-х годах), но тут же брутально подавлялись увольнениями, лишением жилья и страховки и т.д. На втором этапе победившие элиты так реформировали публичную политику, чтобы чаяния их оппонентов не попадали в повестку. Коротко говоря, выдвигаться на выборах и попадать в паблик для них стало заградительно дорого и сложно. На решающем третьем этапе закрепления структуры властных отношений в ход пошла идеология. Вопросы неравенства вытесняются вопросами экономического роста. Если человек получает крохи со стола этого роста, то он сам виноват, надо усерднее работать. Корпорации несут местным жителям прогресс и цивилизацию, а сопротивляющиеся тянут их обратно в доиндустриальную архаику. Гавента подробно рассматривает отдельные механизмы внедрения деполитизирующей идеологии потребительской покорности. Здесь и устройство нового сектора услуг в городах (сверкающие дорогие отели для элит и дешёвые развлечения для рабочих), и эксплуатация американского патриотизма и антикоммунизма (надо сплотиться против пятой колонны), и даже переименование улиц. В результате, как показывает Гавента, люди интернализировали подчинённую роль, уверовали в собственное бессилие и адаптировались, полностью вытеснив саму мысль о каком-либо политическом участии и сопротивлении. Как сказал Гавенте один из шахтёров: «Наверно, мы могли бы взять власть, нас было много. Но мы просто не думали об этом!». В конечном счёте Гавента доказывает, что такое «молчание» нельзя считать согласием. Исследования «ликов власти» в стиле Гавенты давно вышли из моды. Те дебаты о природе власти отгремели и забылись. На то есть причины. Но нельзя не заметить, как много они могут дать нашим современным спорам об ответственности и покорности народа. По крайней мере 9/10 того, что я вижу в этих спорах сейчас, находится на очень примитивном до-льюксовском уровне.

Российские врачи выступили с открытом письмом в защиту Надежды Буяновой — терапевтки из детской поликлиники в московском Тушино. Ей грозит до 10 лет лишения свободы по статьей о «фейках» по доносу. Меня почему-то очень задела её история, хотя она, к сожалению, тонет в море аналогичных преследований, которыми ежедневно наполняется моё инфополе. На днях как раз написал ей в СИЗО и думал, как было бы хорошо, чтобы врачи могли выразить профессиональную солидарность. И вот они выступили:

«Мы, как солидарное сообщество профессионалов здравоохранения, требуем немедленно защитить интересы почти двух миллионов медицинских работников и содействовать скорейшему освобождению нашей коллеги. Мы требуем публичного объяснения затянутых сроков следствия по делу. Мы требуем обеспечить населению страны право на качественную помощь, оказываемую уверенными в себе, защищёнными в правовом поле, подготовленными и финансово мотивированными специалистами. Мы требуем будущего для нашей медицины. Мы требуем немедленного освобождения нашей педиатра Надежды Буяновой и просим наших коллег подписать наше письмо».

Один из наиболее интересных для меня сюжетов в спорах о провале демократизации в 90-х крутится вокруг вопроса о роли народа. У апологетов ельцинских элит есть ходовой аргумент: виноват прежде всего сам народ, который не проявлял должной политической активности и тем самым на всё соглашался. Как любит многозначительно повторять Дмитрий Травин в своих исторических очерках: «Народ безмолвствует…». В теории демократии об этом спорят давно и свирепо. Если люди пассивны (например, не ходят на выбора), то это значит, что они согласны? Или всё-таки только «да» значит да? Политическая активность является персональной ответственностью каждого, или всё-таки структурные факторы создают очень неравные условия для политического участия в разных социальных слоях? И так далее. Но даже не залезая в эти дебри можно заметить, что безмолвие народа сильно преувеличено. В начале 90-х было огромное количество смелых граждан, которые серьёзно вкладывались в политику и противостояли элитам, понимая свою ответственность за будущее страны. Просто эта «народная история» 90-х старательно вытеснялась из национальной памяти, а всё гражданское сопротивление власти лукавенько отождествлялось с одиозными фигурами Макашова-Баркашова. А вот так выглядела первомайская демонстрация 31 год назад, безмолвие так безмолвие. Всех с праздником!

К пресловутой роли интеллектуалов в политике В наших спорах с товарищами о «Предателях» выпуклая линия разногласий проходит по большому вопросу о роли интеллектуалов в политике. Интеллектуалы (левые) часто представляют себя как авторов программ и фундаментальных идеологических оснований, без которых практикующие политики не могут вести осмысленную целенаправленную работу. Политикам, которые заняты общением с народом и дипломатией, некогда заниматься политической философией. Эту идеологическую работу за них должны проделать академики-интеллектуалы. Таково естественное разделение труда. В случае с навальнистами некоторые товарищи считают, что у их политического проекта большие проблемы с идеологическими основаниями. Их идеи эклектичны и фрагментарны. Они, будучи практиками, зациклились на узкой антикоррупционной повестке и не могут сделать следующий шаг к программе широкого демократического фронта. И, мол, если мы хотим поддержать их в противостоянии с проектом праволиберального реваншизма, то нужно помочь им устранить этот дефицит. Я склонен согласиться с первой частью и категорически не верю во вторую. С моей точки зрения, в этой конструкции есть одна глубинная ошибка рационализма. Действенные политические идеи и представления могут быть продуктом только живой практики, а априорные программные и идеологические конструкции могут лишь иногда резонировать с практикой, но не определять её направление. Когда интеллектуалы говорят, что могут написать сильную политическую программу, которая даст политикам ключ к массовой поддержке, они очень переоценивают рационалистическую силу идей. Они мыслят примерно так: вот, например, мы видим на исследованиях, что в стране плохая система здравоохранения из-за её недофинансирования, значит надо выставить программу увеличения финансирования медицины, а дальше политики уже донесут это до широких слоёв своими коммуникационными инструментами — это дело техники. Но это никогда так не работает. Рационалисты поставили отношения власти и знания с ног на голову. Им кажется, что сначала появляется знание о том, что нужно тем или иным людям, а потом политики борятся за власть, апеллируя к этому знанию. Нет знания — нет действия. Однако в действительности всё ровно наборот: знание и представления в политике появляются из борьбы за власть как её инструмент, а не как её источник. Пример. В общественных кампаниях самого разного толка активисты всегда озабочены изобретением обоснования своих требований, особенно на первых этапах. Они сначала начинают бороться с условной вырубкой парка, а потом придумывают для этого рациональные основания, подтягивая экологов и юристов, чтобы те ответили, почему они правы. Коротко говоря, идейные основания и программы в политике — это всегда рационализация политической борьбы задним числом. В этом случае роль интеллектуалов не в том, чтобы дать политикам априорное правильное знание, идеи и направление деятельности, а в том, чтобы помочь им осмыслить свою практику и оформить её идеологию. Поэтому у активистов так популярны публичные интеллектуалы (типа Шульман): они объясняют наукообразным языком, почему то, чего вы и так уже хотите, верно и обоснованно. А когда они ставят телегу впереди лошади и пытаются сами придумать, что делать практикам («дать программу»), это всегда оборачивается пшиком. Другой пример. Если вы работали на избирательных кампаниях, то наверняка встречали тип людей, которые приходят в штаб со своими ценными советами о том, как надо вести кампанию, о чём говорить с людьми и т.д. Я называю их «страна советов». Их проблема не в том, что сами идеи глупы (бывают очень даже ничего), а в том, что они просто нерелевантны реальному процессу. Обычно такого человека достаточно отправить в поквартирку или на разноску газеты, чтобы он отстал. Похожим образом затея интеллектуалов дать политикам априорную рациональную программу всегда будет встречать справедливое отторжение. Манифесты и программы имеют нулевой эффект, если они не являются осмыслением уже существующей политической практики.