Δᾰήμων ἀειθᾰλής

Как в сумерках дневной солнечный свет касался всего покоящегося в помещении. На девственном лице тёмное и красное играло, пробегало полутонами, прячась в волосах и одеянии, избегая каменных глаз. Не огнём, а влагой жизни рдели её губы, зарумянились щёки, обтекала невинное тело ткань, окрашенная напитком Бахуса. Нежный шёпот в тишине дополнился шорохом раздвигаемых алых занавесок на ложе. Оперевшись локтём одной руки на перину и орудуя левой, юноша с волнистыми волосами возлежал, придерживая голову в щеке. На нём красовалась белая туника ниже колен итс длинным рукавом, поверх которой потешно, как покрывало, была накинута другая, побольше, с двумя широкими пурпурными полосами. #Δᾰήμων ἀειθᾰλής #КострыРейна

На мягком римском табурете из кипариса возле столика сидела девушка в тонкой пунцовой складчатой тунике до пят. В облике её угадывалась южанка: кручина чёрных волос, подобных средиземноморской ночи, дебелая молочная кожа, скорее смуглая, нежели бледная. Но серые глаза, печально прикрытые, разбивали догадки о себя. Не только цвет, но и стылое выражение их наводили на мысль, что от рождения своего они не узрели ничего, кроме серого льда и смурого неба севера. Девушка водила тонкими пальцами по стоящей перед ней червонной чаше, наполненной багровой жидкостью. На золотистом с красным металле выделялось изображение треугольника с перекладиной на вершине, будто распростёртые и воздетые руки, венчал же вершину круг. Очертания эти и были путём девических перстов. Губы сидящей, словно окрашенные, глубоко напитанные пригубленным вином, в таинственном шёпоте едва касались одна другую. Подобно робким лепестковым трубочкам сальвии, что взаимно льнут и отлипаются в трепетном покачивании. #Δᾰήμων ἀειθᾰλής #КострыРейна

Люди, более мир­ные и обла­дав­шие малым запа­сом внут­рен­ней силы, мири­лись со сво­ей долей и ста­ра­лись толь­ко устро­ить­ся так, чтобы раб­ское ярмо не слиш­ком нати­ра­ло им шею. Они при­ла­жи­ва­лись к дому и все­му домаш­не­му строю и жили со дня на день, не загляды­вая даль­ше сего­дня, поти­хонь­ку лов­чась и выга­ды­вая себе хоть кро­хот­ный кусо­чек жиз­нен­ных удобств и удо­воль­ст­вий <…> бед­ный, ограб­лен­ный людь­ми чело­век ни о чём боль­ше не меч­тал. Если он попа­дал­ся на какой-нибудь не очень невин­ной про­дел­ке, вро­де под­ли­ва­ния воды вме­сто отпи­то­го вина или на кра­же несколь­ких сестер­ций, и извер­нуть­ся никак не уда­ва­лось, он муже­ст­вен­но тер­пел побои: непри­ят­но­стей в жиз­ни не избе­жать, и уме­ние жить заклю­ча­ет­ся в том, чтобы про­скольз­нуть меж­ду ними, не очень обо­драв себе кожу. Комедия люби­ла выво­дить таких рабов; Плавт без них почти не обхо­дит­ся. Сергеенко М. Е. Жизнь древнего Рима.

Не все рабы были, конечно, таковы. Были люди, которые не мирились со своей рабской судьбой, но сбросить её путём угодничества и пресмыкания не могли и не умели. Жизнь их становилась сплошным протестом против законов злого и несправедливого мира, который подчинил их себе. Протест этот мог выражаться очень различно в зависимости от нравственного склада и умственного уровня. Одни становились просто «отчаянными»: ни плети, ни колодки, ни мельница ничего с ними не могли поделать; они пили, буянили, дерзили: это был их способ выражать свою ненависть и свое презрение к окружающему. Другие умело эту ненависть скрывали, копили её в себе, ожидая своего часа, и когда он приходил, обрушивали её всё равно на кого, лишь бы на сытых и одетых, на тех, кто походил на человека, который ими помыкал и втаптывал в грязь. Они расправлялись с хозяином, сбегали, уходили в разбойничьи шайки, жадно прислушивались, нет ли где восстания. В войске Спартака было много таких. Сергеенко М. Е. Жизнь древнего Рима.

Раб лишен того, что составляет силу и гордость свободного человека, — у него нет права на свободное слово. Он должен слыша не слышать и видя не видеть, а видит и слышит он многое, но высказать по этому поводу свое суждение, свою оценку не смеет. Перед его глазами совершается преступление — он молчит; и постепенно зло перестает казаться ему злом: он притерпелся, обвык, нравственное чутье у него притупилось. Да и чужая жизнь интересна ему только в той степени, в какой от нее зависит его собственная; в этом мире единственное, что есть у него, — это он сам, и его будущее зависит только от него. По странной иронии судьбы этот человек, став «вещью», оказывается кузнецом своей судьбы. Ему надо выбиться из своего рабского состояния, и он выбирает путь, который кажется ему наиболее верным и безопасным: он опутывает душу хозяина ложью и лестью — усердно выполняет все его приказания, повинуется с.259 самым гнусным его прихотям; «что бы ни приказал господин, ничто не позорно», — скажет Тримальхион. Умный и наблюдательный, он быстро подмечает пороки и слабости хозяина, ловко потакает им, и скоро хозяин уже не может обойтись без него: он становится его правой рукой, советником и наперсником, заправилой в доме, грозой остальных рабов, а иногда и несчастьем для всей семьи (история Стация, раба, а потом отпущенника Цицеронова брата Квинта). Он изгибается перед хозяином: хозяин — сила, и высокомерно дерзок со всеми, в ком нет силы. Если ему будет выгодно предать хозяина и донести на него, он предаст и донесет. Моральные колебания ему неизвестны; законы нравственности его не связывают: он не подозревает об их существовании. «Сколько рабов, столько врагов», — поговорка возникла на основании опыта и наблюдения. М. Сергеенко М. Е. Жизнь древнего Рима.

В психологическом учении о символах господствует точка зрения, согласно которой опасные стадные звери, подобно «степным волкам», могут вторгнуться в культурную часть души человека, который переживает это во сне, вынужден справляться с большим потоком чуждой энергии, что требует снятия чрезмерного напряжения. Школа К. Г. Юнга в общем плане рассматривает образ волка как указание на угрозу со стороны несвязанных с сознанием сил, которые выступают столь же «рассудительными», сколь и бескомпромиссными. Но одновременно она обращает внимание на то, что в сказках это «дикое бессознательное» перехитряет благоразумный ребёнок и уж конечно побеждает большой охотник. Впрочем, современные исследования животных свидетельствуют о том, что волк не заслуживает своей плохой репутации и целенаправленным обхождением, с учётом его рефлексов, его можно побудить к сосуществованию с человеком, который выступает в роли вожака стаи. Бидерманн Г. Энциклопедия символов.

В античности волка считали зверем-призраком, один взгляд которого лишает дара речи. Геродот и Плиний сообщают, что принадлежащие к скифскому племени невры раз в году превращаются в волков, после чего снова принимают человеческий облик. В этом, возможно, скрываются влспоминания о волке—тотеме племени. У римлян явление волка перед битвой могло расцениваться в качестве символа будущей победы, так как он связывался с богом войны Марсом. Напротив, спартанцы стали опасаться поражения перед битвой при Левктрах (371 до н. э.), когда волки ворвались в их ряды. Несмотря на то что волк мог пониматься как символ утреннего солнца (Аполлон Ликейский, что значит «волчий»), потому что он видит ночью, преобладала всё-таки его негативная оценка как олицетворения диких и свирепых сил. Бидерманн Г. Энциклопедия символов.

Следует обратить внимание и на то, что нечто привходящее и изменчивое в произведениях природы обладает особой привлекательностью и заманчивостью. На печёном хлебе местами появляются трещинки. Эти расщелины чужды основной цели искусства пекаря, но они придают хлебу особенно аппетитный вид. Плоды смоковницы лопаются, достигнув наибольшей зрелости, а в переспелых маслинах самая близость гниения сообщает какую-то особую прелесть плоду. Низко склоненные колосья, хмурое чело льва, пена, бьющая из пасти вепря, и многое другое, далеко не привлекательное сама по себе, сопутствуя тому, что произведено природой, усиливает общее впечатление. Все это влечет к себе человека, обладающего особой восприимчивостью и более глубоким пониманием сущности Целого. Вряд ли он сможет не почувствовать важность подобных явлений, всегда сопутствующих деятельности природы. На пасти живых зверей он будет смотреть с не меньшим восхищением, чем на изображения, подражающие природе, которые созданы художниками и ваятелями. Проникновенным взглядом он сумеет распознать не только красоту времени расцвета, но и особую красоту старца, старухи, привлекательность ребенка. И много есть такого, что доступно не всякому, а открывается лишь тому, кто действительно сблизился с природой и её делами. Марк Аврелий. Наедине с собой. Книга 3.

Поутру следует сказать себе: «Сегодня мне придется столкнуться с людьми навязчивыми, неблагодарными, заносчивыми, коварными, завистливыми, неуживчивыми. Всеми этими свойствами они обязаны незнанию добра и зла. Я же, после того как познал и природу добра — оно прекрасно,— и природу зла — оно постыдно,— и природу самого заблуждающегося — он родной мне не по крови и общему происхождению, а по духу и божескому определению,— я не могу ни потерпеть вреда от кого-либо из них — ведь никто не может вовлечь меня во что-либо постыдное,— ни гневаться на родного, ни ненавидеть его. Ибо мы созданы для совместной деятельности, как и ноги, руки, веки, верхняя и нижняя челюсти. Поэтому противодействовать друг другу — противно природе; но досадовать на людей и чуждаться их — и значит им противодействовать» Наедине с собой, Книга 2. Марк Аврелий, перевод С. Роговина

«Мы живём на тихом островке невежества посреди тёмного моря бесконечности, и нам вовсе не следует плавать на далёкие расстояния» — молвит классик жанра «космических ужасов». Не на том ли сходились умы древности, разделившиеся стоики и эпикурейцы, благоразумный Марк Аврелий, мыслящий себя всегда в последнем мгновении, просветлённые последователи мирных религий, «не от мира сего» экзистенциалисты и прочие решившиеся открыто спросить обо всём этом, от Сократа памятуя необходимость задавать вопросы… разве не в детской нашей уязвимости, не от ощущения «ничто» нескрываемое свидетельство. важности малого в общем движении, вселяющем подлинный ужас. Нет причин скрывать свой страх, стоит научиться жить с ним, принимая его и учась обращать вопросы к безграничной содержательности от извечного источника. Громадное и необъятное, даже если и неконтролируемо пугает, не является причиной обесценивать свою жизнь. Первый вопрос здесь, возможно, если в этой необъятности существую я, насколько значима эта случайность. Наверное, всё не зря, если существую? я?