Сойка под проливным дождём
эссе
Памяти брата
...Гия сидит на валуне у самого входа в "Голубой Дунай" и курит "Приму", сплëвывая табачины, глубоко затягиваясь и выпуская голубоватый дым и ноздрями, и аккуратными кольцами, округляя обветренные губы.
- Кот, кто тебе всё-таки больше нравится из битлов?
-Как музыкант- Маккартни, как человек- Харрисон.
- Маккартни- самый ох...ительный из всех!,- обернувшись назад, щелчком выбрасывает окурок в бурлящую за его спиной Лиахву.- Знаешь же, да, что он втихаря выкупил любовные письма Джона своей первой жинке у неё- забыл как её звать- когда она решила их продать и заработать? Слышал, да? Выкупил, заплатил бабки, сколько она хотела, а потом сразу вернул ей по почте: с понтом, не торгуй своей памятью, чувиха...
- Красавец, да...Ну, есть известная история, когда Ринго приехал навестить смертельно больного раком Джорджа в больнице. А у самого в другой больнице лежала дочь, тоже- не жилец. Ну и Харрисон, такой, в порыве, приподнялся на больничной койке: хочешь, мол, я поеду с тобой?
Гия долго молчит, потом кивает на реку:
- Видишь, на том берегу, под скалой, мячик детский? Там, где водоворот, ну? Красный, с голубой полоской, резиновый, его дети- Гриша с Нонной уронили в Лиахву...Пойду достану.
- Так ты же его уже достал тогда, сколько лет уже прошло...
- Значит, ещё раз достану!,- зло матерится он , вставая с валуна, и не нервно уходит прочь, словно ввинчивая в землю пятки, как обидевшийся на взрослых ребёнок...
Мимо меня- один за другим- проходят местные- джавские- селяне, любители долгих застолий. Вот Мурик, гостеприимно зазывает проходящих мимо блондинок- курортниц: "Пойдёмте с нами, в " Голубой!" Там чушку зажарим и покушаем!" А вот Чали, мировой компанейский мужик и трудяга, пророкотав мне приветствие и помахав рукой, выходит из ресторана и слегка покачиваясь, направляется в сторону моста...
Начинает темнеть, от реки веет прохладой и внезапно появляется Гия. Меня охватывает ужас, какой я испытывал, когда детьми мы возвращались с ним домой от Парастаевых, ближе к полуночи, пыльной дорогой, освещаемой лишь луной да огоньками светлячков. Гия, старше меня на три года, вдохновенно и убедительно внушал мне, что отовсюду- из-за густых деревьев, от призрачно серебрящейся ленты реки, за нами пристально следит всевозможная нечистая сила, выжидая удобного случая для того, чтобы напасть...
Гия не похож сам на себя: он весь седой, с ввалившимися глазами, в которых застыла нечеловеческая тоска.
Я просыпаюсь и включаю лампу над головой.
Много лет, засыпая, я безуспешно пытался воспроизвести то, что чувствовал в детстве- в тбилисской квартире бабушки и дедушки. Услышать деловитый звонок трамвая и приглушённые весёлые голоса под окнами. Сладко проваливаясь в сон, видеть причудливые световые фигуры на стенах и на потолке от фар проезжающих машин, а потом вдруг вскочить и заскользить по по паркету в ванную, где чёрным, белым, голубым и жёлтым выложена кафельная мозаика, какую я больше нигде в мире не встречал! Вернуться в кровать, чтобы меня чмокнула в щеку Джуля, любимая тётка, Гийкина мама- "Спи, Котик". Сплю, Джуля, сплю...Предпоследнее, что я вижу всякий раз засыпая в этой квартире- бордовые, алые, бирюзовые и золотые узоры ковра над моей кроватью. А последнее- физиономия Гии, который принимается меня щекотать, а потом, выдворяемый из комнаты Джулей, успевает прошептать: давай, устроим похождения по квартире, когда все заснут, ночью всё выглядит по-другому!
И запахи этой квартиры я тщетно пытался воссоздать: не получалось, хоть я и знал точно, что там пахло бабушкиным корвалолом, нафталином из шкафов, грецкими орехами, ванилью, голубым пажитником, свежим хлебом и чем-то ещё неуловимым. Вот в нём-то и было всё дело...