Гиперборейские сонеты

Уолтер Джеймс Тернер / Walter James Turner (1889 – 1946) Романтика Угодил я лет в тринадцать В край чудесный навсегда – Чимборасо, Котопахи Увели меня туда. Умерли отец и брат мой И развеялись, как сон, – Лишь сиял Попокатéпетль, Светом солнца золочен. Еле слышал я уроки, Игры сверстников-ребят – Чимборасо, Котопахи Застилали слух и взгляд. Золотой объятый грезой, Брел я в школу и домой – Высился Попокатéпетль Над булыжной мостовой. Мальчик смугло-золоченый Шел со мною в тишине: Чимборасо, Котопахи Говорить не дали мне. Очарованно глядел я: Всех цветов прекрасней лик… Светлый мой Попокатéпетль, То был твой волшебный миг! Город, люди, экипажи Расплывались, как во сне. Чимборасо, Котопахи, Вы пленили душу мне! Romance When I was but thirteen or so   I went into a golden land, Chimborazo, Cotopaxi   Took me by the hand. My father died, my brother too,   They passed like fleeting dreams, I stood where Popocatapetl   In the sunlight gleams. I dimly heard the master’s voice   And boys far-off at play, — Chimborazo, Cotopaxi   Had stolen me away. I walked in a great golden dream   To and fro from school— Shining Popocatapetl   The dusty streets did rule. I walked home with a gold dark boy   And never a word I’d say, Chimborazo, Cotopaxi   Had taken my speech away. I gazed entranced upon his face   Fairer than any flower— O shining Popocatapetl   It was thy magic hour: The houses, people, traffic seemed   Thin fading dreams by day; Chimborazo, Cotopaxi,   They had stolen my soul away!

Пьер де Бурдейль, сеньор де Брантом (ок. 1540 – 1614) Pierre de Bourdeille, seigneur de Brantôme Хочу быть королем, ходить в порфире, Но не для блага царства своего, Не чтобы чтимым быть, как божество, Иль утопать в налоговой цифири; Не чтоб греметь оружьем на турнире, В ристаньях проявляя удальство, И слышать: «Поглядите на него! Да, наш король – храбрейший в целом мире!»; Не чтоб иметь несчитанно псарей, Конюшенных, собак и егерей, Не чтобы пышным титлом нарекаться; Не чтобы услужали мне князья, Не чтоб монархи были мне друзья – А чтоб с метрессой всласть накувыркаться. Ah! je voudrois estre Roy de la France, Non pour avoir tant de villes à moy, Ny pour donner à un peuple la Loy Ou estonner chacun de ma presence, Non pour briser vertement ma lance, Ny pour braver sur tous en un tournoy, Pour dire après : « Ah! Dieu! que nostre Roy Est bon gendarme et meilleur qu’on ne pense! » Ny pour avoir aussi tant de veneurs, Ny tant de chiens, de chevaux, de piqueurs, Ny pour tirer honneur de ma noblesse, D’un Duc, d’un Comte ou d’un Prince du sang, Ou pour marcher le premier en mon rang, Mais pour jouir bientost de ma Maistresse.

Между тем «Гиперборейским сонетам» тихо и ненавязчиво исполнилось семь лет

Поймано в дикой природе, в связи с чем см. старый гиперборейский сонет: https://t.me/hyperbor/461

Франсиско де Медрано (1570 - 1607) Francisco de Medrano К развалинам Италики, ныне называемой Старою Севильей, близ которых обретается Радость Очей - поместье сочинителя Где ныне только пашня без конца, Была Италика. Удел пространный Был храмом. Феодосию, Траяну Воздвиг их край творения резца. Здесь в цирке Флора с Ламией сердца Пленяли черни, видом зрелищ пьяной, Здесь в цирке рев наградой был желанной Борцу, что в схватке одолел борца. Все сгинуло! Но вплоть до наших дней Назло годам и року водворились В упрямстве камни средь равнины сей. Коль пред жестоким веком не смирились В немом терпеньи глыбы сих камней, - И мы потерпим молча, Амарилис. A LAS RUINAS DE ITÁLICA, QUE AHORA LLAMAN SEVILLA LA VIEJA, JUNTO DE LAS QUALES ESTÁ SU EREDAMIENTO MIRARBUENO Estos de pan llevar campos ahora, fueron un tiempo Itálica. Este llano fue templo. Aquí a Teodosio, allí a Trajano puso estatuas su patria vençedora. En este çerco fueron Lamia y Flora llama y admiraçión deel vulgo vano; en este cerco el luchador profano deel aplauso esperó la voz sonora. ¡Cómo feneçió todo, ay!; mas erguidas, a pesar de fortuna y tiempo, vemos estas y aquellas piedras combatidas. Pues si vencen la edad y los estremos deel mal, piedras calladas y sufridas, suframos, Amarilis, y callemos.

Рубен Дарио (1867 – 1916) ПАЛОМНИЧЕСТВА I Песню решил сложить я Сумеречной порой, Дабы всю мою суть Выразил голос мой: Проповедь Павла-апостола, Иова скорбный стон, Соломоновы притчи И евангельский слог… О, мой Бог! В какую же Компостелу Господь меня приведет? Кто мне в пути товарищ – Валье-Инклан? Святой Рох? С нами брела собачка – А может, была она львом? Шли мы неспешно за Бесконечной толпой Паломников, что собралась Со всех мирозданья краев. Уже мертво было Солнце, Черным-черна быль ночь, Жестами мы объяснялись – Голос тоже был мертв. Было вокруг запустенье, Вселенную страх облек… О, мой Бог! Куда же мы шли, пилигримы, Куда шел наш крестный ход, Где ни слуха, ни слова, Ни ощущений кругом, Словно живешь ты вне тела, И всюду – лишь вечное «ах» И бесконечное «ох»? О, мой Бог! II Башни собора вдали Возникли. И вот перед нами – Зари святые мгновенья, Утренние шелка Встречают издалека Стрижами с колоколами. О, мой Бог! Не смели мы думать в мечте О царе небес и морей В заре золотой, блестящей – О том Иисусе Христе, Хранимом солнечной стражей, О, мой Бог! Исполнюсь любовью твоей. Паломникам было виденье – Цветы смогли распуститься В пустыне, на круче горной; По Божьему промышленью Пели певчие птицы, Пели псалом чудотворный. По улице мертвецов В крови идут Ницше и Гейне, Вместе, но с разных концов И разной дорогой идейной. Путем прошагали мы длинным. В углу, угрюмом, как склеп, Делили мы горький хлеб С маркизом де Брадомином. оригинал: https://es.m.wikisource.org/wiki/Peregrinaciones Валье-Инклан, Рамон дель (1866 – 1936) – выдающийся испанский писатель, близкий друг Дарио (в конце снова упоминается под именем своей литературной маски маркиза де Брадомина).

Рубен Дарио (1867 – 1916) ПАЛОМНИЧЕСТВА I Песню решил сложить я Сумеречной порой, Дабы всю мою суть Выразил голос мой: Проповедь Павла-апостола, Иова скорбный стон, Соломоновы притчи И евангельский слог… О, мой Бог! В какую же Компостелу Господь меня приведет? Кто мне в пути товарищ – Валье-Инклан? Святой Рох? С нами брела собачка – А может, была она львом? Шли мы неспешно за Бесконечной толпой Паломников, что собралась Со всех мирозданья краев. Уже мертво было Солнце, Черным-черна быль ночь, Жестами мы объяснялись – Голос тоже был мертв. Было вокруг запустенье, Вселенную страх облек… О, мой Бог! Куда же мы шли, пилигримы, Куда шел наш крестный ход, Где ни слуха, ни слова, Ни ощущений кругом, Словно живешь ты вне тела, И всюду – лишь вечное «ах» И бесконечное «ох»? О, мой Бог! II Башни собора вдали Возникли. И вот перед нами – Зари святые мгновенья, Утренние шелка Встречают издалека Стрижами с колоколами. О, мой Бог! Не смели мы думать в мечте О царе небес и морей В заре золотой, блестящей – О том Иисусе Христе, Хранимом солнечной стражей, О, мой Бог! Исполнюсь любовью твоей. Паломникам было виденье – Цветы смогли распуститься В пустыне, на круче горной; По Божьему промышленью Пели певчие птицы, Пели псалом чудотворный. По улице мертвецов В крови идут Ницше и Гейне, Вместе, но с разных концов И разной дорогой идейной. Путем прошагали мы длинным. В углу, угрюмом, как склеп, Делили мы горький хлеб С маркизом де Брадомином. Ruben Darío PEREGRINACIONES I En un momento crepuscular pensé cantar una canción en que toda la esencia mía se exprimiría por mi voz: predicaciones de San Pablo o lamentaciones de Job, de versículos evangélicos o preceptos de Salomón. ¡Oh, Dios! ¿Hacia qué vaga Compostela iba yo en peregrinación? Con Valle Inclán o con San Roque, ¿adonde íbamos, Señor? El perrillo que nos seguía, ¿no sería, acaso, un león? Íbamos siguiendo una vasta muchedumbre de todos los puntos del mundo, que llegaba a la gran peregrinación. Era una noche negra, negra, porque se había muerto el Sol: nos entendíamos con gestos porque había muerto la voz. Reinaba en todo una espantosa y profunda desolación. ¡Oh, Dios! ¿Y adonde íbamos aquellos de aquella larga procesión; donde no se hablaba ni oía, ni se sentía la impresión de estar en la vida carnal y sí en el reinado del ¡ay! Y en la perpetuidad del ¡oh!? ¡Oh, Dios! II Las torres de la catedral aparecieron. Las divinas horas de la mañana pura, las sedas de la madrugada saludaron nuestra llegada con campanas y golondrinas. ¡Oh, Dios! Y jamás habíamos visto envuelto en oro y albor emperador de aire y de mar, que aquel Señor Jesucristo sobre la custodia del Sol, ¡Oh. Dios! Para tu querer y tu amar. Visión fué de los peregrinos, mas brotaron todas las flores en roca dura y campo magro; y por los prodigios divinos, tuvimos pájaros cantores cantando el verso del milagro. Por la calle de los difuntos vi a Nietzsche y Heine en sangre tintos; parecían que estaban juntos e iban por caminos distintos. La ruta tenía su fin, y dividimos un pan duro en el rincón de un quicio oscuro con el marques de Bradomín. Валье-Инклан, Рамон дель (1866 – 1936) – выдающийся испанский писатель, близкий друг Дарио (в конце снова упоминается под именем своей литературной маски маркиза де Брадомина).

Жан Мореас (1856 – 1910) Jean Moréas Монмартр Роскошные дома отсутствием блистают, В одежде сутенер никем не превзойден; Не бродит никогда здесь лондонский пижон, Британский сочный шик никак не процветает. Нет лордов, чьим родам – от десяти веков, Нет здесь бояр, князей каких-то стран славянских, Нет полусветских дам в нарядах хулиганских, Мадонн букмекерских и клубных пиджаков. На тротуаре, где цепляются к прохожим Шалава и ее ледащий сутенер, Позирует «модель»; на личике пригожем Лазурной пары глаз горит бездонный взор. Там горе-Рубенсы, что краской мажут всуе, Слоняются повдоль щербатой мостовой, Грудастых Нереид в мечтах своих рисуя, А может, и Венер, манящих наготой! Там гордый нищеброд, лирический пиита, Косым путем бредет, ему покою нет: Созвучье ищет он, что как металл отлито, – Всё проще, чем найти бифштексу на обед! MONTMARTRE Les hôtels somptueux brillent par leur absence, Et le marlou n'est pas éclaboussé souvent Par le trotteur anglais plus léger que le vent Traînant la haute gomme et l'obèse opulence. Pas de lords ayant des aïeux au Westminster, Pas de boyards, ni de princes plus ou moins slaves, Pas de biches aux cils peints, aux tignasses fauves, Madones de clubmen et de gros bookmaker. Là, sur le trottoir où raccroche la gouine Pour payer du pétrole, au dos vert avili, Le modèle fringant montre sa tête fine Où rêvent deux grands yeux en lapis-lazuli. Là, de pâles rapins, petits Rubens en herbe, Traînent la guêtre sur les pavés édentés, En rêvant des Vénus blondes comme la gerbe Ou quelque Néréïde aux beaux seins effrontés. Et le superbe gueux, le poète lyrique, S'en va par les chemins qui grimpent de travers, Cherchant la rime d'or au timbre métallique, Et dînant moins souvent de beefsteaks que de vers !

Сидни Киз (1922 – 1943) Sydney Keyes Тимошенко В десятый час он встал, десятимечный, – Был каждый перст клинком; и, препоясав Отвагой чресла, распахнул окно, На судьбоносную взирая ночь. Там, на ветрах, средь трескотни костров, Или сплетясь любовно, или порознь Принявши позу опьяненных сном, Был полк скривленных тел и лиц пустых, Несомый между вихрей и теней. Услышьте ветер, что колеблет зори! И он пред ликом ночи вспоминал: Растерзанные, в черноте пожаров, Легли поля под гусеницы танков… И сжалась меченосная десница Рукой горюющего земледельца, И гневно-вещих уст его металл Кричал, как обесчещенная дева; Он слышал – носит ветер плач природы, Шумит средь мертвых в зарослях волос. Он повернулся; с ним качнулась тень, Как древо. Освинцовели глаза. Он, ярый в милости, в любви и в горе, Штабную карту оживил войной. Timoshenko Hour ten he rose, ten-sworded, every finger A weighted blade, and strapping round his loins The courage of attack, he threw the window Open to look on his appointed night.   Where lay, beneath the winds and creaking flares Tangled like lovers or alone assuming The wanton postures of the drunk with sleep, An army of twisted limbs and hollow faces Thrown to and fro between the winds and shadows. O hear the wind, the wind that shakes the dawn. And there before the night, he was aware Of the flayed fields of home, and black with ruin The helpful earth under the tracks of tanks. His bladed hand, in pity falling, mimicked The crumpled hand lamenting the broken plow; And the oracular metal lips in anger Squared to the shape of the raped girl’s yelling mouth. He heard the wind explaining nature’s sorrow And humming in the wire hair of the dead.   He turned, and his great shadow on the wall Swayed like a tree. His eyes grew cold as lead. Then, in a rage of love and grief and pity He made the pencilled map alive with war.

Сидни Киз (1922 – 1943) Sydney Keyes Тимошенко В десятый час он встал, десятимечный, – Был каждый перст клинком; и, препоясав Отвагой чресла, распахнул окно, На судьбоносную взирая ночь. Там, на ветрах, средь трескотни костров, Или сплетясь любовно, или порознь Принявши позу опьяненных сном, Был полк скривленных тел и лиц пустых, Несомый между вихрей и теней. Услышьте ветер, что колеблет зори! И он пред ликом ночи вспоминал: Растерзанные, в черноте пожаров, Легли поля под гусеницы танков… И сжалась меченосная десница Рукой горюющего земледельца, И гневно-вещих уст его металл Кричал, как обесчещенная дева; Он слышал – носит ветер плач природы, Шумит средь мертвых в зарослях волос. Он повернулся; с ним качнулась тень, Как древо. Освинцовели глаза. Он, ярый в милости, в любви и в горе, Штабную карту оживил войной. Timoshenko Hour ten he rose, ten-sworded, every finger A weighted blade, and strapping round his loins The courage of attack, he threw the window Open to look on his appointed night.   Where lay, beneath the winds and creaking flares Tangled like lovers or alone assuming The wanton postures of the drunk with sleep, An army of twisted limbs and hollow faces Thrown to and fro between the winds and shadows. O hear the wind, the wind that shakes the dawn. And there before the night, he was aware Of the flayed fields of home, and black with ruin The helpful earth under the tracks of tanks. His bladed hand, in pity falling, mimicked The crumpled hand lamenting the broken plow; And the oracular metal lips in anger Squared to the shape of the raped girl’s yelling mouth. He heard the wind explaining nature’s sorrow And humming in the wire hair of the dead.   He turned, and his great shadow on the wall Swayed like a tree. His eyes grew cold as lead. Then, in a rage of love and grief and pity He made the pencilled map alive with war.