Берлинские истории журнал покажет наш

Мне кстати знакомая рассказала (и показала в Шарлоттенбурге парочку), что часто берлинские мечети старого вида — спрятанные — можно найти по скоплению людей на тротуаре перед ними. Они приходят со всего района в час молитвы и видятся друг с другом. Это переоборудованная квартира на первом этаже, где внутри есть молельные комнаты, а устраивали их так именно для безопасности, чтобы никто не оскорблялся и не нападал лишний раз 🥲 Такой же спрятанный в квартиру есть в городе индуистский храм. Праздники обычно устраивают на площади перед ним. А когда праздника нет — то и храма не видно.

Здесь следует остановиться на проблеме конфликта ожиданий, решение которой со временем, возможно, станет наиболее трудной задачей. Эта проб­лема носит структурный характер. В то время как часть коренного населения надеется, что интегрированные приспособятся и незаметно растворятся в общей массе, очень многие из таких постэмигрантов ждут от интеграции другого, а именно они хотят быть признанными, оставаясь носителями языкового и религиозного многообразия, хотят признания ценности их многослойной идентичности. Но ни одна из сторон не желает идти навстречу ожиданиям другой, учитывать такой важный фактор, как время. В результате возникают четыре серьезные проблемы. Прежде всего, интеграция не означает, что люди освобождаются от своего вероисповедания, родного языка и происхождения, как от старого костюма, надев поверх него новый. Нет, тут следует говорить скорее не о новой, а о второй коже. К тому же нередко первая — форма глаз, структура волос, имя, а также жизненный опыт, вызовы, на которые приходилось отвечать, — мешают человеку незаметно раствориться в общей массе, «выдают» его. Ваш покорный слуга, автор этой книги, Аладин Мафаалани хорошо знает, о чем говорит. Второе: «интеграция — не улица с односторонним движением» — эту верную мысль высказал немецкий историк Клаус Баде еще четверть века назад. Интеграция частей в целое меняет и целое. Потому что целое — не просто сумма частей (это было известно уже Аристотелю), а динамическое их взаимодействие, в результате чего они меняются сами и меняют других. Этот процесс непрерывен уже потому, что каждое новое поколение должно интегрироваться в общество, которое тоже благодаря этому меняется. В результате миграции, то есть появления новых людей, рождающих новые поколения, решительно изменяются формы, скорость и масштабы этого процесса. Третье: думать, что открытые общества по сути (per se) признают и ценят все изменения, — заблуждение. Они открыты, но не для всех и не полностью, они никому не мешают вести дискуссию, но она при этом должна вестись. Неполное признание некоторых групп — это, возможно, следствие закрытости общества в прошлом, но фатализму и разочарованию здесь не место, наоборот, неполное признание должно подстегивать людей к большей активности. Открытое общество — это не рай, в котором уже есть все и для всех. Оно предлагает открытое пространство, где можно проявлять себя в самых разных плоскостях, при этом никто не обязан вообще как-то проявлять себя. Можно просто усесться за общий стол, есть вместе со всеми, участвовать в дискуссиях. И надо постоянно иметь в виду, что сегодня признание языкового и религиозного многообразия — реальность, особенно в сравнении с прошлым. Доступ к столу никогда не был таким открытым, как сегодня. Четвертое: существуют, тем не менее, границы возможного. Они всегда исторически обоснованны, при этом речь здесь не идет о высеченном на камне законе. Представления, правовые нормы — за всем этим долгая история, и их трудно изменить сразу. То же и с культурой, идентичностью, принадлежностью к какой-либо группе. Здесь ведь тоже речь идет о второй коже (сравнение, к которому я прибегал выше). Например, правовые нормы для разных религий вводились в Германии, так сказать, в рамках истории христианства, и это затрудняет признание других религиозных сообществ. К тому же во многих западных странах роль церкви снижается, набожности у христиан становится все меньше. Но если говорить о мире в целом, протекает все более заметный противоположный процесс. Религия, религиозность и набожность по-прежнему глобально играют очень большую роль, в том числе и для многих мигрантов. Разнонаправленность этих процессов может порождать напряженность — это совершенно очевидно. Главное здесь не проявлять нетерпения.

Появление красивых, стоящих на видном месте мечетей говорит не о закапсулированности каких-то групп, а, наоборот, об их включенности в городское сообщество. Но именно эта включенность порой вызывает более сильное отторжение, чем реальная закапсулированность, когда мечети прячутся где-то на задворках. Тут можно было бы привести десятки подобных примеров.

Аладин Эль-Мафаалани, «Парадокс интеграции. Почему успешная адаптация миг­рантов приводит к новым конфликтам»: Хорошо интегрированные люди стремятся быть признанными и открыто заявляют о своих потребностях и интересах. Они хорошо самоорганизованны, они уверенно защищают собственные интересы и преследуют собственные цели, помогая обществу меняться. Но всегда есть те, кто сопротивляется таким изменениям. Глядя на это как бы со стороны, легко говорить, что и силы, двигающие общество вперед, и те, кто тормозит развитие, играют важную роль и, значит, их сосуществование оправданно. Но сам процесс для всех участников очень труден, с ним тяжело справиться, за ним следует разочарование. В итоге все зависит от того, как обращаются друг с другом обе стороны. Главное, чтобы само существование и потребности другой стороны не ставились под сомнение. Конфликты интересов просто не решаются, а возникают они, в частности, потому, что обе стороны находятся в тесной взаимосвязи, какой прежде не было. То есть конфликт не есть отражение раскола, потому что расколоть можно лишь то, что было чем-то единым, — он является признаком сращивания. Сращивание — болезненный процесс. Сближение рождает напряженность. Когда идет сращивание разных элементов, прежнее кажущееся или мнимое единство начинает распадаться. Правила поведения за столом и распределения мест подвергаются пересмотру. Обычно все крутится вокруг признания и принадлежности. Люди с самыми разными корнями работают над идеей «Новые МЫ». Это заключенное в кавычки словосочетание отражает действительный смысл идеи — речь идет о движении в стране, где общество является миграционным, к новой отвечающей духу времени идентичности. Стремление добиваться признания собственной ценности — значит добиваться и признания ценности языкового и религиозного многообразия, и также привлекать общественное внимание к дискриминационным практикам. Например, возникает простой вопрос, почему знание иностранных языков, международный опыт, долгое пребывание за границей столь значимы в обществе, но при этом исторические корни, межкультурный опыт выходцев из турецких или арабских семей так мало ценятся? Почему турецкий и арабский языки изучаются в университетах, но в школах оба этих языка не поддерживаются, а ведь у многих детей и подростков они родные? Поддержка многоязычия — улучшение знания как языка страны проживания, так и страны происхождения, если бы к этому приступили несколько десятилетий назад, принесла бы много пользы. Сего­дня многоязычие поощряется потому, что в нем есть необходимость, и все больше прекрасно интегрированных людей выступают за языковое многообразие и всячески этому способствуют. То же самое можно сказать и о мусульманском религиозном образовании — подготовкой соответствующих учителей общество озаботилось совсем недавно. Разные языки и религии быстро продвигаются с периферии общества в центр. Таким образом все оказываются за одним столом. Это и есть интеграция.

Ч/б комедия Билли Уайлдера (создателя в «Джазе только девушки», писала о нём выше) на английском с субтитрами о противостоянии советской и американской зон оккупации Берлина — целиком на ютубе 🤓

А ещё в одном крыле была выставка французских плакатов про свободу велосипедирования для женщин. Вот кусочек объясняющего текста: Freedom on Two Wheels From around 1890, European cityscapes began to change. Now, large, colorful posters covered facades that used to be gray. For quite a few people who lived at the time, this was a disfigurement and they referred to it as a "poster plague." For others, however, this wall art was to be celebrated as an expression of a new, modern age. Starting in Paris, a real hype around posters emerged that was soon dubbed "affichomanie," "poster mania," or even „Plakatsucht." Around the same time, another development burst on the scene: the bicycle. Promising personal mobility, it inspired dreams of freedom, leisure, and the emancipation of women. For precisely this reason, the bike in conservative circles was eyed with as much criticism and skepticism as was the poster. More than anyone, cycling women broke with the role that had been traditionally assigned to them. Together with male cyclists, they began to revolutionize society, and people soon spoke of the "bicycle craze." Female figures were omnipresent in French advertising at the turn of the century - including on posters for bicycles. At the same time, cycling was still considered unseemly for women around 1900: a lot of people found it impossible to reconcile physical exercise and practical trousers with graceful femininity. Bicycle posters, showing tasteful and urbane "poster ladies," aimed to counter such prejudices. These youthful, attractive figures served not only as eye-catchers for the male public; female viewers were meant to identify with them. Here, the stereotype of la Parisienne enjoyed great popularity: always fashionably dressed, the Parisian woman symbolized the superior taste of the French metropolis. She appeared as a stylish, confident trendsetter who lost none of her elegance while swiftly gliding along on a bicycle. There are also many posters in which the figures have left the realm of the real altogether: the "poster lady" has been rendered an ancient goddess or Valkyrie. These depictions took their bearings from the fine arts, where female personifications were traditionally used to symbolize abstract ideals. On the posters, however, these figures came to represent the brand that was being advertised, as can be seen from their attributes: the laurel wreath as a symbol of glory elicits the sense of very high quality, while the armor and sword express the bicycle's robustness. In this way, what is actually a banal message is heightened with symbolism and valorized. The poster and the bicycle evolved amidst the different forces of the fin de siècle. In Europe, especially France, the time around 1900 was marked by a spirit of optimism and euphoria, but also anxiety about the many innovations in society and technology. The forward-thinking avant-garde was fascinated by the poster and the bicycle. Poster artists like Henri de Toulouse-Lautrec were regulars at bicycle races in the newly built velodromes. And the bicycle industry profited because the posters told artistically illustrated stories that encouraged people to buy. By 1900, more posters had been produced to sell bicycles than for any other product. It was not yet the time of modern marketing concepts such as branding and brand recognition. Rather, the focus was on the liberating function of the bicycle, which conveyed a feeling of progress, freedom, and self-determination. These emotions were the center of focus, not the machine, and so the bicycle as a technological object was often depicted only partially or inaccurately: spokes were omitted, frame shapes were greatly simplified. It was only after 1910, when the bicycle became much more widespread, that advertising began to depict technical features accurately.