Елена Халдина

В конце дня ноги вашего ребенка должны быть грязными, волосы взъерошенными, а глаза блестящими 🐎 🧡 💫 ⏰ Доброе и светлое

Мы становимся счастливыми, здоровыми и успешными – когда перестаем жаловаться, осуждать и держать обиды.🙏 Душевный мир 🕊

Животных, которых мало, занесли в Красную книгу, а которых много — в «Книгу о вкусной и здоровой пище». Фаина Раневская

8 А вот другой, зимний пейзаж: «Сад побелел, гул его сливался с гулом ветра, в котором все чудился дальний колокольный звон. Острые хребты сугробов дымились. С крыльца, на котором, жмурясь, обоняя сквозь свежесть вьюги теплый вкусный запах из трубы людской, сидели облепленные снегом овчарки, с трудом различал Кузьма темные, туманные фигуры мужиков, лошадей, сани, позвякиванье колокольцев». А вот и не пейзаж вовсе, а интерьер, с такой же подробной и искусной зарисовкой человека и собаки, которые один-то раз, и без очевидной нужды, промелькнут в повествовании: «Возле кассы мужики тащили на весы чьи-то господские чемоданы и корзины, обшитые клеенкой, на мужиков кричал телеграфист, исполнявший должность помощника начальника станции, – молодой коротконогий малый с большой головой, с кудрявым желтым коком, по-казацки взбитым из-под картуза на левом виске, – и крупной дрожью дрожал сидевший на грязном полу пойнтер, пятнистый, как лягушка, с печальными глазами». Картина всякий раз неотразима и насыщена подробностями, «вроде сгущенного бульона», по выражению Чехова. Но автор не понял бы нас, если бы мы стали всякий раз соотносить ее со смыслом рассказа и характерами лиц. Разве вам мало самой стереоскопичности, манящей заразительности картины? Вот еще один пример, из бесчисленных возможных, этих бунинских описательных щедрот. В повести «Деревня» Тихон Ильич заглядывает в дверь конюшни, и мы видим «большие, лиловые глаза лошадей, поворачивающих на свет головы». И цвет, и светотень – поразительная словесная живопись!" © Владимир Лакшин, 1978 На фото слева молодой Иван Бунин и А. П. Чехов.

7 Положа руку на сердце, так уж категорически отпираться Бунину от родства с Чеховым не надо было. Только Чехов открыл возможность писать о самых будничных вещах, только он придал такой авторитет малой форме – рассказу, только он приучил так вглядываться в подробности. Но и Бунина легко понять: свое родство с Чеховым он воспринял как неизбежность художественного спора. И нам интересней, конечно, не то, в чём они близки, а то, чем особенны и несхожи. Вот хоть бы лежащий на поверхности вопрос о роли у того и другого художественной подробности. Известно воспоминание Бунина о Чехове: «Выдумывание художественных подробностей и сближало нас, может быть, больше всего. Он был жаден до них необыкновенно, он мог два-три дня подряд повторять с восхищением художественную черту, и уже по одному этому не забуду я его никогда, всегда буду чувствовать боль, что его нет». Тут многое примечательно, начиная с поразительного признания, что для близости к Чехову у Бунина была, прежде всего, так сказать, эстетическая причина. Не всякий так охотно приоткроет в себе первенство художника над человеком. Но, чтобы мы поняли его верно, вот другое мемуарное наблюдение Бунина, в котором, пожалуй, больше несомненного Чехова: «Писателя в его речи не чувствовалось, сравнения, эпитеты он употреблял редко, а если и употреблял, то чаще всего обыденные и никогда не щеголял ими, никогда не наслаждался своим удачно сказанным словом». Это суждение если и не опровергает, то заметно поправляет и дополняет первое. Чехов, по-видимому, в самом деле, наслаждался в обществе молодого, острого Бунина любезной художнику игрой, полетом свободной выдумки. Но мало похоже на него, чтобы в обычной жизни он смаковал художественную подробность, эпитет, «удачно сказанное слово». И, во всяком случае, в его рассказах нет упоения властью над словом, он не заслушивается собой, а живописные подробности, даже брошенные с видимой небрежностью, искусно стянуты в кольцо силовым магнитным полем мысли-настроения. Эстетика Бунина более центробежна. Облюбовав живописную деталь, он будто попадает под ее власть, наслаждается ею, вызывает в памяти десятки сопутствующих подробностей, пока не исчерпает чувственного впечатления от картины, заворожив нас точной и расточительной изобразительностью. «Он шел на гумно, радуясь солнцу, твердой дороге, высохшим бурьянам, побуревшему подсвекольнику, милому позднему цвету голубого цикория и тихо летевшему по воздуху пуху татарок, Пашни в поле блестели под солнцем шелковистыми сетями паутины, затянувшей их на необозримое пространство. По огороду на сухих репейниках сидели щеглы. На гумне, в глубокой тишине, на припеке, горячо сипели кузнечики…» Автор будто не в силах остановиться, бросая на страницу все новые россыпи блестящих изобразительных черточек и штрихов.

6 * * * Увлечение молодого Бунина Чеховым будет диктоваться не в последнюю очередь освобождением от доктринерского тона в художественном письме. Вольная живопись подробностей, объективность рассказа, как бы отводившая в тень автора, освежающе действовали после толстовской нравоучительности или «идейной» народнической беллетристики. На фоне этой беллетристики с ее перстом указующим Чехов казался независимым и «чистым» художником, за что ему немало досталось от современной критики. Сам Толстой укорял его в неопределенности целей творчества. Но это-то и притянуло к нему Бунина. Притянуло первенство его искусства над проповедью, его смелая изобразительность, его умение объясниться деталью и дать почувствовать воздух жизни. «Новый рассказ Чехова! В одном виде этого имени было что-то такое, что я только взглядывал на рассказ, – даже начала не мог прочесть от завистливой боли того наслаждения, которое предчувствовалось», – напишет Бунин в своем автобиографическом романе. Рано, по-видимому, зародилось в Бунине его упрямое отталкивание от направленного социального смысла в искусстве, от общественных задач, пусть и очень благородных, но по самой природе, как он считал, чужих художнику. «Зажигались фонари, тепло освещались окна магазинов, чернели фигуры идущих по тротуарам, вечер синел, как синька, в городе становилось сладко, уютно… Я, как сыщик, преследовал то одного, то другого прохожего, глядя на его спину, на его калоши, стараясь что-то понять, поймать в нем, войти в него… Писать! Вот о крышах, о калошах, о спинах надо писать, а вовсе не затем, чтобы «бороться с произволом и насилием, защищать угнетенных и обездоленных, давать яркие типы, рисовать широкие картины общественности, современности, ее настроений и течений!» Отчасти, конечно, ядовитый полемизм этих суждений в «Жизни Арсеньева» поздний. Но он лишь проявляет до конца то, что забрезжило после прощания с толстовством перед молодым Буниным. По видимости это было совсем близко чеховской принципиальной «беспартийности», вражде «ко всякой фирме и ярлыку». Отметим, однако, что Чехов и Бунин, которых критики охотно сближали между собой, сами, когда им случалось на этот счет высказаться, резко опровергали законность такого сближения. «Решительно ничего ни тургеневского, ни чеховского у меня не было», – открещивался от усердных указаний на «влияния» Бунин. Чехов великодушно соглашался с ним: глупо допекать Бунина «чеховскими нотами». «Мы похожи с вами, как борзая на гончую», – утешал он самолюбие собрата по перу.

5 От Толстого Чехов и Бунин пошли в разные стороны. Чехов, с его верою в науку, прогресс, – к жажде социального и духовного обновления: оттого он так презирает российскую пошлость и косность, огорчается нищетой духа интеллигенции. Бунин – к идеализации старого быта, в котором, казалось, доброе барство подавало руку богобоязненному, работящему мужику и так здорово, вкусно и крепко пахло по осени в усадебных садах антоновскими яблоками. А когда Бунина увлекло изображение вечных мук и страстей души, в нем окончательно отстоялось убеждение, что любовь, ревность, ненависть крупнее, катастрофичнее и, в сущности, ближе человеческому сердцу, чем все волнения социальных бурь. Оба писателя оставались при этом детьми толстовской школы реализма с её тяготением к простоте, зримости и резкой правде изображения. Каждый по-своему, Чехов и Бунин переживают кризис толстовского стихийного оптимизма, доверия к движению жизни. Полнота ощущений бытия радовала и восхищала в «Войне и мире» и «Казаках». Но то, что у Толстого было в полном смысле слова жизнью, у Чехова мы вправе именовать скучным словом действительность. Композиция чеховских рассказов и пьес – это чаще всего движение по кругу, возвращение к одним и тем же лицам, словам и мотивам, повторяемость, возведенная в закон жизни и гнетущая своей неизбывностью, – как в рассказе «Приданое», «Ионыче» или последнем акте «Дяди Вани». И все же, хотя бы в замкнутом кругу, движение у Чехова происходит: строятся и рушатся судьбы, новое понимание приходит к героям и смутно, как под сводами подземелья, брезжит ожидание счастья, лирический свет надежды. В сравнении с чеховской проза Бунина статична. Её основное намерение и тон – созерцание жизни, вглядывание в нее, попытка задержать, остановить её бег, даже повернуть вспять, чтобы продлить впечатление острых и волнующих ее ощущений. В ранних сочинениях Бунина к этой коренной, прирожденной стихии его таланта часто подсоединялись еще публицистические или лирические рассуждения в народническом либо толстовском моральном духе, Но с ними он вскоре расстанется, сохранив от своего толстовства лишь исключительную трезвость взгляда и восторг от самого чуда – зрения, какое подарено

4 Чехов, при всей его духовной независимости и зоркости на фальшь любой «претендующей» доктрины, был сильно задет в 80-е годы «гипнотизмом» толстовской проповеди. А, освободившись от этого гипноза после Сахалина, всю жизнь тайно спорил с Толстым, благоговея и негодуя – как спорят с учителем. Молодой Бунин настолько попал под обаяние моральной проповеди Толстого, что стал учиться бочарному ремеслу у толстовца Тенеромо (Фейнермана) в Полтаве, чтобы тягу к литературе по-толстовски сочетать с личным трудом и опрощением. Из признаний, разбросанных в «Жизни Арсеньева», видно, впрочем, что даже в пору наибольшего заражения толстовством, Бунин воспринимал его по преимуществу художнически, чувственно. «Мое толстовство складывалось, – напишет он, – из тех сильных противоположных чувств, которые возбуждали во мне Пьер Безухов и Анатолий Куракин, князь Серпуховской из «Холстомера» и Иван Ильич, «Так что же нам делать» и «Много ли человеку земли нужно», из страшных картин городской грязи и нищеты, нарисованных в статье о московской переписи, и поэтической мечты о жизни среди природы, среди народа, которую создавали во мне «Казаки»…» Словом, увлечение художественной правдой дополнялось в ту пору у Бунина интересом к максималистской этике Толстого. Тогда-то и вышли из-под пера Бунина такие рассказы, как «Вести с родины» (1893), – на любимую толстовскую тему о крестьянской нужде и совестливости барина. Преуспевший молодой ученый получает письмо из деревни о смерти друга детских игр, крестьянского мальчика, и тягостные мысли охватывают его: пока он, Митя, жил в свое удовольствие и напивался на студенческих вечеринках, Мишка шел с обозом в город, замерзал на снежных дорогах, – типично «толстовская» антитеза! Впрочем, в прозе раннего Бунина мало устоявшегося: один рассказ в духе Толстого, другой – в манере Чехова (таковы «Учитель», «На даче», «Без роду-племени»), третий – легенда о Велге – в романтическом стиле молодого Горького. Будто три разных писателя пишут, и Бунина, того, что дает физиономию таланту, пока нет, он еще не признал в лицо свою тему, не расслышал в себе музыку свою. Возмужание и самоопределение таланта Бунина – это его обособление, спор не только с Толстым, но и с Чеховым.

3 Чисто бунинский сюжет, не правда ли? И какая жалость, что писатель не записал этот рассказ сам. Если отнестись к нему с должной научной строгостью, можно, правда, поставить его аутентичность под сомнение. Верна ли хронология встречи? В. Н. Муромцева-Бунина в книге «Жизнь Бунина» упоминала о каком-то несостоявшемся свидании Чехова и Бунина в Ялте в 1902 году. Быть может, Марию Павловну Чехову подвела память и отсюда временной сдвиг? А может быть, Бунин именно так ей и рассказывал, имея на то свои причины и что-то по дороге досочиняя? Однако ничто из известных нам фактов не противоречит тому, что Бунин мог в марте – апреле 1904 года оказаться в Ялте. (В его биографии с февраля до лета 1904 года, когда мы застаем его в деревне Огневке, досадный пробел.) Но, в конце концов, даже без документальных подтверждений разве не заслуживает внимания такая легенда и сама по себе? В ней бунинская сосредоточенность и лирическое бездействие, высокое молчание и поэзия несовершенного. Чехов передал бы тот же сюжет совсем иначе… * * * По литературному родословию Чехов и Бунин оба связаны с Толстым, но как самый старший и самый младший сын в семье, между собою несхожие. В 80-е и начале 90-х годов редко кто из русских писателей обошел стороной влияние Льва Толстого: таково было действие его могучего, заразительного реализма, но и шире – увлечение самой личностью, ее размахом, авторитетом, дерзкой силой. Понятно, что и моральная доктрина Толстого, его философское искание не оставили безучастными молодых писателей, особенно в пору общественных разочарований и зыбкого «безвременья» .

2 Было далеко за полночь. Бунину не спалось, и он вышел пройтись ночной Ялтой. Завтра с утра на пароход. Был ли он на этот раз здесь проездом или прожил в Ялте несколько дней? Не знаю, не решусь утверждать. Но он прошелся набережной, поднялся в горку, вышел на Большую Аутскую – все вверх и вверх, мимо аптеки, кладбища, и ноги сами привели его к знакомому дому. Молодые кипарисы еще не закрывали его башенку и балкон, горел слабый фонарь у входа. Был холодный весенний рассвет: три? четыре часа утра? Окна в доме были погашены, и Бунин, прислонившись к каменному парапету ограды, глядел вниз, на дом, на темный сад, сбегающий по склону. И увидел сквозь легкую решетку, как от заднего крыльца вдруг двинулась чья-то тень: знакомая высокая фигура в глухо, под воротник застегнутом пальто. Бунин замер. Чехов не видел его и тихо шел с тростью по весеннему, утреннему, выстывшему саду от дерева к дереву, останавливался, трогал рукою ветви. Подошел к колодцу, покашлял, сжимая в руке платок, и так же не спеша вернулся в дом. Бунин хотел позвать его – и не смог. Как объяснить, что он здесь, в этот час? Почему не зашел с вечера? Он еще мог бы окликнуть его импульсивно, в первую секунду, но потом, промешкав, чувствовал уже всю невозможность этого, неизбежность каких-то объяснений (каких?), почему он оказался и стоит тут как непрошеный соглядатай. Да и вправе ли он был мешать этой ночной одинокой прогулке? Бунин постоял немного в немом оцепенении у ограды и вернулся к себе в гостиницу на набережной. Наутро надо было уезжать. Больше он не видел Чехова.