Записки на манжетах

Господи, почему подавляющее большинство светских мероприятий — такая пошлятина?..

Исконно русскому «Levelsuit» есть еще куда стремиться.

Сошью баттон-даун с отливом — и в Ялту!.. Нет, это очень странное решение, право слово. Так и до глассажа на замше недалеко.

Прятки, 1943. Фотограф Артур Лейпциг

Сергей Чусовитин До знакомства с Сергеем, долго наблюдал за ним через экран телефона. Его самобытный стиль великолепен

Админа опять показывают в объективе.

В копилку портновских курьезов. (Найдено на просторах инстаграма.)

Из психиатрической больницы Пушкин вышел далеко не таким, каким вошел туда. Его обычное оживление и готовность каждому сделать что-нибудь приятное исчезли. Он вышел угрюмым и молчаливым, проходя по улицам, пугливо озирался, вздрагивал от громкого голоса прохожих, от стука экипажей. Трудно было теперь заставить его что-нибудь продекламировать. А если и выпадали такие моменты, то ненадолго, очень быстро он обрывал чтение и умолкал. Прежде Пушкин показывался на улицах города ежедневно и не проходило дня, чтобы он не бывал на базаре. Теперь его стали видеть все реже и реже, а скоро и совсем перестал показываться. - Где же это наш Пушкин? – спрашивали скучающие торговцы. - Куда запропастился? - Нет нашего Пушкина, и гостинцев нет. Верно, опять в сумасшедший дом посадили, - рассуждали ребятишки. Но его сажать уже было не для чего – он умер. Об этом узнали от его хозяйки, которая пошла по базару со сбором на похороны. Похоронили его на том же кладбище, где он играл в карты с покойниками. А. Ульянов «Самарская газета», №20, 1902 год @pylgazet

«ПУШКИН» Известно, что у нас в России в каждом городе, в каждом местечке есть свой юродивый, а иногда и несколько. Это уж так повелось исстари. Обыватели называют юродивых блаженными, Божьими людьми, внимательно прислушиваются к их бессмысленному лопотанью, стараются найти в нем пророческое значение и говорят, что не будь их, так свет давно бы провалился, как Содом и Гоморра, где не нашлось и десяти праведников. Обыкновенно блаженные свободно разгуливают по улицам и иногда причиняют прохожим большие неприятности. Мне приходилось наблюдать юродивых в разных городах и весях, и большинство производило неприятное впечатление выпущенных на свободу совершенно лишенных рассудка людей. Обыкновенно уличные ребятишки, да и не одни ребятишки, а и взрослые саврасы, дразнят их, доводят до бешенства и потом хохочут над несчастными, когда те проделывают самые дикие вещи. Но среди встречавшихся мне юродивых выделяется своей оригинальностью фигура одного человека, которого я встретил в большом поволжском городе. О нем-то я и хочу рассказать. Осень была в середине. Снегу еще не было, но лужи уже застыли и земля затвердела. Я проходил мимо ворот базарного двора, где от стока всяких нечистот образовалась большая ледяная площадь. Гурьба школьников не преминула воспользоваться даровым катком и с криком, визгом и смехом раскатывалась на подошвах, не жалея обуви. Я остановился полюбоваться на веселую картинку. В это время из ворот показалась мужская фигура в ситцевой рубашке, нанковых штанах, босиком и без шапки. Лицо, еще не старое, носило следы плохой бритвы, жидкие рыжеватые волосы были коротко острижены. Вся грудь этого человека была увешана образками и крестиками. Он шел, скорее бежал, мелкими шажками, держа в правой руке тонкий батожек, а левой поддерживая подол рубахи, откуда виднелись овощи, фрукты и куски съестного. - Пушкин! Пушкин!.. – закричали ребятишки и бросились в его сторону. – Пушкин! Скажи стишок? Расскажи что-нибудь, Пушкин! – кричали они, окружая этого странного человека. Пушкин остановился, помахал палочкой и хрипловатым голосом начал, уставившись в пространство: - Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?.. Декламировал он неровно: местами с большим выражением и смыслом, а местами совсем бестолково. Но зато без запинки прочел все стихотворение, несмотря на холодный ветер, пронизывающий до костей, несмотря на то, что руки его посинели, и стоял он хотя и загрубелыми, но все же голыми ногами на каменном тротуаре. Школьники слушали его с удовольствием, смотрели ему в рот и глаза и не прерывали никакими шутками и замечаниями. - Спасибо, спасибо, Пушкин! – кричали они ему вслед, когда он кончил и такими же мелкими и быстрыми шажками засеменил дальше, разбрасывая направо и налево своим слушателям яблоки, баранки, куски арбуза. Я заинтересовался этим человеком и стал о нем расспрашивать, а потом и лично познакомился с ним. Оказалось, Пушкина знал весь город. Одни считали его юродивым, Божьим человеком, а другие – хитрецом и обманщиком. Но тем не менее все ему что-нибудь подавали, когда он проходил мимо; хотя нужно заметить, что сам он никогда ничего не просил. Особенно любили его дети и торговый люд. Дети – за то, что он всегда был с ними ласков и раздавал гостинцы, а торговцев он развлекал стихами и рассказами. В глухое время дня, когда покупателя не загонишь и палкой на рынок, стоят торговцы у лавок и хлопают от тоски глазами. Чай пить надоело, делиться друг с другом нечем: все базарные новости уже известны, а своих мыслей нет – хоть умирай от скуки. И вдруг в такую-то минуту появляется Пушкин. - Пушкин!.. Пушкин!.. Братцы, Пушкин идет!.. Сюда, к нам!.. Нет, Пушкин, к нам!.. – кричат со всех сторон и каждый что-нибудь сует ему, желая приманить к себе: кто огрызок сахару, кто огурец, кто кусок колбасы и т.п. Пушкин ничем не брезгует и берет все, пока не наполнит пазухи и подола рубахи, а потом начинает отказываться.

- Ну-ка стишок? – просят его. – Двинь-ка, друг любезный. Только «Бородина» не надо, надоел уж с ним. И Пушкин «двигает» из «Медного всадника», из «Братьев разбойников» или еще что-нибудь. Настоящей фамилии его никто не помнит, за исключением разве полиции, которой, конечно, должно быть все известно. А «Пушкиным» его прозвали потому, что он знал наизусть много его произведений и любил их произносить. Читал он, впрочем, и из других поэтов: из Некрасова, из Лермонтова, но из Пушкина чаще. Нередко Пушкин декламировал и без чьей-нибудь просьбы, но это тогда, когда его что-нибудь особенно волновало. Тогда он подбирал стихи более или менее подходящие к случаю. Например, увидит он, что городовой не особенно вежливо обращается с выпившим простым человеком, сейчас прибежит в ближайшую пивную или трактир, остановится перед публикой и закричит: - Что же это?.. Что же это?.. Если бедный человек, так его можно и в шею, да?! Разве люди не все одинаковы?.. Не все по образу и подобию?.. Отчего же одного нельзя, а другого можно?.. - Да что ты, Пушкин, что с тобой? В чем дело-то, объясни! – спрашивают его из публики. Пушкин уже стал в позу негодующего оратора и декламирует: «Вот парадный подъезд! По торжественным дням, Одержимый холопским недугом, Целый город с каким-то испугом Подъезжает к заветным дверям…» Декламирует он с чувством и чем дальше, тем громче и громче раздается его негодующий голос. Прислуга или хозяин заведения, обеспокоенные шумом, начинают его унимать: - Пушкин! Здесь нельзя кричать, иди на улицу. Но остановить Пушкина нелегко: он теперь никого и ничего не слышит. Горящий взор устремлен вдаль, правая рука то подымается и кому-то грозит, то опускается на грудь и сжимает ее, как будто стараясь остановить бурно вырывающиеся вздохи. При том же и публика, захваченная его декламацией, вступается за него и просит не трогать. Но вот Пушкин доходит до высочайшей степени пафоса, силы его оставляют, каким-то истошным голосом выкрикивает он: «что тебе эти люди безвестные»… - и падает на стул, рыдая и всхлипывая, как плачут маленькие дети. Окружающие ему сочувствуют и утешают его: - Полно, Пушкин, брось! Поди лучше, выпей стаканчик пива… А другие подымают с полу и кладут ему в подол рассыпанное в пылу декламации подаяние: - Н-да! Много, видно, человек горя испытал, - говорит кто-то из публики. - Надо думать, немало, - соглашаются с ним окружающие. Иногда Пушкин не декламирует, а рассказывает. Рассказывает он про себя, про свою жизнь и так иногда логично и складно, что это-то, вероятно, и заставляло некоторых думать, что он притворяется юродивым. Но в своих рассказах Пушкин никогда не касался своего отдаленного прошлого. Кем он был, что делал, что привело его в такое состояние, в каком он находится теперь, - никому не было известно. Одни говорили, что он был учителем и из-за какого-то столкновения с начальством лишен был этого звания и любящей деятельности, другие рассказывали, что он помешался от безнадежной любви, - но факт то, что никто ничего достоверного о прошлом Пушкина не знал. А сам Пушкин из своей жизни рассказывал только о ближайшем времени. Рассказывал он, например, о том, как его судили в окружном суде, и рассказывал ярко. Судили его вот по какому случаю. Пушкина знал весь город. Знали его и актеры местного театра, нередко приглашали к себе, кормили и заставляли декламировать. Однажды пригласили его в театр на репетицию. Пушкин пришел, забрался в какую-то ложу и там заснул. Его никто не заметил, когда уходили из театра, он там и остался. Проснувшись, стал он ощупью искать выхода, но попал на сцену, а со сцены в чью-то уборную, где нашел лампу, плохо прикрученную, вероятно, по недосмотру сторожа. Найдя лампу и прибавив в ней свету, Пушкин совсем ободрился, и стал разгуливать по сцене и за кулисами, как у себя дома, с любопытством ко всему присматриваясь. Особенное его внимание привлек к себе человеческий скелет, приготовленный для какой-то пьесы. Скелетом этим он так заинтересовался, что стал его ощупывать со всех сторон.