железо и уголь

Солнце расплескалось розово-жёлтыми брызгами. Утро, июль. Сквозь удушливый зной лучи пробились к маленькому городу на холме. Совсем утренний час, но по площади уже бродят хмурые зеваки. Престранное сборище — отчего-то они методично поднимают и опускают руки… То ли полусонное помешательство, то ли какое-то ритуальное действо. Вверх-вниз, взмах, вверх-вниз… Вдруг! Методичные всплески их рук непостижимым образом исказили пространство, резко сжали его до расплывчатой точки. Заискрилось, заморгало… Раз! И обрушилось во тьму безвременья… Вспышка! Город вновь пронзили лучи. Всё точь-в-точь как было: площадь, прилежно выкрашенные домики, опоясанная крепостью церковь с ослепительным куполом. Вокруг города всё те же зелёные пустоты, холмы, редколесье и пашня. Всё на своих местах, только отброшено на два века назад. (…) Зашуршала листва. В густом орешнике копошится сероглазый мальчишка, ищет себе хлыстик, ломая ветку за веткой — «всё не то… не то, не такая!». Внезапно раздался громкий, раздирающий вопль: «Волк! Волк бежит!». Откуда? Кто?! Мальчишка тут же бросил ветки, вынырнул из зарослей и дал дёру изо всех сил. Безоглядно, сломя голову он бежал, бежал прочь… ревел от испуга, спотыкался, бежал… Бац! Столкнулся, повалился наземь! Что-то мягкое и тяжёлое его остановило, будто стог сена или туго набитый периной мешок… Он тут же вскочил и, вне себя от ужаса, вцепился в «препятствие». Дрожит, плачет. «Препятствием» оказался крепостной землепашец по имени Марей. От неожиданности, испуга и сердечного избытка Марей обнял мальчугана своими натруженными, чёрно-мозолистыми руками — «ишь ведь, испужался малец, испужался…». Мальчик безутешно всхлипывал, уткнувшись носом в грубую крестьянскую рубаху. Заливаясь слезами он всё-таки поднял голову, лупоглазо уставился на Марея… Доброе, тёмное от загара морщинистое лицо, полуседая, плюшево-косматая борода, сквозь которую проступала нежная, почти материнская улыбка. Что-то завораживающе-успокоительное, далёкое-близкое... Марей о чём-то спросил, но мальчуган не услышал: по детской щеке стекла последняя слеза. Все волки окрестных лесов в этот миг затаились, смиренно прикрыли лапами жадные до нюха носы. Мальчика звали Федя. Он помнил Марея всю жизнь: подростком в училище, юношей на каторге, бледнолицым мужчиной на закате лет. Возмужав, умудрившись сединою он яснее всех понимал, чего стоит детская слезинка. Великий младенец. (…) Прошлое развоплотилось; пелена опустилась на город, откинув его назад, в настоящее. Зеваки так и сновали по площади, но уже без взмахов руками. Хмуро переглянувшись они поспешили убраться. «Je hais ces brigands!» — выкрикнул один из них и со всех ног ринулся к кустам орешника, остальные разбрелись кто куда.

Дядя Саша из Зарайска. Всегда играет возле Троицкой церкви. Человек-глыба. Приезжайте, отбрасывайте штиблеты, сандалии и куражьтесь в пляске!

😵‍💫 Даю установку: приобщайтесь к телег-папке «Нить» Эта папка — вместилище каналов, преисполненных благости, радости и всего, что вы любите. Среди них очутился и телег-канал «железо и уголь». Создавайте резонанс, хватайтесь за «Нить»!

Поле близ деревни Пухаўшчына. Покой, тишь, гладь, Беларусь. В стремлении объять и вдохнуть больше простора я раскинул руки в стороны. Вдруг! Прямо с неба в правую ладонь упала книга. Ослепительное серебро букв на обложке сообщило — «Беларускiя народныя крыжы», автор М. Раманюк. Книга о крестах. Замечательное этно-искусствоведческое исследование. Беларусь богата на типажи — здесь случилась встреча стихийно-народных традиций с двумя крупными христианскими конфессиями. Из таких зёрен произрастают порой совершенно причудливые образцы. На этой земле чего только не растёт. Делюсь страницами.

Дух творит себе форму, творит огнём и землёю. Храм Архангела Михаила (Свирская церковь), Смоленск, ≈1190 год. Пламенное движение в небо. Считается, что начиная с этого храма смоленская архитектура вытягивается, делается утончённей: динамично нарастающие друг на друга объёмы, строгие вертикали и поднятый на пьедестал высокий барабан потеснили идею горизонтального движения, «разрастания» вширь. Высотность храма подчёркивают многослойные пилястры на углах фасада (их называют «пучковыми»). Это уникальная деталь: столь наигранного усложнения пучковых пилястр на Руси не знали, хотя элемент сам по себе давний и хорошо известный. При поляках храм стремились сделать костёлом, больше всего испортив завершения основного и примыкающих объёмов. Основной объём усекли до плоской крыши, а завершения примыкающих перестроили в треугольники, добившись какого-то причудливо-неуместного подобия скворечника. Исконные закомары были одно- и трёхлопастными (карточка 3). Случалось и так, что у храма отсутствовал купол: тогда сквозь отверстие барабана прорастало чуть ли не целое дерево, а храм был понурым вместилищем живой природы (карточка 5 // гравюра В. Гондиуса, 1636 г.). Внутреннее пространство, как и фасад, ступенчато и многослойно. Счастье, что оно сталось почти первозданным — это один из самых безупречных интерьеров русского храма, живое воплощение великого замысла соединения горнего и дольнего, идеи и материи, земного и мистического. Есть предположение, что к храму приложил руку один из лучших зодчих тех времён — Пётр Милонег. Рассуждая нарочито материалистически можно помыслить, что храм — сама земля, тянущаяся к небу. Бесформенная земля → крещение огнём (становление плинфой) → храм Архангела Михаила. Земля, выступая прото-материей, — аристотелевским hyle — обретает себя в сакральном измерении и устремляется в заоблачную недосягаемость. Огнём, землёю и Духом.

Отныне вынужден утяжелять слог, транслировать заумь и, духоты ради, прикрывать все форточки. Нужда возникла не от потехи, а от наличия сертификата — красного, как пролитый в алтаре застенчивым дьяконом кагор. Отрадно, что обучение на богословско-просветительском курсе свершилось в храме сщмч. Антипы — моё дизайн-послушание в нём длится вот уж два с лишним года. Благодарю автора, автора, автора и безмерно одарённого катехизатора-методиста за курс, за укрепление ума и духа! Еνλογειτε!

Традиция — передача пламени, а не поклонение пеплу. Иногда это пламя разгорается до синевы, иногда затухает, умещаясь на свечном огарке. Меняясь, традиция остаётся собой /в себе/, подобно гераклитовскому вечно живому огню. Традиции всегда сопутствует стиль: так же, как искра сопутствует пламени. Всякой искре суждено либо разжечься до пожарища, либо помельчать и затухнуть. Иногда — быть охваченной не своим огнём. Русский стиль пламенел, угасал, пламенел сызнова. Самым значительным угасанием считается монголо-татарский период: тогда, помимо всех бед, была разрушена Десятинная церковь — первая каменная на Руси. Молодое пламя было втоптано в землю: восстанавливать её не взялись из-за помрачающей ум планировки. В Смоленске есть храм Иоанна Богослова на Варяжках, намного скромнее Десятинной церкви. Его, как и весь Смоленск, миновало ордынское племя. Когда-то храм был очень похож на церковь Петра и Павла, что прямо напротив, через Днепр. Так, стоя над водами, они переглядывались шесть столетий — два воплощения исконно-русского стиля (с понятной поправкой на pax byzantium). Наступил XVIII век, эпоха просвещения. Древний храм вступил в неё с упавшей главой, обрушенной крышей и сводами. Его, почти ставшего руинами, решили «капитально поновить»: крестчатые столбы (характерную деталь древнерусского зодчества) перестроили в прямоугольные, своды переложили, срубили лопатки с фасадов и тяги с апсид, стесали весь декор и увенчали новой, неаутентичной главой. Всё это усердно забелили — вышла вполне себе пристойная палладианско-барочная коробка. Искру охватил не её огонь. В назидание всем она осталась крестом-голгофой на северо-восточном углу фасада. Странная, отнюдь не единичная судьба древнего храма — от шедевра к руинам, от руин к декорации. Традиция — передача пламени. О чём горит это пламя?

Церковь Петра и Павла на Городянке. Смоленск, ≈1146 год. Бесподобный образец исконно-царьградского зодчества Древней Руси. Византия во всём — от грозных пропорций общего силуэта до гранёного барабана и opus testaceum. Соразмерность оконных и дверных порталов визуально уменьшает дверные, возвеличивая общий объём (последняя фотокарточка). Сквозь натиск Восточного Рима подают голос лишь скромные бегунцы угловых лопаток — они тихо шепчут о принадлежности к русским просторам. Отдельного внимания заслуживают «глухие» арки верхнего регистра апсид. Возникает желание прорубить в арках окна и узреть как алтарь наполняется лучами света. Такая аркада — очень распространённый приём для византийского зодчества. Внутри храма по-византийски невысокий, одноярусный иконостас. Всегда отрадно видеть подобные иконостасы взамен неуместным барочным, нечаянно очутившимся в некоторых домонгольских храмах. Стоит отметить, что после постройки кладку сокрыли извёсткой. Весь храм кроме декора (аркатурных поясов, бегунцов, поребриков и пр.) был розовато-белым, а декор выступал кирпично-красным. Так суровый облик смягчался имитацией под народную вышивку — красной нитью по светлому льну. Неподражаемая стилизация. Представьте, как это было. Представьте XII век.

Успенский собор в Смоленске — семидесятиметровая вершина западнорусского барокко. Раньше на его месте был храм XII века, которого усилиями польских вояк не стало в XVII веке. Новый храм заложен в 1677 году, а окончательный вид он обрёл только к 1772 году, когда его переделали из семиглавого в пятиглавый: оказалось, что семь голов непосильная ноша — своды затрещали и собор едва не рухнул. Две последующие после строительства большие войны чудом не затронули само здание собора, однако разорения он, конечно, не избежал. Наполеоновцы похитили шлем Меркурия Смоленского, а гитлеровцы древнейшую икону Одигитрию Смоленскую, вместо которой в соборе теперь надвратный список XVII века. Оригинал исчез. Интерьер собора великолепен своим провинциально-барочным духом. Доминанта — тридцатиметровый иконостас, сотворённый в XVIII веке резчиками из Малороссии. Говорят, что это самый высокий иконостас в России. Специфичная деталь: царские врата иконостаса увенчаны пеликаном, кормящим птенцов — древний символ Христовой жертвы. Ещё специфичная деталь — обилие треугольников с тетраграмматоном на здешних иконах (последняя фотокарточка, над архангелом Гавриилом). Тетраграмматон (יהוה) — непроизносимое имя Бога, открытое Моисею. В иудейской традиции произносить тетраграмматон вслух имел право только Первосвященник один раз в год в день Искупления. Как именно он звучит фонетически доподлинно неизвестно, а примерный перевод: «Я есмь Сущий», «Я есмь Тот, кто Я есмь» или «Тот, кто всегда пребывает».

Пепельно-серый, будто не июньский день. Урочище Сережань, близ Смоленска. В мокром глянце хмурого неба явственно отразилось былое этих мест: детвора несётся босыми ногами по пыльному просёлку; звонят колокола и полублаженный внучок со старухой-матерью спешат на вечерню. Чуть поодаль коренастый мужик запрягает лошадь — утром в город, за посконью для рубах и платьёв. Мимо него бредёт вскосмаченный чудо-дед, что-то о чём-то бормочет, неторопливо тянет приторно-горькую папиросу… Необратимость не оставила здесь ничего: только взъерошенное разнотравье и мошек, одуревших от бесконечных просторов; понурый погост на фоне непроницаемого леса и коралловые рифы рухнувшей церкви. Лихорадочно-вечная дремота. В двух километрах отсюда, за рекой и двумя холмами — моя деревня, ныне опустевшая и позабытая. Трухлявеет изба, становясь пылью детских воспоминаний. На сережанском погосте покоятся предки, которых я не знал. Небо, наконец, обрушилось ливнем. Русская пустота — великая-малая родина.