Babel books TLV

Прекрасный Юлий Гуголев, чью книгу «Орковы поля» мы имели честь издать, читает одно из наших любимых своих стихотворений. Книгу же вы всегда можете купить у нас, а если вы не в Израиле, обращайтесь к нашим друзьям из VIDIM BOOKS за этой и другими нашими книгами.

«Название книги довольно точно отражает ее содержание: это действительно пять эссе, посвященных разным случаям того, как война входит в жизнь отдельных людей, общества, в общественное и индивидуальное сознание, — и что от этого происходит. Война трактуется как болезнь, но не как что-то внешнее, типа инфекции, которую можно подхватить здесь и там, а именно как врожденная болезнь, соприродная человеку и обществу. Вопрос в том, как эта болезнь "работает" в разных исторических и жизненных обстоятельствах. Пять случаев (гравер Венцеслав Холлар, Жан-Антуан Гро и другие художники, изображавшие Наполеона при Арколе, писатели Франц Кафка и Томас Манн, и ваш покорный слуга) из XVII–XXI века — соответственно, пять эссе...» — Кирилл Кобрин в интервью «Новой газете — Европа», спасибо им большое, о своей новой книге «Пять эссе о войне и болезни», выпущенной нашим издательством.

До недавнего времени безымянной вершине, расположенной на высоте 5826 м в хребте Чон-Алай, это на Памире, по координатам 39°23'03.94" 72°43'03.44", присвоено имя писателя Давида Маркиша. Маркиш — человек-гора, теперь и в буквальном смысле этого слова. А мы сейчас как раз готовим его книгу воспоминаний, потрясающих, рабочее название — «Записки из прошлого времени». Выйдет осенью, если мир не рухнет. Хочу, чтобы на обложке молодой Маркиш стоял на Памире, вот, выбираем фото как раз. Просто решил поделиться, потом ещё подробнее напишем, конечно.

«Интерес к Гертруде Стайн периодически не иссякает в русскоязычном пространстве литературы, причем без привязки, думаем, к определенной территории. Вроде бы кто-то что-то переводит, издает, пишет потом про это самое, а это самое, будем разумны, эдакой кровью на полу в столовой не изменяет изначальному замыслу автора — трансгрессивно-субверсивному не в ткани текста, отнюдь, но подрывающем сами основы литературного строя...», — только вчера пришедшие из типографии «Стансы в медитации» Гертруды Стайн (перевод Яна Пробштейна), изданные нашим издательством, сегодня в книгах недели на «Горьком», спасибо большое.

И о хорошем. Она вышла — «Стансы в медитации» великолепной Гертруды Стайн в переводах (и с прекрасным предисловием) Яна Пробштейна и с... я даже не знаю, как это назвать, ну ок, с визуальной составляющей Ильи Гальперина, — новая и дико ценная книга нашего издательства. Мы, по сути, вот ради этого все и придумали три (или уже четыре?) года назад — чтобы делать книжки, которые никто, кроме нас. «Стансы в медитации» — это очень сложные модернистские тексты, ни на что не похожие, как ни на что не похожа и завораживающая проза Стайн. *** Мало-помалу вокруг да около Как не тот как тот который не около Потому что это совсем около Но тот что будет-не будет одним из Но с которым все могут сказать всем призвать к этому Чтоб они бы лучше позвали прибавить Чтоб суметь добавить так чтобы больше не добавлять Это не потому она спросила что гнев Во гневе может их испугать Но потому что из-за этого будут они не тем и не там Не сейчас. Кого только там нет сейчас. Я могу смотреть на пейзаж не описывая его.

Мы снова осиротели. Горе. ____ Спит в норе хорек, не добыв синицы. Счетовод, зевая, свою тетрадь закрывает. Верно, пора учиться вечерять, смеркаться и догорать. Так издревле во имя Отца и Cына догорает, огненный крест влача, богачам – свеча, беднякам – лучина, невезучим – лампочка Ильича. C’est la vie. Не жалейте о ней, коллеги. даже если вам позабыть слабо о нетающем прошлогоднем снеге под мостом, как водится, Мирабо. Разберем опустевший Ковчег Завета, да, сощурясь, примем на ход ноги, добавляя иссохшие ветки века в погребальные очаги.

Надежда Санжарь, дочь крестьянина и донской казачки, самоучка и, чего уж, графомана, ведшая переписку с Блоком, автор многочисленных рассказов и строитель собственной поразительной утопии (которой она, замечу, пыталась следовать всю жизнь), в 1910-м году опубликовала, с помощью мужа, просто-феминистский автобиографический роман «Записки Анны», основанный на собственных дневниках, которые Санжарь — по ее словам — вела с одиннадцати лет. В этой удивительной книге она не только поведала о непростой жизни простой, но привлекательной девушки, не только рассказала несколько шокирующих историй из своей — или придуманной, не столь важно, —биографии, но и совершила отчаянную попытку художественным языком донести до широких народных масс свои «передовые» взгляды. Сторонница правды — в противовес художественности, — Санжарь ещё в 1907-м приняла решение «образумить» мир, причем не только словом, но и делом, а именно —«дать нашему обществу моего человека [...] чтобы дети здоровых, сильных, человечных людей вытеснили бы, в конце концов, убогих выродков». Она буквально предлагала стать отцом своего ребенка, например, Вяч. Иванову и другим заслуженным людям своего времени, впрочем, безуспешно. После этого она пыталась создать своеобразную мастерскую по перевоспитанию в детей-сирот в настоящих людей. Но не забывала она и о силе слова — собственно, снискавшие некоторую известность, скорее всего, за счёт своей экстравагантности «Записки Анны» и выражают эти идеи (и, заодно, то, как главная героиня до них дошла). А уже после, в начале десятых годов, Санжарь занялась «исследованием человеческой сущности». Рождённая ею новая идеология, основанная на взаимосвязи всего сущего, будь то добро и зло, радость и горе, вред и польза, выразилась в довольно-таки безумном труде «Книга о человеке. Первая». В первые годы советской власти Санжарь, воспринявшая идеологию большевиков как воплощение собственных идей, активно работала в советских органах, общалась с Серафимовичем, моталась между Москвой и Украиной и совершенно ощущала себя в своей тарелке, пока в 1922 году, не получив партийной поддержки в своих утопических идеях, не вышла из партии и окончательно не осела в Москве. Здесь она совершила попытку сотрудничества с МАППом, где к собственным идеям об идеальном человеке присоединяет пролеткультовского человека-машину. В это время, после выхода нескольких отрицательных рецензий, в том числе и рецензии Воронского и нескольких доносов, Санжарь теряет возможность публиковаться, лишь под псевдонимом выходят несколько ее книг, в том числе переложение «Спартака». В 2933 году Надежда Санжарь умирает в одиночестве от рака; ее могила на Донском кладбище в Москве не сохранилась. Только что вынутые из забвения «Записки Анны» Надежды Санжарь — поразительный ни на что непохожий документ эпохи русского авангарда и одна из сонма утопий, творимых в то время. Уникальность же этой книги в том, что это — эпатажная, неожиданная, порой безумная утопия, сотворенная женщиной, жившей и боровшейся за свои сумасшедшие идеи в абсолютно man's world. Безумная книга, предвосхитившая безумное время.

Аделаида Герцык дружила с Цветаевой, входила в ближайший круг Волошина, общалась с ведущими — от Бердяева до Шестова — философами своего времени, переводила Ницше, была истово верующей, как редактор работала в журналах, печатавших весь цвет Серебряного века, но сама в канон своего времени не вошла. В двадцать первом, в Судаке, провела три недели в тюрьме, сюжет этот достроен отдельной повести: как писал Борис Зайцев, следователем ей достался любитель поэзии, который потребовал от нее записать одно стихотворение с посвящением ему и — отпустил, в то время среди людоедов ещё встречались романтики. Она умерла в том же Судаке в 1925-м, ее могила не сохранилась. А Цветаева писала о ней: «В первую, горячую голову нашего с ним схождения он (Волошин) живописал мне её (Герцык): глухая, некрасивая, немолодая, неотразимая. Любит мои стихи, ждет меня к себе. Пришла и увидела — только неотразимую...» В 1916-м она издала «Неразумную» — совершенно хрустальную в смысле хрупкости маленькую повесть о невозможности совпадения с жизнью. Ее героиня — молодая, чтобы не сказать юная, мать очаровательного четырехлетнего мальчика, забытая собственным мужем и не умеющая удержать любовника, переживающая больше не собственной скучной жизни, но жизни своей подруги, мечтающая сбежать в неизвестный и далёкий Небесный Град и находящаяся под пятой суровой и жёсткой нянечки собственного ребенка. Как точно написал об этой крошечной книжке Игорь Гулин, эта повесть не передается пересказу, потому что главное в ней происходит между строк. Выстроенная из полутонов и недосказанностей, не имеющая начала и конца, «Неразумная» — тончайшая история неустроенности, невстроенности не в быт даже, но в саму жизнь, неловкости и такого понятного страха перед тем, что надо как-то жить дальше в ожидании несбыточного чуда.