...Вольным - вольная воля,
Ни о чем не грущу
Вдохом в чистое поле
Я себя отпущу.
Но откуда на сердце
Вдруг такая тоска?
Жизнь проходит сквозь пальцы
Желтой горстью песка.
Эти стихи могли бы послужить эпиграфом – или эпитафией? – к творчеству, да и жизни Геннадия Шпаликова, поэта, сценариста, режиссёра, человека, чья фигура моментально обросла таким количеством слухов и домыслов, что его впору называть советским Маликом или Сэлинджером. При этом нашим современникам он известен поскольку-постольку – режиссёр одного когда-то принятого в штыки 70-минутного фильма, сценарист, подружившийся со всем ВГИКом, автор экспериментальной прозы и множества густо напитанных меланхолией стихов.
И всё-таки именно его профиль выточен при ВГИКе на мемориальной доске – на равных с ещё двумя выпускниками тех лет, Тарковским и Шукшиным. В чём тут дело?
Геннадий родился в 1937 году – и, учитывая, что он рос во время войны, отобравшей отца, долго о его будущем в семье не задумывались: мальчику была уготована карьера в армии. Но судьба распорядилась иначе – окончив Суворовское, Шпаликов вскоре был комиссован из-за травмы; позже, мечтая о карьере писателя, он связывает судьбу с кино – легкомысленно предположив, что нигде, как во ВГИКе, не наблюдается такая концентрация симпатичных представительниц противоположного пола.
Тогда советский кинематограф переживал «оттепель» – а по вгиковским коридорам сновали будущие реформаторы мирового киноязыка: Шпаликов быстро вписался в эту пёструю компанию – будучи местной рок-звездой, душой компании, бойким, трудолюбивым, энергичным, пусть и излишне импульсивным студентом. Он водил дружбу с Наумом Клейманом, вовремя не давшим ему перевестись на литературный факультет; собирался снимать с Тарковским кино с загадочным названием «С февралём в голове»; ставил глаз на неделях европейского кино на показах Феллини, Висконти и Росселинни; рано женился на сценаристе Наталье Рязанцевой, не выдержавшей его разгульного полубогемного образа жизни. Короче говоря – торопился пожить.
Среди его студенческих набросков был один, в котором Шпаликов упоминает себя – внезапно повесившегося студента Шпаликова; там же диалоги приятелей – «— Говорят, повесился… / — Не кинематографично. Лучше бы с моста или под поезд. Представляешь, какие ракурсы?». Корректно ли утверждать, что уже тогда за любовью к жизни скрывалась непреодолимая тоска о её неминуемом окончании? Разочарование в юношеских идеалах и надеждах, которые непременно должно было воплотить его поколение? По крайней мере, эта тень всегда висела над его сочинениями – а сценарии нередко приобретали дополнительные угольно-чёрные оттенки ещё и на экране.
На пятом курсе Шпаликова позвал в соавторы тогда уже состоявшийся режиссёр Марлен Хуциев – вместе они сделали «Заставу Ильича» (сейчас известную как «Мне двадцать лет»), о трёх друзьях, переживающих кризис незаметно подкрадывающегося взросления. Тогда Шпаликов выразил тот конфликт по-импрессионистски, через подтекст, внеконфликтность, образность, атмосферу; Хрущёв, ознакомившись с результатом, назвал кино идеологической диверсией, и заставлял трижды переделывать материал – но уже без участия Шпаликова, впервые столкнувшегося с бюрократическим произволом на таком уровне. Позднее он отчасти воспроизвёл те же мотивы в данелиевском – и гораздо более солнечном, воздушном, жизнеутверждающем, – «Я шагаю по Москве», сочинив знаменитую заглавную тему прямо в процессе съёмки: позже выяснилась причина спешки – талантливому сценаристу срочно нужны были деньги на ресторан.