Objection, your honor!

Отдельный сорт адвокатских приключений – это приключения в канцеляриях судов. На днях закинула в один суд заявление об ознакомлении с делом. Созвонились с секретарём, согласовали дату, какие тома нужны сразу, а какие – возможно, потом. Схема отработанная до автоматизма, но и автоматы иногда сбоят. Захожу в канцелярию, говорю, с каким делом пришла знакомиться. Дело на месте. Но где, спрашивает сотрудница, ваш ордер? Так ведь, говорю, ордер я к заявлению об ознакомлении ещё на той неделе пришпилила. Вернее, вы – в моём присутствии. Мне отвечают, что заявление лежит неизвестно где, поэтому мне сейчас просто дадут заполнить новый бланк. И ордер надо бы приложить. Да, ещё один. И вроде как мне в принципе ордеров не жалко, только вот на ближайшие три дня они рассчитаны буквально под завязку, и потратить сейчас ордер за просто так – значит, потом лететь через весь город в коллегию за новыми. В день, когда и без этого загрузка обещает быть высокой. Ну уж нет. Я, говорю, дело почитаю, а вы наберите пока секретаря судьи — раз она дело сюда принесла, значит, уверена в моём праве его читать. А уверенность эта наверняка растёт из ордера, который где-то там в зале суда и лежит – вместе со старым моим заявлением. Ой, всё – говорят мне в канцелярии. Читайте так, только отстаньте от нас, пожалуйста. И я всё понимаю. Я в аппарате суда работала – там если вдруг кто от тебя отстал (да ещё и под конец рабочего дня), то это ощущается как день рождения, только без торта и свечек. Поэтому отстаю и молча знакомлюсь с делом. Но тут вдруг оказывается, что в деле-то есть не всё. Вот, например, жалобы нет – а должна бы, потому что именно из-за этой жалобы мы все в этом суде и собрались. Приходится таки звонить секретарю судьи. Она вышла – отвечает помощник, но что где валяется не знает, где бы могла лежать жалоба. В это время в канцелярию поднимается служительница гардероба, сетуя, что там осталось только моё пальто, а остальные нормальные люди из суда уже ушли. Забираю пальто. Шучу с полусонными приставами. Звоню помощнику. Дозваниваюсь наконец. Пока поднимаюсь обратно, решаю вопрос с жалобой, ордером (секретарь зовёт корешок ордера "открепительным талоном", но сейчас не время для ликбеза), следственными томами, извещениями. Захожу в канцелярию уже с новостями: ордер – вот он, ходатайство в деле, копию жалобы получила, расписка – вжух, вот она. Сотрудница наконец – впервые за вечер – мне улыбается. Спасибо, говорит, что всё решили. Отвечаю, что такая у меня работа (хотя, строго говоря, вот эта работа не совсем моя, но какой сейчас смысл об этом напоминать). Я же всё понимаю. Я в аппарате суда работала – там если вдруг кто за тебя решил проблему (да ещё и под конец рабочего дня), то это ощущается как день рождения, причём уже и с тортом, и свечками. И даже с конфетти.

Отвлекусь от журналистских историй, но обещаю очень далеко не уходить. Если вы внимательно читали прошлый пост, то помните, что я пишу диссертацию. Речь о магистерской для окончания факультета социологии и посвящена российской адвокатуре. Так вот, в процессе работы нашел интересную штуку об адвокатах в СССР... Вообще, как известно из соцопросов (слепо верить, которым, разумеется, не нужно) в России довольно сильно любят СССР, больше половины участников опросов вроде как сожалеют о его распаде. О цифрах спорить можно долго, но, кажется, у большинства из нас действительно есть родственники/друзья/коллеги, которые до сих пор грустят о том, что «Нерушимый совсем разрушен». При этом россиянам, по данным тех же опросов (которым, повторюсь, верить далеко не обязательно), довольно сильно не нравится феминизм. Его не поддерживают тоже чуть больше половины респондентов. Такое совпадение забавно, и чтобы объяснить почему, как раз приведу пример из своего диссера. Дело в том, что во всем мире на протяжении большей части XX века адвокатура была очень мужским занятием. Защитительные речи в уголовном суде, сдержанные советы на деловых переговорах произносили в основном белые, цисгендерные мужчины среднего возраста. В 1960-е годы в Гарвардской юридической школе было всего 2 женских туалета, в которые немногим студенткам приходилось бегать через весь кампус. В некоторых странах до сих пор мужчины занимают больше 70% юрсообщества (хотя ситуация тут стремительно меняется). Но как раз-таки в СССР ситуация довольно заметно отличалась. Заметное число женщин пришло в советскую адвокатуру еще в 1930-е годы (лично меня впечатлило, что именно женщины составляли почти треть призванных в РККА адвокатов в годы войны). Уже в 1948-м доля женщин-адвокатов по СССР превысила 30% (тот самый порог, который во многих странах не пройдет до сих пор). В 60-е в Кемеровской коллегии адвокатов женщины уже занимали больше половины мест (в то самое время, пока студентки Гарвардской юршколы должны были бегать в поисках туалета по всему кампусу). В 80-е в Новосибирской области уже около 70% адвокатов были женщинами. К чему я все это? Конечно, СССР не был страной победившего гендерного равенства. Практически каждое следующее поколение советских руководителей было в этом (да и во многих других) отношении консервативнее предыдущего. Доступ же гражданок страны к труду не отменял того факта, что дом и дети все еще во-многом были на них. И все же модернистский потенциал (в том числе феминистический) советского проекта просто свернуть и выбросить не получалось. Однако этого как-то не помнят те люди, которые одновременно скучают по СССР и при этом не любят феминизм. В сущности — это лишнее свидетельство того, что они особо не помнят ни того, что в Советском союзе правда было плохого, ни того, что там было хорошего. В общем, как пела группа «Дайте Танк(!)»: Welcome, это страна балерин и медведей Для понимания чересчур сложная Поэтому на эпизодах из детских комедий Мы строим фантомное прошлое

Вторая часть истории про кота (которая к тому моменту была уже вообще не про кота, а о пельменях все и думать забыли) Итак, следствие шло. Позиция подзащитного колебалась от "я случайно" до "это мог быть не я". Но жену он просил не впутывать в любом случае. Поскольку первые показания были даны про неосторожный удар ножом, а показания потерпевшего эту версию до конца не исключали, для следствия мы выбрали позицию "я случайно". Отбиваться от собственных показаний, да ещё и данных со мной в качестве защитника, действительно было бы плохой идеей. А вот прояснить подробности на очной ставке с потерпевшим — вполне вариант. Поэтому, чтобы создать противоречия в показаниях (без которых оснований для очной ставки не будет), мой подзащитный на очередном допросе рассказал следователю версию... Ну да. Версию с котом. Мне до сих пор перед ним, шикарным рыжим мейн-куном, стыдно. Дальше, конечно, мы попросили очную ставку с потерпевшим, но следователь отказал. Противоречия, говорит, несущественные. Нож в брюшную полость попал в эту дату, в это время по такому адресу? Ну и всё. Остальное — вопрос интерпретации. Кота тоже не допросил и даже не осмотрел. Вопросы перед экспертом не поставил. В переквалификации тоже отказал. А тем временем потерпевший прислал из далёкого далека заявление о нежелании каким-либо образом дальше участвовать в процессе. С таким набором из абсолютного ничего мы и пошли в суд. На тот момент у меня ещё не щёлкнуло, как поступить. А потом щёлкнуло. Мой подзащитный хочет условный срок и жену не впутывать. Я хочу оправдательный приговор не утопить подзащитного и не нарушить этику (не перед кодексом — перед собой). Всё это можно реализовать только одним способом — быть кристально честной. Но не сразу. В каждом заседании мы с подзащитным хором расписывали версию о неосторожном ударе при прыжке через кота. Дошли даже до эксперимента с участием эксперта и пристава в качестве статиста. Чем бредовее в процессе становилась история про кота, чем отчаяннее мой подзащитный путался в подробностях, тем больше я радовалась. Письменные документы огласили без вдумчивого чтения, по заголовкам. Тем лучше. В прениях мой подзащитный выступил с той же кошачьей версией. Очень удачно, то есть абсолютно несуразно. Судья не скрывала негодования. И тут настала пора быть кристально честной — в своём выступлении в прениях. Выглядело оно примерно так. Мой подзащитный придумал абсолютно бредовую, глупую, противоречивую версию того, как нож попал в потерпевшего. Почему? Потому что не хочет сесть. Естественное человеческое желание. Особенно для человека, который взял на себя чужую вину. Потому что — вот у нас осмотр, смывы с дивана и с пола в комнате, кровь потерпевшего на женской одежде и тщательно вытертый от отпечатков нож — он и не виноват. Виновата жена. Но оба благородных дона (подсудимый и потерпевший) об этом молчат. Не говорят, как и почему поссорились. Не могут рассказать подробности, потому что они и не ссорились. Но вынуждены об этом молчать. Не исключаю, что они договорились похоронить эту тайну ещё до того, как потерпевший спустился из квартиры к машине "скорой". И даже место действия решили перенести на кухню — вдруг тогда в комнату жены полиция не зайдёт? Потерпевшему повезло исчезнуть из поля зрения суда, а у моего подзащитного такого варианта нет. И вот теперь он мечется меж двух огней: взять на себя преступление и сесть в тюрьму вместо жены — или как-то остаться благородным защитником, но всё-таки на свободе. ... Таким выступлением, как мне казалось, я убиваю двух зайцев. Показываю судье понятную человеческую историю опустившегося, но благородного мужчины — раз. Объясняю несуразную версию защиты и почему мы играли в неё до конца — два. Естественно, эта история не про оправдание. Но и дать реальный срок человеку в таких вот обстоятельствах тоже, возможно, рука у судьи не поднимется. Я верю в это каждый раз, да. Последнее слово подсудимого коротко — "мне нечего сказать". Несколько часов ожидания приговора. Условный и весьма небольшой срок. И сразу из зала суда домой — к жене и коту. Думаю, что это хорошо.

А вот история про кота, пельмени и поножовщину, которую я обещала. Хотя на самом деле, конечно, это история о доверителях, которые не всё говорят своему адвокату. Итак, некоторый год, некоторый район, некоторая коммуналка. Посреди затяжных праздников в скорую поступает вызов: ножевое ранение в живот. Раненый выходит к медикам на улицу сам и уезжает с ними в больницу. Следом приезжает полиция и забирает из коммунальной квартиры двоих — мужа и жену. Из их путаных объяснений получается, что они втроём с потерпевшим выпивали на кухне, потом хозяйка дома угла в комнату вздремнуть, а мужчины что-то между собой не поделили. Приезжаю я. Выясняю анамнез — потенциальный обвиняемый безработный и судимый (за неосторожное преступление, но всё равно неприятно). Говорит, что действительно ударил собутыльника кухонным ножом в живот, но, цитирую, претензий к нему не имеет. Конфликт или оборону отрицает. Главное, чего хочет — не оказаться под стражей. Выбирает вариант признавать факт — удар ножом, но не умысел на причинение тяжкого вреда здоровью. Общаемся со следователем. Тот говорит, что раз судимость "неосторожная", а показания хотя бы частично признательные, удастся обойтись подпиской о невыезде. Что ж, на этом, наверное, дело раскрыто, и остаётся только бороться за мягкое наказание, умасливать потерпевшего и надеяться на снисхождение судьи? Вот и я так думала. Но через пару дней подзащитный приходит ко мне с серьёзным разговором. Собутыльника, говорит, порезал не он. Он-то сам вообще в "Дикси" за пельменями выходил. Так что либо это кто-то из соседей, либо вообще с улицы зашедший злоумышленник. Открываю "Безопасный город", показываю все камеры, расставленные на пути от коммуналки до "Дикси". Спрашиваю, стоит ли мне запросить видео с этих камер, и если да — то увижу ли я на записях своего подзащитного в интересующее меня время. Подзащитный мнётся, просит ни в коем случае не запрашивать видео и уходит. Проходит — точно уже не помню — дней десять, может, две недели. Снова звонит подзащитный, теперь с новой версией. У них с женой, говорит, есть кот. И в тот момент, когда мой подзащитный нарезал колбаску к праздничному столу, кот неудачно подвернулся под ногу, отчего он (подзащитный, не кот) споткнулся и случайно воткнул нож в потерпевшего. Прошу показать, как всё было. Чертим схему кухни, колбасы, кота и потерпевшего, но что-то не сходится — не получается такой удар. Спрашиваю у доверителя, зачем он снова мне врёт — как с пельменями. Я, говорит, не вру – я мог споткнуться об кота, мог выйти за пельменями и вообще это мог быть не я. Правда, на просьбу для начала всё-таки рассказать, как всё было на самом деле, опять сворачивает разговор и уходит. Тем временем я получаю доступ к нескольким важным документам — протоколу осмотра места происшествия и показаниям потерпевшего (живого, относительно здорового и уже выписанного из больницы). Потерпевший скупо, не объясняя причин конфликта, рассказывает только про удар в живот ножом на кухне. Весь допрос — буквально на один абзац. А вот в протоколе осмотра обнаруживается интересное. В кухне ни капли крови, зато кровью залит диван в комнате. А под диваном – женская одежда с пятнами бурого цвета. В кухне — только нож (в мусорном ведре). Картина складывается. Встречаюсь с подзащитным уже по собственной инициативе. Спрашиваю прямо: это она? Молчит. Потом говорит (так и не ответив, кто же всё-таки воткнул в потерпевшего нож), что жене садиться в тюрьму ну никак нельзя. ... Итак, лимит букв закончился ещё на завязке истории. Поэтому продолжу потом, а пока вопрос: как, по-вашему, действовать адвокату в этой истории?

Как и многие российские коллеги, я слежу за делом Бишимбаева в Казахстане. И мне невероятно нравится смотреть вживую не только на работу адвокатов, прокурора и судьи, а ещё и на то, как крутятся шестерёнки в чужом УПК. Давно мечтаю, чтобы открытых судебных заседаний в интернете транслировали побольше — жаль, пока что в России, что в Казахстане для открытости процесса нужен труп молодой женщины (см. знаменитое питерское дело доцента Соколова). Каждый процессуальный поворот вызывает трепет в моём нежном адвокатском сердце. Вот подзащитный, который явно не всё тебе рассказал в конфиденциальной беседе. Знаем, бывали там — и ещё будем (Заметка на полях: рассказать как-нибудь историю о поножовщине, пельменях, коте и коварной жене. Там все остались живы и даже никто не сел — а я, защитник, так и не знаю, кто же на самом деле взялся за нож и почему). Вот к проблемному подзащитному плюсуются недоосмотренные вещественные доказательства (у Бишимбаева - телефон), в совокупности давая гремучую смесь. У нас тоже такое случается. И бьёт периодически то по защите, то по обвинению — и весьма больно. Как однажды такой вещдок удалось повернуть в свою пользу в работе за потерпевших, я тоже как-нибудь расскажу, раз уж начала играть в уголовно-процессуальные ассоциации. А вот судья, которая затыкает защитников на ровном месте (за "пререкания с судом", за возражения, за отвод, за логичный, в общем-то, вопрос эксперту). Этого добра у нас тоже навалом — и никаких полей не хватит, если начать вспоминать, как это было у меня вот буквально неделю назад. Всё такое знакомое и родное, хоть УПК и чужой.

Каждый раз перед публичным выступлением (не в суде, а где-нибудь из ряда вон – на конференции, в эфире и так далее) я думаю одно и то же. Думаю, что в этот раз, конечно, высплюсь и буду выглядеть свежо. Проведу у зеркала минимум час, чтобы уложить волосы и накрасить всё, что обычно подлежит у нас, женщин, покраске. Потом выпью вкусного кофейку, соберу в голове тезисы выступления и поеду в точку назначения заранее, не торопясь. Так я думаю за неделю-две. И, конечно, за день до мероприятия всё идёт не так. Болеет собака, наваливается неотложная работа, ты не высыпаешься, в спешке бежишь по делам, идёт дождь, отчего волосы пушатся, а тушь размазывается. И можно, конечно, спешно попытаться привести себя в порядок (в частности, компенсировать недостаток восьмичасового сна вокзальным кофе и попыткой вздремнуть в "Ласточке"). А можно расслабиться, получать удовольствие – и выглядеть как обычно. Как в жизни, по-честному. И сегодня вот буду в своём стандартном обличье по-честному говорить про уголовный процесс в эфире института адвокатуры на ютубе. Можете подключаться в 16.00 по Москве.

Но есть и хорошие новости. Мой подзащитный Дмитрий Витушкин наконец (впервые с октября) окажется дома, с родителями. Мы долго убеждали суды в том, что никаких оснований держать его под стражей нет и не могло быть. И вот всё-таки что-то хорошее восторжествовало, пусть и промежуточное.

Суд в Петербурге освободил обвиняемого из СИЗО Октябрьский суд Санкт-Петербурга постановил выпустить историка Дмитрия Витушкина из СИЗО и назначить ему запрет определенных действий, связанный с ограничением пользования связью. С октября 2023 года Витушкин находился под стражей по обвинению по ч.2 и ч.4 ст.354.1 УК за публикацию материалов о «зимней войне» 1939-1940 годов. Расследование уголовного дела продолжается в СК.

Слушаем уголовное дело – только начинаем, первое заседание с настоящим исследованием доказательств. Под сотню свидетелей (обычных, секретных, разных), количество томов для вдумчивого чтения тоже немаленький. После допроса судья выясняет у потерпевшего (который, что важно, сейчас отбывает наказание в колонии), хочет ли он участвовать во всех заседаниях. Вопрос понятный – видеосвязь надо обеспечивать каждый раз, иначе обеспечить присутствие потерпевшего практически невозможно. – Нет, – говорит он, – только в конце в прениях и на оглашении приговора. – А вам сколько ещё сидеть? – спрашивает судья. – Четыре года осталось. – Хммм, – задумывается судья. – Ну, мы постараемся успеть. И в этой шутке не так уж много шутки – куда больше робкой надежды. Так и живём.

Новости такие. Моя свекровь, Елена Крылова – писательница и корректор. И теперь она наконец-то завела телеграм-канал (в основном про русский язык, но без граммар-экстремизма, зато с картинками про башни и курочек). Особенно, наверное, порекомендую этот канал именно коллегам. Потому что с русским языком у нас, адвокатов (да и шире – юристов) отношения странные. С одной стороны, конечно, мы его извратили до неузнаваемости. Когда предложение читаешь два раза, понимаешь примерный общий смысл, потом начинаешь сомневаться, перечитываешь ещё трижды, отсекая ненужное (главное не ошибиться и не отсечь лишнего), раскручиваешь сложную грамматическую конструкцию с тремя деепричастиями с конца – и вот только тогда понимаешь окончательный, изменившийся до неузнаваемости смысл нормы (довода, вывода – чего угодно). Кто понял предыдущее предложение с первой попытки – тот молодец. И вроде бы язык у нас не для того, чтобы всё усложнять, а наоборот – но к юридическому языку это часто не относится (зря!). С другой стороны, именно мы к языку относимся особенно трепетно и нежно. Конечно – если запятую поставить не туда или слово какое-то неудачное употребить, можно создать такое поле для интерпретации, что потом это самое поле годами вспахивать будешь. И не факт, что результативно. Ну и за грамматику мы болеем, конечно. Поднимите руки, коллеги, кто скрипит зубами на вечное смешение "ться/тся" в протоколах? Я уже в половине случаев молчу и даже глаза не закатываю. В конце концов, мне же не пятнадцать лет. Вот когда меня подростком с "пятёркой" по русскому языку в интернет запустили – это да, я до каждой запятой в каждом комментарии докапывалась. Теперь, к счастью, профессия позволяет мне цепляться не к орфографии и пунктуации, а сразу к формулировкам. Правда, несмотря на то, что за годы работы привыкаешь пропускать грамматические ошибки мимо глаз, иногда таки срываешься. Пишешь в возражениях: «В своей апелляционной жалобе, которую коллега именует "аппеляционной"...» – и как-то отпускает на некоторое время, знаете ли. Но это средство исключительно симптоматическое. А настоящим лечением от излишнего грамматического снобизма становится постоянная проверка себя, родимой – а я-то точно правильно пишу? Ставлю нужные знаки препинания? А с ударениями что? Привет осу‌жденным по возбу‌жденным делам – это легко подхватить, как насморк по осени. А ещё отлавливаешь у себя какую-нибудь глупую опечатку в просительной, чёрт побери, части ходатайства – и тоже временно перестаешь докапываться до чужих запятых. Пока не найдешь у кого-то ошибку ещё глупее. И так по кругу, по кругу... А на канал подпишитесь, да. В этих странных отношениях с русским языком нам явно нужен сторонний специалист.