Янина Гурова | Историк балета

Ольга Анатольевна подсказала, что сегодня день работников ресторанного бизнеса, хороший повод вспомнить где ели, пили, гуляли балетоманы и артисты. БАЛЕТОМАНЫ ПЬЮТ У КЮБА Ресторан «Кюба» (угол Большой Морской улицы, 16, и Кирпичного переулка, 8) – известное петербургское место праздного сбора балетоманов и золотой молодежи. В 1904 г. в данном заведении был состоялся ужин в честь Айседоры Дункан. В 1911 г. торжественно отметили 20-летие творческой деятельности Матильды Кшесинской. Среди постоянных посетителей были Сергей Дягилев, Вацлав Нижинский, Федор Шаляпин, Савва Мамонтов, Иван Бунин и другие. В 1909 году редакция журнала «Аполлон» праздновала выход первого номера: «Торжества по поводу освящения „Аполлона“ проходили в знаменитом петербургском ресторане Кубата, который прежде был поваром царя. На них присутствовала вся петербургская писательская элита. Первую речь в честь „Аполлона“ и его верховного жреца Маковского произнес Анненский, за ним последовали два знаменитых профессора, настолько знаменитых, что я даже забыл их имена; четвертым выступил наш Гумми — от имени молодой русской поэзии. Но так как мы накануне опрокинули немало стопок в симпатичном предбаннике с закусками, речь его выглядела довольно бессвязной. После него от имени европейской поэзии должен был приветствовать „Аполлон“ я. <…> Помню только, что после выступления я подошел с бокалом шампанского к Маковскому, чтобы с ним чокнуться, — и все, засим падает занавес. Очнулся я от тяжелого забытья в небольшом помещении, где был сервирован кофе; голова моя доверчиво покоилась на плече Алексея Толстого, как раз собиравшегося умыть свое несколько остекленевшее лицо бутылкой бенедиктина. Занавес» (Иоганнес фон Гюнтер, немецкий поэт, сотрудник «Аполлона»). Ресторан «Кюба» относился к числу самых известных и дорогих петербургских заведений рубежа XIX–XX вв. 2-й завтрак у Кюба (с часу до трех) стоил 1 рубль 25 коп., обед (с 6 до 9) – 2 р. 50 коп. – 3 руб. Для сравнения: хлеб черный – 4 коп.; белый – 7 коп.; свежая капуста – 20 коп.; мясо говядина – 45 коп.; водка 0,6 – 40 коп.; старая кляча – 10–20 руб. В начале XX в. ресторан «Кюба» был одним из первых мест в городе, украсившимся электрической мигающей рекламой – «A. C-U-B-A-T». Это стало основанием для расхожего каламбура того времени: «Да светится имя твое». В «Кюба» была практика широкого кредитования недостаточных, но именитых клиентов, так что к концу своей деятельности ресторан имел 25 000 руб. не выплаченных ему долгов. В январе 1917 г. за продажу спиртных напитков последний владелец «Кюба» был арестован, и ресторан прекратил свое существование.

Всегда грущу, что Пушкин не осуществил задумки романов «Русский Пелам» и «Две танцовщицы»😔воплоти он их в жизнь и балетный театр того времени оживал бы еще с большей полнотой

Один самых популярных танцев пушкинской эпохи — Мазурка! Вы только прочитайте (лучше вслух), чтобы услышать стереофоническое звучание поэтических строк оживляющих танец. Пушкин противопоставляет друг другу две версии описания мазурки: «Мазурка раздалась. Бывало, Когда гремел мазурки гром, В огромной зале все дрожало, Паркет трещал под каблуком, Тряслися, дребезжали рамы; Теперь не то: и мы, как дамы, Скользим по лаковым доскам. Но в городах, по деревням Еще мазурка сохранила Первоначальные красы: Припрыжки, каблуки, усы Всё те ж е: их не изменила Лихая мода, наш тиран, Недуг новейших россиян» В ранней редакции поэт рисует старую манеру еще более иронично: «Как гонит бич в песку манежном По корде резвых кобылиц, Мужчины в округе мятежном Погнали, дернули девиц. Подковы, шпоры Петушкова (Канцеляриста отставного) Стучат; Буянова каблук Так и ломает пол вокруг; Треск, топот, грохот — по порядку: Чем дальше в лес, тем больше дров; Теперь пошло на молодцов: Пустились, только не в присядку. Ах! легче, легче: каблуки Отдавят дамские носки»

Все новое — это хорошо забытое старое. Вот примеры корсетов пушкинского времени и чудесный станок для развития выворотности😂

С днем рождения, Александр Сергеевич! Несколько постов о Пушкине и его времени ТАНЕЦ В ПУШКИНСКУЮ ЭПОХУ "Основным элементом бала как общественно-эстетического действа были танцы. Они служили организующим стержнем вечера, задавали тип и стиль беседы. «Мазурочная болтовня» требовала поверхностных, неглубоких тем, но также занимательности и остроты разговора, способности к быстрому, эпиграмматическому ответу. Бальный разговор был далек от той игры интеллектуальных сил, «увлекательного разговора высшей образованности», который культивировался в литературных салонах Парижа в XVIII столетии и на отсутствие которого в России жаловался Пушкин. Тем не менее он имел свою прелесть — оживленность свободы и непринужденность беседы между мужчиной и женщиной, которые оказывались одновременно и в центре шумного празднества, и в невозможной в других обстоятельствах близости («Верней нет места для признаний…»). Обучение танцам начиналось рано — с пяти-шести лет. Видимо, Пушкин начал учиться танцам уже в 1808 г. До лета 1811 г. он с сестрой посещал танцевальные вечера у Трубецких, Бутурлиных и Сушковых, а по четвергам — детские балы у московского танцмейстера Иогеля. Раннее обучение танцам было мучительным и. напоминало жесткую тренировку спортсмена или обучение рекрута усердным фельдфебелем. Составитель «Правил», изданных в 1825 г., Л. Петровский, сам опытный танцмейстер, так описывает некоторые приемы первоначального обучения, осуждая при этом не самое методу, а лишь ее слишком жесткое применение: «Учитель должен обращать внимание на то, чтобы учащиеся от сильного напряжения не потерпели в здоровье. Некто рассказывал мне, что учитель его почитал непременным правилом, чтобы ученик, несмотря на природную неспособность, держал ноги вбок, подобно ему, в параллельной линии <…> Как ученик имел 22 года, рост довольно порядочный и ноги немалые, при том неисправные; то учитель не могши сам ничего сделать, почел за долг употребить четырех человек, из коих два выворачивали ноги, а два держали колена. Сколько сей не кричал, те лишь смеялись и о боли слышать не хотели — пока наконец не треснуло в ноге, и тогда мучители оставили его <…> Я почел за долг рассказать сей случай для предостережения других. Неизвестно, кто выдумал станки для ног; и станки на винтах для ног, колен и спины: изобретение очень хорошее! однако и оно может сделаться небезвредным от лишнего напряжения». Длительная тренировка придавала молодому человеку не только ловкость во время танцев, но и уверенность в движениях, свободу и независимость в постановке фигуры, что определенным образом влияло и на психический строй человека: в условном мире светского общения он чувствовал себя уверенно и свободно, как опытный актер на сцене. Изящество, проявляющееся в точности движений, являлось признаком хорошего воспитания. Л. Н. Толстой, описывая в романе «Декабристы» вернувшуюся из Сибири жену декабриста, подчеркивает, что, несмотря на долгие годы, проведенные ею в тяжелейших условиях добровольного изгнания, «нельзя было себе представить ее иначе, как окруженную почтением и всеми удобствами жизни. Чтоб она когда-нибудь была голодна и ела бы жадно, или чтобы на ней было грязное белье, или чтобы она спотыкнулась, или забыла бы высморкаться — этого не могло с ней случиться. Это было физически невозможно. Отчего это так было — не знаю, но всякое ее движение было величавость, грация, милость для всех тех, которые могли пользоваться ее видом…». Характерно, что способность споткнуться здесь связывается не с внешними условиями, а с характером и воспитанием человека. Душевное и физическое изящество связаны и исключают возможность неточных или некрасивых движений и жестов. Аристократической простоте движений людей «хорошего общества» и в жизни, и в литературе противостоит скованность или излишняя развязность (результат борьбы с собственной застенчивостью) жестов разночинца» (Ю.М. Лотман)

ИОЛАНДА ЛАККА. Балерина с портрета К. Коровина Константин Коровин в 1930-х жил и активно работал в Париже, преимущественно над театральными декорациями. Среди заказов оперы «Золотой петушок» Н. Римского-Корсакова, «Борис Годунов» М. Мусоргского, с десяток балетных спектаклей для труппы Анны Павловой. В это же время Коровин подружился с директором студии французского кино Черазе Лакка и семьей этого темпераментного итальянца, в особенности с русской женой Евгенией и дочерью Иоландой. В 1935 г. красивая девочка-подросток с удовольствием позировала Коровину (много лет спустя ее портрет уйдет с молотка за баснословную сумму к Тессе Розенфельд). Судьба героини складывалась типично для того времени. Иоланда училась у Любови Егоровой и Матильды Кшесинской, с которой будет состоять в переписке до конца дней. Хорошая русская школа способствовала успеху на сцене. В 1937 г. Серж Лифарь пригласит молодую танцовщицу в свою программу, посвященную Пушкину. Вслед за ним Леонид Мясин убедит родителей отпустить юную балерину в Монте-Карло присоединиться к «Русским сезонам». По одной из версий ей было всего 14 лет. Первые шаги в легендарной труппе Лакка сделает в балете Михаила Фокина «Испытание любви». С этого момента она в составе коллектива гастролирует в США, Италии, Англии. Но Вторая мировая война вносит свои коррективы. В 1945 г. Иоланда Лакка последний раз выйдет на сцену как балерина на сцене Филармонии Лос-Анджелеса. Хрупкая, утонченная и несколько робкая танцовщица на портрете Коровина впоследствии станет очаровательной женщиной, актрисой. Новый виток ее карьеры на большом экране не будет столько головокружительным, но оставит свой весомый след в истории. С 1943–1949 Иоланда Лакка снимается в картинах, преимущественно в жанрах нуар, драма, детектив. Известно о ней крайне мало, к сожалению

Мария Николаевна Ермолова по словам Станиславского была величайшей из виденных им актрис. Не поленитесь прочесть воспоминания о ней Гиляровского: Ермолова «К театральному подъезду, скрипя железными шинами высоченных колес, дребезжа каждым винтиком, подползла облезлая театральная карета, запряженная парой разномастных «кабысдохов», из тех, о которых поется: Были когда-то и мы рысаками. Кучер, в рваном, линючем армяке, в вихрастой плешивой шапке, с подвязанной щекой, остановил своих дромадеров, по-видимому к великой их радости, у подъезда театра, и из кареты легко выпорхнула стройная девушка в короткой черной шубке с барашковым воротником и такой же низенькой шапочке, какие тогда носили учительницы. Передо мной мелькнул освещенный солнцем нежный розовый профиль. Она быстро нырнула в подъезд, только остались в памяти серые валенки, сверкнувшие из-под черной юбки. — Вы видели? — положив мне руку на плечо, сказал спутник. — Славная барышня! Уж очень у нее движения легки… Вся радостью сияет. — Еще бы, в балете была! Да не в том дело. А вот вы верно сказали — вся радостью сияет. Это она после вчерашнего. Вы знаете, кто это? Это восходящая, яркая звезда. — Не знаю. — Ну так знайте, что эту встречу вы не раз в жизни своей вспомните… Это наша будущая великая трагическая актриса. Я вчера только окончательно убедился в этом… Не забудьте же — Ермолова. Всю дорогу до «Щербаков» и сидя вдвоем за ранним завтраком еще в пустой почти зале он говорил — и я в первый раз в жизни был очарован таким человеком и таким разговором. Впрочем, я молчал и, кажется, только единственный вопрос и предложил: — О ком говорил жандарм? Кто это она «с душком»? Задаю этот вопрос, а сам думаю с трепетом сердца: «Уж не Ермолова ли?» Я вспомнил афишу «Овечий источник». Именно о ней речь шла. Жандарм возмутился выбором для бенефиса такой революционной пьесы и припомнил ее участие на студенческих вечерах. Князь продолжал о бенефисе. Рассказал сюжет «Овечьего источника», рассказал о детстве Ермоловой и ее дебюте, о ее нарастающем успехе. — Только вчера я неопровержимо убедился в этом. Я вчера пережил такие восторженные моменты, да не один я, а весь театр; такие моменты, о каких до сих пор и в мечтах не было. Монолог Лауренции, обесчещенной командором ордена Колотавры, владельцем Овечьего источника, призывающей на сходке народ отомстить тирану, вызвал ураган вocтоpгa, какого никто не запомнит. Особенно слова ее в монологе: Почти своими сдали вы руками Овечку бедную волчице хитрой — были произнесены с таким героическим энтузиазмом, какого никогда не слыхал даже Малый театр со времени, может быть, Мочалова. После завтрака Петр Платонович проводил меня до подъезда Кружка. С этого дня началась наша дружба, скоро, впрочем, кончившаяся, так как я на Пасхе уехал на много лет в провинцию, ни разу не побывавши в этот сезон в Малом, потому что был занят все спектакли, а постом Малый театр закрывался. Но все-таки постом я еще раз видел, и тоже издали, Ермолову. Это было у нас, на вечере Артистического кружка. Немало дней и ночей между первой и этой второй встречей я думал о Ермоловой, немало переговорено было о ней за это время с Мещерским — и великолепный образ артистки всплыл передо мной в ряде картин. Год за годом, шаг за шагом… Через двадцать лет, в 1896 году, в юбилейные дни Марии Николаевны, я прочел ряд статей о первых годах ее жизни — и прочитанное показалось мне знакомым. Я уже знал от Петра Платоновича, что пятилетняя Ермолова, сидя в суфлерской будке со своим отцом, была полна восторгов среди сказочного мира сцены; увлекаясь каким-нибудь услышанным монологом, она, выучившись грамоте, учила его наизусть по пьесе, находившейся всегда у отца, как у суфлера, и, выучив, уходила в безлюдный угол старого, заброшенного кладбища, на которое смотрели окна бедного домишки, где росла Ермолова. Там, на этом пустыре, с вросшими в землю каменными гробницами, она одна декламировала монологи. Это грустное место было местом ее гулянья и первых сценических восторгов.

Девяти лет отец отдал ее в театральную школу, где на драму не обращалось внимания, а главным был балет. Танцевали целый день, с утра до вечера, и время от времени учениц посылали на спектакли Большого театра «к воде». Не давались танцы кипевшей талантом девочке и не привлекали ее. Она продолжала неуклонно читать все новые и новые пьесы у отца, переписывала излюбленные монологи, а то и целые сцены — и учила, учила их. Отец мечтал перевести ее в драму и в свой бенефис, когда ей минуло тринадцать лет, выпустил в водевиле с пением, но дебют был неудачен. Прошло еще три года. Отец попросил И. В. Самарина, и он, по дружбе, согласился поучить дочь, но через два-три дня от урока отказался и посоветовал оставить дочь в балете. А она упорно не бросала своего. В училище, во время отдыха, она читала товаркам монологи и восхищала их. Репетировали для бенефиса Н. М. Медведевой «Эмилию Галотти». Пьеса, по обыкновению, находилась у отца, и дочка, как и всегда, прочла ее, увлеклась, переписала и выучила роль Эмилии и опять в школе прочла товаркам. Перед бенефисом заболела Г. Н. Федотова. Играть некому. Бенефис пропадает. Кто-то из школы шепнул Н.М. Медведевой о дочери суфлера, читавшей роль Эмилии. Медведева прослушала, ей понравилось, и 30 января 1870 года в бенефисе выступила молоденькая, неведомая кордебалетная ученица» (В. А. Гиляровский)