Алешковский | Против войны

«Ой, У Лузі Червона Калина» — в двадцати метрах от сами видите чего.

Они сейчас там — истории людей, чьи сыновья и внуки оказались в украине. Истории, которые не должны были случиться

Становится ясно, почему у российской армии такие потери на поле боя, если их подготовка происходит подобным образом.

Как, однако, иначе звучит сегодня эта песня, да? Вставай и с нами пой свободы гимн, Такой народ в борьбе непобедим. Нельзя молчать, когда земля в огне, Когда свободу ставят на колени. Только в полный рост имеешь право петь, И выбор прост – победа или смерть! Чтоб к новой жизни выковать ключи, Хоть плачь, хоть пой, но только не молчи. Из криков, стонов тысячи сердец Родится песня братства миллионов. Пусть она над целым миром прогремит, Пусть слышат все: свобода победит! Наступит наш час, и кровавая банда Не выдержит гнева народа-гиганта. Греми над миром, яростный набат, Зови в единый строй своих солдат. Под каждой крышей, в каждом из сердец Свобода дышит, зреют гроздья гнева, И священной клятвой, волею крепка, Уже к оружью тянется рука. За горе всех сестёр, невест и жён, За каждый крик, за каждый детский стон, За кровь поэтов, слёзы матерей Не может быть прощенья и пощады. Становись в наш строй и с нами вместе пой, Плечом к плечу пойдём в последний бой. Наступит наш час, и кровавая банда Не выдержит гнева народа-гиганта. Борьба нас сплотила, В единстве наша сила! Борьба нас сплотила, В единстве наша сила! el pueblo unido jamás será vencido! el pueblo unido jamás será vencido! el pueblo unido jamás será vencido! el pueblo unido jamás será vencido!

Один мой хороший знакомый признался мне месяц назад, что уезжать из России в связи с создавшейся ситуацией не собирается. - Знаешь, я решил, что буду сидеть тихо, сам понимаешь, ехать мне некуда, я там никому не нужен… Я мрачно кивнул головой, такая откровенность показалась мне чересчур излишней. Лучше бы промолчал, подумал я про себя. И вот, встретились недавно и он признался за рюмкой, что, бродя по сельскому кладбищу, неподалеку от дачи, где он теперь проводит много времени, нашел на помойке старый деревянный крест. За ненужностью его снесли в мусорную кучу, заменили, видимо, на новый, железный. Имени на кресте не было, а мой хороший знакомый в деревяшках разбирается. Крест вполне годный, простоит еще с десяток лет. Взял он дощечку, написал на ней четким шрифтом: «Волноваха, Мариуполь, Буча, Гостомель, Попасная…» и крепко прибил к средокрестию. Отнес крест на кладбище, вкопал чуть в сторонке, сбоку от захоронений, но недалеко от калитки, чтобы входящие видели. Такое «тихое сидение» я несомненно приветствую.

ВНЕЗАПНО! — https://www.youtube.com/watch?v=uffl2kuwJZU

«Победобесие» — это преступление. И если раньше казалось, что это преступление только против собственного народа, сегодня очевидно, что это преступление против человечества. Победобесие привело нас туда, где мы есть сейчас. Победобесие легитимизировало войну, милитаризировало общество, нормализировало ужасы войны в сознании миллионов. Но как мы видим сегодня, не существует ничего хуже войны. Война это самое страшное, что может случится. И те, кто прославляют войну, кто воспринимают девятое мая как праздник, а не как день скорби — соучавствуют в развязывании новых войн. Таких, как война в Украине. Войны быть не должно. Война это трагедия. Война это ужас. Те, кто за войну — преступники. Победобесие это еще и преступление против настоящего и великого подвига народов победителей. Преступление основанное на лжи. Каждое 9 мая я публикую стихотворение Ильи Эренбурга «В мае 1945». Так ощущалась Победа тогда. Сравните с тем, во что ее превратили, как ее обесценивают, как ее опошлили сегодня. Когда она пришла в наш город, Мы растерялись. Столько ждать, Ловить душою каждый шорох И этих залпов не узнать. И было столько муки прежней, Ночей и дней такой клубок, Что даже крохотный подснежник В то утро расцвести не смог. И только — видел я — ребенок В ладоши хлопал и кричал, Как будто он, невинный, понял, Какую гостью увидал. О них когда—то горевал поэт: Они друг друга долго ожидали, А встретившись, друг друга не узнали На небесах, где горя больше нет. Но не в раю, на том земном просторе, Где шаг ступи — и горе, горе, горе, Я ждал ее, как можно ждать любя, Я знал ее, как можно знать себя, Я звал ее в крови, в грязи, в печали. И час настал — закончилась война. Я шел домой. Навстречу шла она. И мы друг друга не узнали. Она была в линялой гимнастерке, И ноги были до крови натерты. Она пришла и постучалась в дом. Открыла мать. Был стол накрыт к обеду. «Твой сын служил со мной в полку одном, И я пришла. Меня зовут Победа». Был черный хлеб белее белых дней, И слезы были соли солоней. Все сто столиц кричали вдалеке, В ладоши хлопали и танцевали. И только в тихом русском городке Две женщины как мертвые молчали.

Внимание, внимание, мы начинаем свыкаться с мыслью, что можно исключить кого-то, что можно стигматизировать кого-то, что можно сделать кого-то чужим. И так медленно, постепенно, день за днем люди начинают с этим свыкаться – и жертвы, и палачи, и свидетели, те, кого мы называем bystanders, начинают привыкать к мысли, что это меньшинство, которое дало миру Эйнштейна, Нелли Закс, Генриха Гейне, Мендельсонов, иное, что оно может быть вытолкнуто из общества, что это люди чужие, что это люди, которые разносят микробы, эпидемии. Это уже страшно, опасно. Это начало того, что через минуту может произойти. Тогдашняя власть, с одной стороны, ведет хитрую политику, потому что, например, выполняет требования рабочих. 1 мая в Германии никогда не был праздником – они пожалуйста. В выходной организуют Kraft durch Freude, «Силу через радость». Пожалуйста, элемент рабочего отдыха. Они способны преодолеть безработицу, умеют играть на чувстве национального достоинства: «Германия, поднимись с колен Версальского позора. Возроди свою гордость». И одновременно эта власть видит, что людей постепенно охватывает черствость, равнодушие. Они перестают реагировать на зло. И тогда власть может себе позволить дальнейшее ускорение процесса зла. А дальше идет уже насилие: запрет принимать евреев на работу, запрет эмиграции. А потом быстро наступает отправка в гетто: в Ригу, в Таллин, в мое лодзинское гетто – Литцманнштадт. Откуда большинство будет потом отправлено в Кульмхоф, Хелмно, где будет убито выхлопными газами в грузовиках, а остальные пойдут в Аушвиц, где будут умерщвляться Циклоном Б в современных газовых камерах. И здесь подтверждается мысль господина президента: «Аушвиц не упал вдруг с неба». Аушвиц топтался, семенил маленькими шажками, приближался, пока не случилось то, что произошло здесь. Моя дочь, моя внучка, сверстники моей дочери, сверстники моей внучки – вы можете не знать имени Примо Леви. Примо Леви был одним из самых известных заключенных этого лагеря. Примо Леви когда-то сказал: «Это случилось, а значит, может случиться. Значит, это может случиться везде, в любом уголке Земли». Я поделюсь с вами одним воспоминанием: в 1965 году я учился в США, где тогда был пик борьбы за права человека, гражданские права, права афро-американцев. Я имел честь участвовать в марше с Мартином Лютером Кингом из Сельмы в Монтгомери. И тогда люди, узнавшие, что я был в Аушвице, спрашивали меня: «Как вы думаете, это, наверное, только в Германии такое могло быть? Может ли быть где-то еще?» И я им говорил: «Это может случиться и у вас. Если нарушаются гражданские права, если не ценятся права меньшинств, если их отменяют. Если нарушается закон, как это делали в Сельме, то это может произойти». Что делать? Вы сами, говорил я им, если сможете защитить Конституцию, ваши права, ваш демократический порядок, отстаивая права меньшинств, тогда сможете победить. Мы в Европе в основном исходим из иудеохристианской традиции. И верующие, и неверующие принимают в качестве своего цивилизационного канона десять заповедей. Мой друг, президент Международного освенцимского комитета Роман Кент, выступавший здесь пять лет назад во время предыдущего юбилея, не смог сегодня прилететь сюда. Он придумал 11-ю заповедь, которая является опытом Шоа, Холокоста, страшной эпохи презрения. Звучит так: не будь равнодушным. И это я хотел бы сказать моей дочери, это я хотел бы сказать моим внукам. Сверстникам моей дочери, моих внуков, где бы они ни жили: в Польше, в Израиле, в Америке, в Западной Европе, в Восточной Европе. Это очень важно. Не будьте равнодушными, если видите историческую ложь. Не будьте равнодушными, когда видите, что прошлое притягивается в сиюминутных политических целях. Не будьте равнодушными, когда любое меньшинство подвергается дискриминации. Суть демократии в том, что большинство правит, но демократия в том и заключается, что права меньшинства должны быть защищены. Не будьте равнодушными, когда какая-либо власть нарушает принятые социальные договоры, уже существующие. Будьте верны заповеди. 11-ой заповеди: не будь равнодушным. Потому что если будете, то оглянуться

Мариан Турский, узник Аушвица, произнёс великолепную речь. Аушвиц не упал с неба Уважаемые собравшиеся, друзья! Я один из тех немногих еще живущих, кто был в этом месте почти до последней минуты перед освобождением. 18 января началась моя так называемая «эвакуация» из Аушвица, которая через 6,5 дней оказалась Маршем смерти для более чем половины моих сокамерников. Мы были вместе в колонне из 600 человек. По всей вероятности, я не доживу до следующего юбилея. Такова жизнь. Поэтому простите мне мое волнение. Вот что я хотел бы сказать, прежде всего, моей дочери, моей внучке, которой спасибо, что присутствует здесь в зале, моему внуку, их ровесникам, а также новому поколению, особенно самому младшему, совсем юному, гораздо младше них. Когда началась Вторая мировая война, я был подростком. Мой отец был солдатом и был тяжело ранен в легкие. Это была драма для нашей семьи. Моя мать была с польско-литовско-белорусской границы, там армии менялись, проходили туда-обратно, грабили, насиловали, сжигали деревни, чтобы ничего не оставить тем, кто придет за ними. И поэтому можно сказать, что я знал из первых рук, от отца и матери, что такое война. И хоть Первая мировая была всего 20-25 лет назад, она казалась такой же далекой, как польские восстания XIX века, как Великая французская революция. Когда сегодня я встречаюсь с молодыми, я понимаю, что через 75 лет, кажется, они немного утомлены этой темой: война, Холокост, Шоа, геноцид… Я их понимаю. Поэтому я обещаю вам, молодые люди, что не буду рассказывать вам о своих страданиях. Я не буду вам рассказывать о моих переживаниях, двух моих Маршах смерти, о том, как закончил войну с весом 32 килограмма, на грани истощения. Я не буду рассказывать о том, что было худшим, то есть о трагедии расставания с близкими, когда после отбора вы догадываетесь, что их ждет. Нет, не буду говорить об этом. Я хотел бы с поколением моей дочери, с поколением моих внуков поговорить о вас самих. Я вижу, что среди нас президент Австрии Александр Ван дер Беллен. Помните, господин президент, когда вы принимали меня и руководство Международного освенцимского комитета, мы говорили о тех временах. В какой-то момент вы сказали: «Auschwitz ist nicht vom Himmel gefallen, Аушвиц не упал с неба». Это, как у нас говорят, очевидная очевидность. Конечно, он не упал с неба. Это может показаться очевидным, но есть в этом глубокий и очень важный для понимания смысл. Перенесемся на некоторое время воображением в Берлин начала 30-х. Мы почти в центре города. Район называется Bayerisches Viertel, Баварский квартал. Три остановки от Кудамма, Зоопарка. Там, где сегодня находится станция метро Bayerischer Park, Баварский парк. И вот в какой-то момент на скамейках появляется надпись: «На этих скамейках евреям сидеть запрещено». Можно сказать: неприятно, несправедливо, это ненормально, но ведь вокруг столько скамеек, можно посидеть где-нибудь в другом месте, ничего страшного. Это был район, населенный немецкой интеллигенцией еврейского происхождения, там жили Альберт Эйнштейн, нобелевский лауреат Нелли Закс, промышленник, политик, министр иностранных дел Вальтер Ратенау. Потом в бассейне появилась надпись: «Посещение этого бассейна евреям запрещено». Можно снова сказать: это неприятно, но в Берлине столько мест, где можно купаться, столько озер, каналов, почти Венеция, так что можно где-то в другом месте. При этом где-то появляется надпись: «Евреям нельзя принадлежать к немецким певческим союзам». Ну и что? Они хотят петь, музицировать, пусть соберутся отдельно, будут петь. Затем появляется надпись и приказ: «Еврейским, неарийским детям нельзя играть с немецкими, арийскими детьми». Они играли сами. А потом появляется надпись: «Евреям мы продаем хлеб и продукты только после 17». Это уже неудобно, потому что меньше выбор, но, в конце концов, после 17 тоже можно делать покупки.

не успеете, как на вас, на ваших потомков с неба вдруг упадёт какой-нибудь Аушвиц