Берлинские истории журнал покажет наш

Владимир Набоков, «Дар»: Перейдя Виттенбергскую площадь, где, как в цветном кинематографе, дрожали на ветру розы вокруг античной лестницы, ведущей на подземную станцию, он направился в русскую книжную лавку: между уроками был просвет пустого времени. Как бывало всегда, когда он попадал на эту улицу (начинавшуюся под покровительством огромного универсального магазина, торгующего всеми формами местного безвкусия, а кончавшуюся, после нескольких перекрестков, в бюргерской тиши, с тополевой тенью на асфальте, разрисованном детскими мелками), он встретил пожилого, болезненно озлобленного петербургского литератора, носящего летом пальто, чтобы скрыть убожество костюма, страшно тощего, с карими глазами на выкате, брезгливыми морщинами у обезьяньего рта и одним длинным загнутым волосом, растущим из крупной черной поры на широком носу — подробность, больше привлекавшая внимание Федора Константиновича, чем разговор этого умного каверзника, немедленно при встрече приступавшего к чему-то вроде притчи, к отвлеченному и длинному анекдоту из прошлого, оказывавшемуся лишь предисловием к забавной сплетне об общем знакомом. Едва Федор Константинович развязался с ним, как завидел двух других литераторов, добродушно-мрачного москвича, осанкой и обликом несколько напоминавшего Наполеона островного периода, и сатирического поэта из "Газеты", тщедушного, беззлобно остроумного человека, с тихим хриплым голоском. Эти двое, как и предыдущий, неизменно попадались в данном районе, которым пользовались для неторопливых прогулок, богатых встречами, так что получалось, как если бы тут, на этой немецкой улице, блуждал призрак русского бульвара, или даже наоборот: улица в России, несколько прохлаждающихся жителей и бледные тени бесчисленных инородцев, мелькавшие промеж них, как привычное и едва заметное наваждение.

На ней обрусевший Берлин: «икра для народа» (Kaviar fürs Volk), Kurfürstendamski Prospekt встречается с улицей Tauntzienskaja (вместо Kurfürstendamm и Tauentzienstraße), выгуливают медведя и везут Wodka. На газетной лавке «Папер» (транслитерация Papier) формально написано, что «тут разговаривают по-немецки» (Man spricht Deutsch), но все газеты называются кириллицей: Товарищ, Накануне, Время, Солнце и даже Голос России. В ресторане «К красному сарафану» подают борщ, пироги и кашу. На тройке по кудамму, то есть по курфюнстендамскому проспекту, катится парочка: мужчина в высокой мохнатой шапке. И так далее. Рассмотреть поближе можно в архиве Ulk. Ещё лектор привел отрывок из «Дара» — тоже, кстати, про эту часть города. В нём герой ходит по берлинским улицам от одного русскоязычного заведения или знакомого к другому, а немецкий контент где-то на фоне, бледный и призрачный, потому что зачем интегрироваться, если и так всего достаточно.

Вчера была вторая лекция из цикла Александра Долинина «Берлин 1920-х годов и его русские обитатели: введение в культурную историю» на Арзамасе. Мне непривычно, что лектор идет по своему плану и действительно читает лекцию, а не взаимодействует с аудиторией, чтобы выяснить, кто что уже знает на эту тему, у кого какие мнения, у кого какая интересная позиция или свои знания на обсуждаемую тему. Тезисов на слайдах нет, только визуальные элементы. Бегло упоминаемые имена и названия надо быстро записывать, а то никто не соберет и не пришлет потом. Флэшбеки из университета, который закончился двадцать лет назад. Интересно, почему мы все тогда собираемся слушать онлайн, ведь в записи получилось бы то же самое, мы никак не участвуем в процессе, только слушаем и молчим. Может быть, потому что купленные записи потом никогда нет удачного времени просмотреть, а так сидишь и слушаешь, как «Что Где Когда» в прямом эфире в девяностые. А слушать любопытно, поскольку я раньше не очень заглядывала в берлинскую и немецкую историю со стороны прошлых волн эмиграций — пара ютуб-роликов, отрывочные чтения по случаю и всё. Вот теперь я например в Эренбурга углубилась. Или вот: вчера показывали карикатуру “Берлин будущего” из еженедельника Ulk столетней давности (май 1923)

Вся Европа полна той же неизвестности: и чопорный Лондон со своей «мирной эволюцией», и наш милый Париж. Но другие города, богатые и сытые, скрывают тревогу, и меня пленяет, среди этих каменных страусов, откровенно нищий Берлин. Да, конечно, здесь жизнь еще не налаживается, юноши склонны к неврастении, писателей новых нет, а работе трестов сильно мешают их же кузены— французские тресты. Но скучный абстрактный Берлин снялся с места, двинулся в ночь. Поэтому Фридрихштрассе темнее и страшнее Пикадилли или Бульвар-де-Капусин. Мне кажется, что тот, кто первый вышел, раньше всех дойдет. Я прошу тебя, поверь мне за глаза и полюби Берлин. Полюби его потому, что ты любишь Париж и Рим, потому, что ты любишь несчастную сумасброд­ку Европу, которая запуталась в проволочных заграж­дениях Пикардии, Польши, Тироля и которая валяется в засохшей крови и в незасыхающей грязи. Полюби ее невольного гонца в прекраснейшую неизвестность, го­род отвратительных памятников и встревоженных глаз — Берлин!

Люди, которые живут на восточной и на северной окраинах Берлина, считают себя «интернационалистами». Но они не играют на бирже. Они от своих скудных грошей отделяют гроши и шлют их через профсоюзы рурским сотоварищам. Иногда они отправляются в чужие кварталы и, проходя по улицам западной части города, поют «Интернационал». Порой и обитатели Запада переступают границы — пеньем «Германия превыше всего» они дразнят восток. Тогда все путается на узловой станции, и даже такая солидная, монументальная вешь, как патриотизм, который раньше был гранитом памятников Бисмарку и медью крупповских игрушек, становится неясной, меняющейся формой. Может быть, эти люди, отрицающие рьяно родину, и являются подлинными патриотами? Перечитал письмо и усомнился, поймешь ли ты меня? Ведь мои любовные слова о Берлине я снабдил столь непривлекательными описаниями, что ты, вероятно, обрадуешься тому, что ты не в Берлине, а в стране, где жизнь налаживается, где имеются новые писатели, стойкие юноши, американизированные тресты и многое другое. Что же, я все-таки люблю Берлин. Я, кажется, забыл тебе сказать нечто, весьма важное. Этот город беженцев, несмотря на все отчаяние, исступленно работает. И глядя на его работу, порой забываешь даже о вокзале, — видишь только прекрасные железнодорожные мастерские. А зачем эти люди работают и что будет завтра, — они сами не знают. Этой работы иностранцы обыкновенно не замечают. Как-то трудно поверить, блуждая по запущенным улицам Берлина, что рядом идет созидание новых вещей. За два последних года проложена большая линия метрополитена. Науэнская радиостанция выросла в четыре раза. Немцы не могут не работать. Пафос труда предохраняет Берлин от небытия. Город хочет жить. Но как бы ни целила работа души берлинцев, неизвестность томит их. Для чего все эти созидаемые вещи? Не забывай, что речь идет о народе философов, социальных доктринеров и моралистов. В маленькой кофейне «Иости», за чашкой желудевого кофе посетители в перелицованных пиджаках спорят у судьбах Европы. Шпенглер писал свою книгу здесь же, рядом, на вокзальной стойке... Самые нетерпеливые не могут больше ждать. Довольно!.. Все равно куда, лишь бы уехать!.. В нетопленных опустевших квартирах мелких бюргеров пылкие мечтатели грезят о великолепии былой империи. У них темперамент не моей хозяйки — портретов кайзера им мало. Так вылупляются на свет божий мрачные романтики, убийцы Ратенау и Эрцбергера.

Впрочем, трагедия и очарование Берлина — отнюдь не в бедности, не в лишениях. Нас, переживших годы революции, этим удивить трудно. Я видал вокзалы пострашней. Нет, особенность здешней жизни — в прирожденной страсти к точным расписаниям и в полном отсутствии их. В Берлине нет ни анархии, ни революции, ни разложения. Но над большим, прямым городом, над железной сетью Гляйсдрайэка, над валькириями, даже над сигарными лавками «Лейзер и Вольф» стоит неизвестность. Никто не принимает этой жизни всерьез. Никто не знает, когда придет поезд и куда увезет он растерянных пассажиров. Какой строй в Германии? Говорят, что республика. Вероятно, это так. Во всяком случае, в Берлине строй незаметный, а это немалое достоинство. Республика?.. Может быть... Я живу в маленьком пансионе. Над моей кроватью висит фотография императорской семьи. Каждое утро, просылаясь, я в умилении считаю — сколько же у кайзера сыновей. Умилившись, я выхожу на улицу, — называется она, кстати, Кайзералле. Рядом с ней паходится Гогенцоллернплац. Это хорошая площадь. Что касается имен, то как-то левые предложили переименовать улицы. Но гласные, сославшись на величие истории и на интересы шофёров, предложение отклонили. Впрочем, я тебя уверяю, что в Германии была революция, и Келлерман даже написал об этом популярный роман. Хочу оправдать и мою хозяйку: в витрине любого писчебумажного магазина имеются превосходные фотографии кайзера и всех его домочадцев. Они стоят дешево и хорошо раскупаются. В каждой приличной семье должен быть хоть один портрет кайзера,— это в порядке нежных воспоминаний. Ведь не всегда же люди жили на вокзале... В некоторых рабочих семьях, впрочем, можно обнаружить портреты других покойников: Бебеля или двух Либкнехтов. Но любопытно, что эти изображения являются лишь памятью о былых днях. Я нигде не видал фотографий людей, которые теперь управляют страной. Конечно, на вокзале не до фотографа. Да, в Германии безусловно республика. я вспомнил, — существует даже закон об ее охране. Берлинцы читают в проходе трамвая «В. Z.» и узнают, что в Дрездене коммунисты устраивают рабочее правительство, а в Мюнхене фашисты готовятся к перевороту. Читая это, берлинцы думают, что и Дрезден и Мюнхен — счастливые города. Там имеются хотя бы поддельные расписания. В Берлине же никто не знает, когда и куда уйдет ближайший поезд. Как в каждом городе, в Берлине имеются «националисты» и «интернационалисты». Они живут в разных кварталах. Заладная часть Берлина настроена сверхпатриотично. Но это отнюдь не от того, что она ближе к Руру. Нет, западные кварталы далеко от чада фабрик, и Поэтому заселены, «порядочными людьми», а, как известно, «порядочные люди» любят говорить о любви к родине. «Порядочный человек» не выносит французского языка. Часто он не может вынести и русского языка, ибо никак не хочет поверить, что русский язык — это не польский язык. Он непримирим. Для него Камерный театр был принужден переименовать «Адриенну Лекуврер» в «Морица Саксонского», а «Жирофле-Жирофля» в «Близнецов». «Довольно иностранцев!» — ворчит он. Поворчав же, идет на биржу покупает бумаги захваченных французами предприятий, насмехается над государственным займом, играет на понижение марки и, заработав за одно утро десять миллионов, жертвует 1.000 марок «в пользу борцов Рура». По дороге домой он заезжает в большой парфюмерный магазин. На дверях надпись: «Никаких французских товаров». «Порядочный человек» знает, что магазин принадлежит другому «порядочному» человеку, а надписи на дверях предназначаются для зевак; спокойно он спрашивает флакон духов Герлена: подарок любовнице.

В центре Берлина метрополитэн, вырываясь из-под земли, дугой висит над городом. Это станция «Гляйсдрайэк». Рельсы. Гудки локомотивов. Огни семафоров. Железная идиллия. А дальше?.. А дальше — поезда снова врываются в землю. Выходят на ежедневную учебу взводы домов, мерзнут кентавры, облетают деревья, и абстрактный приказчик сигарной лавки «Лейзер и Вольф» продает схематическому покупателю сигару, сделанную из листьев капусты. Оба условно называют ее «гаваной». В годы войны им снился сказочный Багдад, нефть и рельсы. Теперь они смотрят в кинематографе «Теорию относительности», которая сопровождается жалобами Шумана и стонами вдов. В Европе только один современный город, — это Берлин. О, конечно, в Лондоне больше автомобилей, но кроме автомобилей в Лондоне имеются уютные домишки, проповедники Гайд-Парка, рождественские индюшки, Вестминстерское аббатство и прочие буколические радости. Нет, Лондон не город, — это «рай» и «ад» нравоучительных картинок; здесь плакал бедный Давид Коперфильд. Картинки я знаю с детских лет. И если члены Пиквикского клуба вместо омнибусов передвигаются в автобусах, то это лишь некоторое неуважение к памяти Диккенса. Ты любишь Париж? Я его тоже очень люблю. Это, пожалуй, только «рай», и когда меня в прошлом году из этого «рая» выгнали, я, как Адамъ, застенчиво улыбался. Что говорить, — замечательный город! Ты ведь знаешь его не хуже меня. Вспомни мидинеток под каштанами, девочек, прыгающих на расчерченной мелом мостовой, букинистов вдоль набережной Сены, черных дроздов и символических поэтов в Люксембурге, «страшного» анархиста Себастьяна Фора, который учит хоровому пенью младенцев, — вспомни все. Разве это не грандиозная провинция, не очаровательные выселки счастливейших людей? Да, разумеется, и у Парижа, и у Лондона имеется свое «лицо». А Берлин — просто большой город, мыслимая столица Европы. Среди других городов — это Карл Шмидт, Поль Дюран, Иван Иванович Иванов. Я думаю, теперь ты начинаешь понимать мое пристрастие к Берлину. Но есть в нем другие чары. В этом городе, похожем на огромный вокзал, идет действительно вокзальная жизнь. В Берлине больше нет быта, и немецкие писатели-бытовики поливают желудевым кофе томительные мемуары. В Париже я видал и дроздов, и символистов. Война как будто кончилась. Вдовы вышли замуж. Калеки привыкли к костылям. «Аперитивы» попрежнему манят своей горечью и сладостью. Быт все тот же, я радуюсь за Париж, — он заслужил своих дроздов и символистов. Ты пишешь мне, что жизнь в России налаживается. Появились новые писатели, стойкие юноши и американизированные тресты. Я радуюсь за Россию. Разумеется, она заслужила и это, и многое иное. Здесь же ничего нет. Старое ушло. Офицеры из Контрольной комиссии своими руками разбивали превосходные прожекты. Осколки долго валялись на земле. Новое не явилось. Наступила вокзальная жизнь. Прочитав эти слова, не подумай о былых временах, о вылощенных, нарядных вокзалах Франкфурта и Штутгарта. Это очень неприютный вокзал. Если в нем имеются чистые и спокойные уголки, то они мало кому доступны. Я вспоминаю узловую станцию Жмеринку во время немецкой окупации. Загаженный беженцами зал. В углу столик, накрытый чистой скатерткой, как будто перенесенный сюда из мифического ресторана. На столе карточка: «Только для гг. германских офицеров». Такой столик существует, конеч­но, и в Берлине, — это витрины хороших магазинов, плакаты курортов, театры, автомобили и прочее. На них значатся цифры, но в переводе на немецкий язык эти цифры читаются: «Только для гг. иностранцев».