тонио крёгер

Отправляя традиционный ежемесячный обзор периодики, каждый раз замедляешься - а не умрёт ли кто-то ещё (сейчас вот пришлось добавлять о Кенжееве) - одёргивая себя и ловя на противоречии жизненной логики и цинизма, граничащего с прагматизмом. Смертепад жуток, но тенденция неизменна: умирают лучшие. За последний год или больше эта грёбаная тенденция ещё ни разу не изменила себе. Но, вспоминая Андрея Таврова или Мариэтту Чудакову, ушедших раньше, на високосный или ещё какое-то глупое суеверие списать не получается.

Читаю мемуары Рейна впервые ("Мне скучно без Довлатова", 1997) - спасибо Стасу Мокину, который помог их добыть, и Ярославу Минаеву, который навёл на мысль о том, что их надо добыть. Очень легко идут, но во многом в силу пустотности их содержания и отсутствия какого-то центрального, связующего сюжета. Много забавного, но единственный сюжет - Рейн на фоне пестроты современников, в их слепящем окружении. Очень большой контраст с мемуарами Наймана об Ахматовой (которые так ругает Лев Лосев в своём "Меандре" за нарциссизм, за указание, что, мол, переводили Леопарди вместе с ААА и якобы стремление этим подчеркнуть свою значимость) - но настоящий нарциссизм - вот он. Интонация рейновских мемуаров, впрочем, характерная: это такой разговор с поднятым пальцем в застолье, который позволяет "убедительно" (как о значимом) говорить абсолютно обо всём. Этот громокипящий, подавляющий голос застольного тамады хорошо слышен. И слышно "не перебивай", которое сохранила Татьяна Бек в интервью с ним, гениально умевшая сохранять при расшифровке интонацию беседы (это "не перебивай" я слышу как отражение их последнего, страшного телефонного разговора - даже если прямо этой реплики не было).

Бахыт, Бахыт!.. И наше интервью 2012 года на московской кухне где-то близ метро Белорусская («Я даю интервью для журнала «Сельская молодёжь», — хвастливо, своему другу, хозяину квартиры… Петру Образцову?). «Я не даю интервью журналистам, которые не пьют со мной водку!» И настойчивое «Борь, ну как с личной жизнью-то?» (без каких либо намёков, но так, будто поговорить об этом для него сейчас — вопрос жизни и смерти). И тирада о романах Леонова, который «не любит своих героев» по сравнению с Толстым (я цитировал эти его слова как раз в прошлые выходные на семинаре прозы). И об «не очень утешительной концепции жизни и судьбы поэта», и о многом другом. Всё отражено здесь: https://www.netslova.ru/kutenkov/kenzheev.html?ysclid=lxxctpzo5r70809218 Кроме этого: «Мы с Цветковым знаешь как разговариваем о стихах? Я ему звоню, говорю: «Лёха, ты чего такую х...ню написал?» — «Бахыт, да пошёл ты на х…!», и разговоров о личной жизни, и чего-то ещё, что не сохранила память и что сгинуло вместе с диктофоном. Отношения с моими стихами у него никогда не были простыми (боролись присущее ему доброжелательство, мудрость и желание поддержать молодых — с критикой). У меня с его стихами — тоже. Мне они не были близки по темпераменту - не хватало дисгармонии или горчинки, которой в избытке у его коллеги и друга Сергея Гандлевского; был осенний мудрый свет, который никогда не совпадал с моим умонастроением и скорее говорил о присущей ему гармонии. Но о них в эти дни скажут много всего другого без меня. Бахыт дважды участвовал как критик в нашем "Полёте разборов" - и на одном из них, в начале 2022-го, высоко оценил талант Златы Яновской и Евгения Мартынова. Я помню, что Злата тогда очень обрадовалась, что её стихи прочитает Бахыт Кенжеев, - и я вспомнил свой опыт, и не обманулся. Летом 2023-го, во время следующего участия, он прислал совсем другие рецензии (о подборках, на мой взгляд, такого разгрома не заслуживающих; с тем его отзывом спорит Ольга Балла в недавней "знаменской" рецензии на книгу Тамары Жуковой) и сам же назвал их в письме "скрипом стариковских костей". Те рецензии вызвали довольно насмешливый резонанс и о них меня спросили, кажется, все. Я почувствовал тогда: что-то не так. Но о самочувствии оставалось догадываться и предполагать... Светлая память!..

Настроение сверхдерьмовое, никакого просвета в этом не видится, обстоятельства просто придавливают ("а огненная лава отношений / сжигает, душит, как помпейская зола" - эти слова позднего Самойлова актуальны как никогда). Хотел написать пост о закрытии всех литературных проектов и начать последовательно к этому идти, ведомый какой-то дьявольской рукой (присутствие этой руки чувствуется весь год, с самого начала января), но одёрнул себя вовремя, стёр написанное. Но сегодняшняя очная беседа с Евгением Бунимовичем (выйдет осенью в "Формаслове") - о студии Ковальджи, о литературе 80-х, о Пригове, о многом другом - расшифровка получится примерно на 15 страниц - стала каким-то просветом в существовании. Когда такие люди есть, становится на время, но хорошо, - и есть наивная надежда на спасение. Понятно, что никаких проблем в отношениях и делах это не решает, угрожающего присутствия обстоятельств (цепи смертей, арестов, убийственных непроработанных отношений, которые скрывались в слепых зонах и сейчас навалились и вышли всем угрожающим весом с нескольких сторон) это не отменяет, но некоторую иллюзию света создаёт. Возможно, это снова эскапизм, но иных путей к спасению не вижу совершенно.

мой друг ростислав ярцев ищет работу. он умный и мудрый и грамотный филолог. и один из самых добрых добрячков https://t.me/rostislav_yartsev/3302

Что нового? Ищу работу, т.к. у меня больше нет учеников и не предвидится их. Считаю это хорошей новостью. Устал за 8 лет кормиться преподаванием. Большинство хочет чего-то унылого (вроде подготовки к экзаменам). Пора оставить у себя учеников в качестве интеллектуального досуга. И я счастлив в этом: пара учеников для вдумчивого чтения античных авторов в оригинале и в переводах у меня найдëтся всегда. Я открыт предложениям. Ищу работу, где буду чувствовать себя не бессмысленным. Редактура, корректура и производство текстов, всякий диджитал-стафф. Что-то около-творческое, продаваемое в мире капитализма, — тоже сойдëт. Я способен делать много интересных вещей, но почти ничего кроме преподавания в последние годы не успевал. Хочется исправить это. Как минимум чтобы не остаться бомжом🙂 Если вдруг имеете что-нибудь на примете, пишите мне, пожалуйста, сюда: @yartistlove Спасибо!

Конечно, довольно неприятно было увидеть в опубликованных журнальных воспоминаниях о трагически погибшем несчастном поэте своё имя в негативном контексте — поэт, судя по заметкам мемуариста, выкрикивал какую-то дикую херню обо мне в пьяном состоянии. К мемуаристу в данном случае никаких претензий — он с детской простотой (которая в данном случае хуже воровства) зафиксировал эпизоды общения с поэтом, с которым дружил; зафиксировал довольно беспорядочно; и в этот болтологический контекст попало моё имя наряду с другими. Понятно, что херню мы все кричим так или иначе, и пьяную тоже, но плохо, что это как будто остаётся единственным свидетельством отношения — зафиксированным на бумаге; написано электронным пером, не вырубишь топором. Вопрос о «легитимности» таких мемуаров, когда после смерти о тебе вываливают всё и более того, конечно, вечен — и неразрешим; много в своей эссеистике (как будто о личной, биографически обусловленной теме) о перетряхивании грязного белья, о бесправности мёртвых пишет Мария Степанова. Здесь важно различение «антиахматовой» и с горечью вываленной фейсбуковской болтологии — и всё же такие журнальные факты остаются закреплёнными в пространстве по сравнению с обычной болтовнёй. Этическое здесь разрешимо гораздо труднее, чем в случае с волей покойного, который, к примеру, уничтожил свои тексты — и мы решаем, публиковать или не публиковать найденное. О поэте же не хочется в данном случае говорить ничего плохого — отношения при жизни были вполне односторонними, как бывает со мной в большинстве случаев. Поэт хороший и, не побоюсь этого слова, гениальный, мне пришлось составлять одобренную им подборку, делать рецензию и интервью — что вряд ли было важным для него на фоне, во-первых, поддержки и обожания, которые ему воздавало литературное сообщество, а во-вторых (судя по всему) общей несчастности, мало сопряжённой с этой поддержкой и обожанием. (И, наверное, именно одарённость покойного здесь вызывает некоторую досаду в контексте мемуаров — если бы отношение зафиксировал графоман, счёты были бы другими). (О подробностях, именах фигурантов не спрашивайте — не хочу, не буду).

Провёл два семинара о прозе на литературных курсах, разбирал рассказы. Получил довольно новый для себя опыт анализа современной прозы (конечно, не впервые, но сталкиваюсь с ней только и исключительно когда платят — т.е. присылают с сайта для «внутренних» рецензий или обращаются с частными заказами — опять же, для «внутреннего» анализа. Публиковать решаюсь редко — исключение сделал для давно знакомого и любимого Михаила Турбина, «Выше ноги от земли», и с удивлением узнал, что на мою рецензию часто ссылаются в курсовых на журфаке МГУ). Каждый раз очень удивляюсь, когда прозаик говорит, что я его понял и хорошо разобрал (вот и сегодня, кажется, внушил мотивацию одной талантливой прозаине. Вместо ожидаемого вопроса после разбора было: «Борис, почему Вы такой хороший?»). Что могу сказать о своём новом опыте? — Рассказы, представленные на обсуждение, в основном недоработанные, ошибки типичные; сам формат учебного задания, данного на курсе, плохо увязывается с художественным текстом (описать героя-трикстера, уложиться в 7 тыс. знаков). Плохо этот формат задания увязывается и с анализом — о прозе говоришь как о состоявшемся или не состоявшемся художественном тексте, который представил бы в «Знамени» или «Новом мире». В то же время приходится делать оговорки, ссылаясь на сам факт задания, которое ограничивало); — О современности пишут мало, а если пишут — то обтекаемо (это тенденция; причины, думаю, объяснять излишне); — Говорить об ошибках легко, они поддаются типизации; талант, как всегда, типизации не поддаётся; удача рассказа мало объяснима, но любовь к герою — одна из непредсказуемых и нерасчётливых возможностей удачи. Вспомнилось, как Бахыт Кенжеее в данном мне интервью объяснял неудачу мастеровитой прозы Леонова в том, что тот не любит своих героев, в отличие от Толстого. Сам язык повествования, кажется, всегда следует в фарватере этой любви; — Но, кажется, и я поддаюсь соблазну типического (меньше зная о прозе, чем о стихах, и меньше умея её анализировать): портреты героев, речевые характеристики, недовоплощённость сюжетного потенциала и т.д. Много обращаю внимание на частные вещи, мало говорю о прозе внутри контекста. Хуже отыскиваю фактические ошибки (но сегодня обратил внимание на парочку неувязок). Не волшебник, только учусь; — Мандельштамовская формула «чувство собственной правоты» действует и здесь; внутренняя уверенность — неотъемлемый признак удачи; иная, чем уверенность графомана; знание о себе и литературная интуиция, ведущие каждую строку и образ. Это познаётся уже по авторскому отношению к рассказу. И эта уверенность, как и в стихах, превосходит рациональное — там, где мы видим уверенность в ошибке, кроется возможность новизны.

Вот и кузьминский «Воздух» теперь издаётся вне России, заказать его можно будет только через стокгольмское издательство, а рассылаться в пдф будет только авторам (и вроде как – через продолжительное время – будет выложен в открытый доступ). То есть русскоязычным читателям один из лучших поэтических журналов (а возможно, и лучший) будет фактически недоступен. Не думаю, что издатели шли бы на серьёзные риски, пустив журнал (даже в его нынешнем виде; а в каком, кстати? Бог весть, как изменился) в несколько независимых магазинов сегодняшней России; но в этом видится иной концептуальный жест отстранения, а не только безопасности. В любом случае, то, что его придётся доставать из-под полы – возможно, получится добыть пдф, а возможно, и нет, – для меня сигнал об изменении культурной ситуации куда больший, чем многое другое. Всегда было интересно, что пишут там о наших книгах (писали разное, от чутких отзывов до полного отрицалова); всегда сверял стрелки – ну, не всей литературы, но её определённого и весьма значимого направления. Журнал всегда упирал на свою отъединённость от литпроцесса – и думаю, сейчас желания его кураторов исполнились (возможно, и помимо воли), когда издание стало противопоставленным уже дальше некуда, радикальным самиздатом (давать на ночь, переписывать от руки – удивительно, что всё это не чтение Солженицына, а наша реальность, но ореол запрета и привкус запретного плода сладко греют душу; эффект замочной скважины привлекает). Жду и сейчас этот выпуск, вне зависимости от обстоятельств, и приветствую его появление, не являясь его автором – и думаю, это позволяет как раз держать определённую здоровую читательскую дистанцию. Многое хочется сказать и помимо, но пока вот так.

Звонили друзья и захотели немедленно поговорить о Пригове. Разговор затянулся на час – и вернул подзабытое чувство плодотворной и необязательной (здесь эти понятия взаимосвязаны) болтовни обо всей поэзии сразу. О Пригове ответил, что как следует распознал его после статьи Михаила Эпштейна, в которой он пишет о его «народном любомудрии», о «философствовании, ещё не отделившемся от почёсывания в затылке и урчания в животе», образе интеллигента, едущего с утра на работу и с недосыпа бормочущего себе что-то под нос. Что его многописание – конечно, весёлая пародия на советского графомана, но к ней не сводится. И что для тех, кто не способен сам колебать треножник «традиции», её весёлая деконструкция – кощунство, а Пригов – главный идеологический враг. И что формулы его вошли в язык и стали частью языка, цитируются не хуже Гандлевского. (Несколькими днями спустя, провожая дорогого друга Серёжу Воробьёва на вокзал, разговорились – сначала с Серёжей, а потом с продавщицей киоска – об Александре Марининой. Я захотел подарить Сергею один из своих любимых романов АМ, его там не оказалось, а с работницей киоска развернулась некоторая дискуссия по сему поводу. Продавщица сначала смотрела свысока, когда я ей сказал, что книги АМ о Шекспире неинтересные, а интересные другие, но потом заметно сдалась, уступив «маринисту». И вот я ужасно обожаю такие встречи с условным «простонародьем» – без высокомерных коннотаций, конечно. Всё это ввело в состояние веселья, которое чем-то неуловимо сродни приговскому контексту).