Минск – мое бессознательное
Большую часть времени я провела в городе-герое во сне. Хорошо, что родители делали фотографии, и теперь я могу предаваться ложным воспоминаниям. Похоже, меня радовали походы в цирк с большими колоннами и бронзовыми слонами. Кажется, я боялась колеса обозрения в парке Горького. А еще на день города резво бегала по газонам, пока солнце грело пивные животы прохожих.
Вообще Минск для меня серый. Но как на гугл-картах есть выделенные желтым цветом тусовочные улицы, так и у меня есть яркие маршруты. Например, дорога от школы до дома, которая лежала через дворы бетонных панелек, воздвигнутых в 80-х.
Мне нравилось топтать вздувшийся асфальт и смотреть, как деревья становятся зелеными, а потом желтыми, а потом никакими. По пути я чувствовала себя свободной и очень автономной, потому что ходила всегда одна. Родители считали наш район безопасным и так и не узнали, что как-то из кустов на меня вышел мерзкий мужик с обнаженным пенисом наперевес. Я решила не рассказывать об этом маме – видимо, чувствовала, что свободу отнимут у меня, а не у этого члена общества.
Но осознать, что хранится в моем крестраже под названием Минск, я смогла только после отъезда в Вильнюс, где провела студенческие годы. Там мне захотелось отказаться от прежних убеждений, стать либералкой, войти в состав европейского ментала.
Приезжая в Минск, я чувствовала себя прогрессивнее любого, понимала, что могу купить майку в Zara в любой день, а не планировать выезд «на закупы», и не забывала напоминать знакомым, что от моей беларускости остались лишь льняные ошметки.
А потом я вернулась, потому что зацепиться в Литве не получилось, и понесла свои свежие ценности в минские массы. Но, оказалось, за 5 лет моего отсутствия Минск стал другим. Подул свежий воздух, молодежь вышла из квартирников в бары с неоновыми вывесками и хаус-музыкой, играющей с пластинок. На протяжении года каждые выходные я растворялась в заводских пространствах, где гремели рейвы, ела бургеры в самом хипстерском месте и покупала платья у местных дизайнеров.
Однажды, стоя в самом центре у белого храма, я смотрела на реку Свислочь, в которой купались солнечные зайчики и утки. Мои глаза снимали панораму от 20-этажной стекляшки до старого жилого квартала через Дворец спорта и каток. Я любила Минск впервые в жизни. Возможно, потому что это было лето. А может, потому что у меня были свободные деньги и возможность самостоятельно распоряжаться своей двадцатилетней жизнью. Но тогда мне не хотелось паковаться и мчать в Европу, где на свиданиях с парнями не нужно оправдываться за то, что феминистка.
Через год на том же месте я в панике смотрела на стройный ряд ОМОНа, который собирался броситься на меня. Это был первый день протестов, и я не могла сидеть дома – мне хотелось защищать только родившуюся любовь к городу, стране и ее людям. Но когда всю августовскую ночь я пряталась за мусорными баками, чтобы не отхватить дубинкой, решила, что у нас с Минском токсичные отношения и придется их закончить. У него свой путь, у меня – свой.
Утром после облавы город был все тем же: тихим, вымытым шампунем, неуверенным, куда ему – на запад или на восток. А я щупала свой страх ментов, который вообще-то все время жил внутри, но со взрывом шумовой гранаты вылетел наружу, как пробка от шампусика. Наверняка, так было у большинства беларусов, которые, как и я, никогда не встречали людей в погонах в природе до этого лета.
Я не думала о себе как о жертве, хотя меня ей и растили. Родители социализировали меня как девочку, а общество излучало радиоактивную ценность покорности. Кажется, у нас с Минском одновременно случился период подросткового бунтарства. Кто-то скажет «поздновато», но по мне, лучше так, чем очнуться и понять, что так и не сепарировался от доминантного взрослого.