Другая речь

НУЛЕВОЙ ОПЫТ О ЛЕНИНЕ Была в ряду бесчисленных книжек Жижека одна под названием: 13 опытов о Ленине. Чуть ли не первая его книжка, которую я прочитал. И, как бы это выразить, мне понравился замысел книги и не понравилось то, что замысел не исполнен. Трудно объяснить, в чем замысел этот сказался и с чего вообще я взял, что замысел этой сумбурной (но очень в общем неглупой) книги я распознал. В замысле было что-то вроде: мыслить вместе с Лениным. Не анализировать его тексты, не реконструировать его мысль, не отстаивать и не опровергать. Но — воспользоваться ленинским умом, чтобы поразмыслить о вопросах, через Ленина раскрытых. Основополагающим моментом ленинского наследия является некоторое знание. Как известно, Ленин вызывает разные сильные чувства. Ну, пусть вызывает — сильные и разные. Вот, помимо этих чувств, должно бы сформироваться у кого-то желание знать его знание. Ленин же не только «сделал» всех своих левых и правых конкурентов — как превосходный макиавеллист (одно это требует его знание знать). Ленин игру затеял с мировой историей, в пространстве судьбы рода человеческого. В русской культуре атеизм, нигилизм и революция — это совершенно фундаментальная «дискурсивная формация». Соизмеримая с православием, взятым как «дискурсивная формация». Назову это социализм. Это, кстати сказать, основной символический домен русских мальчиков Достоевского. То, о чем говорят у Достоевского русские мальчики, — базовая проблематика классического русского социализма. По мысли писателя, исток и тайна русского социализма (согласно Достоевскому, мысли увечной и страдающей) — своеобразный политический атеизм. Достоевский чуть ли не первый серьезно отнёсся к экзистенциальной и метафизической подоплеке русского социализма. Это дискурсивная традиция с метафизикой, своим кодом и внутренней цензурой (а где работает цензура, там возникают подполья). Эта дискурсивность похожа и не похожа на официальный советский коммунизм. Итак, Ленин осуществил свою работу в поле русского классического социализма, в зоне разговоров русских мальчиков, на языке политического атеизма. Но читаем мы Ленина обычно в поле советского коммунизма. Ленинские идеи в этой идеологии, пожалуй, присутствуют, а вот ленинское знание лежит в другом месте.

ЗНАНИЕ ИСТОРИИ. ИДЕЯ ИСТОРИИ Помыслить мировую историю нельзя в целокупности исторических фактов. В конечном счёте знать историю в её целом можно лишь как внефактическое поле. Иметь концепцию истории, в том числе иметь смысл истории, значит читать историческое время дедуктивно. Континуум вещей-в-истории здесь, в коллизиях идеи (в истории идеи истории), принимает участие, но не в нём лежит причина как самой идеи истории, так и злоключений этой идеи по мере её применения. Она не подтверждается, а утверждается. Она не корректируется, но спонтанно меняется. Уж конечно, историософская идея отрицается не потому, что разбивается о факты (когда ж это какая-нибудь всеобщая идея истории сокрушалась фактами?!), а потому, скажем, что, по мере интерпретации исторических вещей этой идеей, идея становится скучной, она затаскивается, начинает чадить и, наконец, гаснет. Итак, чтение истории в её целом имеет предметом своим не историческую реальность. Скорее реалия есть объект, которым мы мыслим идею истории. (Всё это, впрочем, я где-то вычитал, а не выдумал. Но меня вообще редко занимают «свежие» мысли. Мыслить старое, кажется, важнее, чем изобретать новое).

СУТЬ ДЕЛА Простой принцип. Если нравственное чувство запрещает постановку каких-то вопросов (Сам вопрос глубоко аморален!), значит в этих-то вопросах наша совесть нечиста. Но не в том смысле, что в этих вопросах мы приняли неверные решения — мы попросту скрываем эти решения и наши мотивы. Нет никакой неловкости в обсуждении вопроса, так ли уж мерзок немецкий нацизм: мерзок и черен, с какой стороны ни возьмись (совсем не то вопросы вроде: так ли уж далека такая-то политическая система от немецкого нацизма, так ли уж уникален был Гитлер, так ли уж аномален он был). Есть, знаете ли, вопросы по-настоящему нехорошие, нехорошими людьми они задаются. Например, в начале прошлого века группа сильных русских философов (авторы сборника «Вехи») поставила вопрос: а почему нужно любить народ до самозабвения и руководствоваться в политике «интересами народа»? почему дОлжно «служить народу»? Вопрос-то ведь интересный; народолюбивая русская интеллигенция, хором (от кадетов до ленинцев) анафемствовавшая веховцев, так никогда сам вопрос не обсудила, поскольку «сама постановка такого вопроса будет пошлостью». Возможно, именно поэтому спустя 70 лет русская интеллигенция уже целиком была напитана народофобией (уж конечно, мы не любим так называемый народ и служить ему не вызывались!). Значит от начала и до конца в основе отношений образованного сословия с народом лежит ложь, значит интеллигенция не умеет поставить эти отношения в свет истины, значит интеллигенция знает о фундаментальной лжи своих отношений к народу и не имеет сил эту ложь оставить, а лишь крутит её то одной стороной, то другой. Значит тот, кто выясняет суть дела, всегда и обречён. Вот ведь ещё что.

РЕАЛИЗМ Этим утром завершил небольшую работу о Лескове (надеюсь, в течение года выйдет статья). И думал о Великой тяжести русского реализма. Это искусство неподъемно большое. Более сложное, чем модернизм. Условием реалистического письма является особое знание мира — знание, устремленное к полноте, к шири, вмещающей ансамбли мелочей. Возможно, нам предстоит вернуться к теории реализма. Поясню. В советской гуманитарии вопрос выглядел принципиально решённым в терминах эстетики, оперирующей категориями познание и отражение. Затем термин не то чтобы ушёл, но перестал быть теоретическим. Говорят либо об эпохе реализма, либо о реалистической конвенции — уговоре писателя с читателем о том, что художественный текст отражает социальную жизнь. Радикальная точка зрения состоит в том, что по ту сторону конвенции — в поэтике произведения — нет такого особенного, которое можно назвать особенным реализма. Я бы начал с размышления о том, что реализм опирается на какое-то знание и какое-то умение. И большего пока сказать не берусь.

МОИ ПУШКИНСКИЕ ЛЕКЦИИ 23.05. Пушкин и конец карамзинской эпохи Своими сентиментальными повестями, лирическими стихотворениями, альманахами и сборниками Николай Карамзин в конце XVIII века заново определил место литературы в русской общественной жизни. Опираясь на стилевые открытия Карамзина или, наоборот, отталкиваясь от них, литераторы первой трети XIX столетия оставались в «карамзинском моменте», в той системе отношений литературы и действительности, координаты которой были заданы наследием лидера русских сентименталистов. В лекции будут рассмотрены содержание карамзинского момента в истории русской культуры, позиция в этой системе молодого Пушкина и путь его выхода из «карамзинского момента» — к учреждению пушкинской эпохи, Золотого века русской литературы. 30.05. Сны Пушкина: поэт и Воображаемое Творчество Пушкина отличается изумительной ясностью, трезвостью взгляда на мир. Между тем, известны в его творчестве таинственные, непроясненные мотивы, которые настойчиво повторяются в произведениях различных жанров. Предметом анализа в рамках лекции станут «сновидческие» произведения А.С. Пушкина – от «Бориса Годунова» до «Сказки о золотом петушке». 06.06. Пушкин читает Данте Данте Алигьери занимает особое место в круге чтения Пушкина. Русский поэт неоднократно обращался к подражаниям великому флорентийцу и, очевидно, усвоил некоторые модели мироощущения «высочайшего поэта». В лекции рассматриваются актуальные для русского романтизма мотивы «Божественной комедии», а также пушкинская художественная интерпретация наследия Данте. 13.06. Священное и мирское в поэзии Пушкина В судьбе А. С. Пушкина обнаруживается взаимосвязь политической биографии и духовного пути: сдвигаясь от декларативного либерализма к просвещенному консерватизму и политическому реализму, поэт в то же время осуществляет в своих произведениях разворот от просветительского скепсиса к религиозной медитации. Анализ пушкинских текстов позволяет выяснить смысловую структуру, лежащую в основе одного из возможных типов взаимоотношений политического и священного в христианской культуре.

Друзья, приглашаю на открытую лекцию. Их вообще планируется четыре, начиная с этого четверга — каждую неделю.

Никита Кириллович Сюндюков невольно запустил дискуссию о том, что же такого национального в русской классике XIX века (казалось бы, романтизм, реализм — всё как у людей, всё как в Европе). Прозвучало такое мнение: то ли дело русский авангард, вот уж ни на что не похоже! Во-первых, похоже — на европейский авангард. Просто правила художественной игры в авангарде требуют выдвижения множественных программ радикального преодоления границ. Как, скажем, правила игры в классицизме требовали реализации единых, универсальных законов канонического искусства. Поэтому типичное авангарда — в его поисках трансгрессивной новизны. Чем трансгрессивнее, тем типичней для авангарда. Во-вторых, такие авторы, как Гоголь, Достоевский, Толстой, Лесков, Некрасов и др., прославлены именно самобытностью, ярко оригинальной манерой. Толстовской манеры не было до Толстого, хотя он писал реалистическую прозу в европейском духе. Как русские футуристы писали авангардную поэзию — тоже вообще-то в европейском духе. Самобытность формы в Онегине, Песни про царя Ивана Васильевича, Мёртвых душах, Кому на Руси, Соборянах, Войне и мире, чеховских пьесах и др. — не менее очевидна, чем самобытность Хлебникова или Введенского. В-третьих. Что делает русское искусство русским? — Контекст русской культуры/жизни, к которому тексты этой культуры отсылают. Чтобы прочитывать русское искусство в его глубине, нужно этим контекстом обладать. Таким образом и достигается вовлечённость в поле культуры с его сложными сцеплениями. Я лично большой скептик в отношении попыток определить поле большой культуры одной чертой. Но некоторая обобщённая карта этого поля у нас, думается, есть. P. S. Русский авангард очень значителен. И он остаётся русским. «Крикливый», как выразился Никита Кириллович, Маяковский пишет в координатах Лермонтова и пограничных сознаний из романов Достоевского (вообще романтизм — более уместное определение поэтики Маяковского, чем авангардность). В русском авангарде продолжается история русских нигилистов, праведников, радикалов, богоискателей. Дама с полотен Кандинского (например, Дама в Москве) — это, конечно, София (соловьевско-блоковская). Чёрный квадрат — это апофатический мрак Божественного, образ, подсказанный чернотой на старинных иконах; в эту черноту уходили святые лики, которые в начале XX века стали возвращаться из ночи забвения — усилиями таких мастеров, как Грабарь. Вот он, русский контекст, в котором мы понимаем Чёрный квадрат. А для глобальной публики, которая вне русского контекста, здесь виден лишь жест разрыва. Это тоже крутой жест, но мы, в нашем культурном поле, можем созерцать вторые и третьи смыслы. Это и есть национальное в культуре. Мне так кажется.

НАЧАЛА Common sense говорит о том, что речь пребывает в коммуникации потому, что коммуникация — предназначение речи. И всё же мы предполагаем, что иногда коммуникация выступает лишь условием речи. Назовем общением ситуацию, в которой речь выступает инструментом, а коммуникация — целью. Ситуацию, в которой коммуникация выступает лишь средством для речи, а речь — предназначением коммуникации, мы назовем Литературой. Речь, которая протекает вообще вне коммуникации, мы будем называть мышлением; мышление особенно трудно потому, что оно всякий раз заступает в зону автокоммуникации — в коммуникацию речемыслящего существа с самим собой. В области Литературы (в специфическом оговоренном значении) мы встречаем три фигуры: пророка, мудреца и поэта. Пророк использует коммуникацию, чтобы дать слово Иному — тому, что не обнаружено среди агентов коммуникации. Мудрец использует речь как способ достижения истины; философский текст не сообщает знание, но добивается знания через работу речи. Если канонический философ уходит от людей, то пророк приходит к людям. Их отношение к сфере коммуникации различно по вектору: пророки низводят, мудрецы восходят (если рассматривать общение как динамику горизонтальную, то измерение пророчества и мудрости обнаруживается в вертикали). И лишь поэт держит речь без определённой цели, поэзия увлечена речью как самоценной игрой. Потому лишь поэт демонстрирует простое отношение к речи. Нововременная герменевтика, определившая понимание как вступление в общение, обращается с речью пророков, мудрецов и поэтов как с болтовней. Она предлагает анализировать Литературу как общение, то есть в координатах Я — Другой. Поэтому в конце концов возникает программа прочтения философии, поэзии, религии в модальностях болтовни как подлинных и даже очевидных модальностях Литературы: тексты Литературы рассматриваются как просьбы, пожелания, предложения и проч. Как практики. Как деланье социального отношения. В герменевтике Кембриджской школы вся методология построена на априорной горизонтальности текста. Несомненно путь нововременной герменевтики естествен, возможно единственно правилен. Но неудовлетворителен.

Новое правительство. Как и предполагали умные люди, менять финансово-экономический блок дураков нет: нынешний справляется с колоссальными, следует признать, вызовами. Как и предполагали умные люди, до гуманитарной сферы сейчас никому дела нет: Владимир Владимирович миропорядок обустраивает. Минпросвещения, Минкульт, Минобрнауки — не тронуты. Я был уверен, что эту экосистему ворошить не станут. Не до них, работают же. Как-то. Усиление условных «молодых технократов» — моложавых бюрократов. Это и есть послепутинская элита, которой предстоит, между прочим, играть роль в публичной политике мира, публичной политике после войны.