К чистой утопии

Между сексуальной игрой и игрой в себя есть существенное, как это ни странно, различие.

Второй номер. Вывезли. И будет все лучше. Спасибо всей команде и единомышленникам

Салют, второй номер еще одного «Еще одна возможность» доступен на сайте. В скором времени печатную версию можно будет найти в Москве, Петербурге, а чуть позже — в других городах России. В номере вы найдете: трансцендентальный ИИ, виртуальное и автоктоническое; сюжеты, наброски к утопии, антиутопии, надежды и пессимизм; стратегии и практики, мышление и забвение, будущее и отсутствие. И (куда без нее) страсть к изменению. Мы благодарим за помощь в подготовке номера: Никиту Архипова, переводческий коллектив Mass of Fuzzy Grey (Апполинария Ананьева, Дарья Брусницына и Михаил Журавлев и др.), импринт «Лед» (АСТ), Александра Сковородко, Анастасию Рябову и, конечно, Павла Петрова и Николая Кшевина. Увидимся, еще один

Оказывается, есть и хорошие новости. Премьер-министр Великобритании — лейборист. Впервые за 14 лет. Консерваторы набрали каких-то 119 мест в парламенте, потерпев "катастрофическое поражение". За календарный год второе такое событие — первое было в Польше. Радостно!

Поэзия всегда автобиографична и всегда следит. Как сброшенная шкурка, но также как зерно: оно падает в землю, падает как зерно памяти. Вероятно, я по сей день воспринимаю ее мистически. Сейчас опишу, не делая обобщений — чтобы себя спасти, я много лет переношу центр в рациональное мышление, местами абсолютное тупое, тупое как старый нож — вот это. Общеизвестно, что на поэзию, как на любой мимесис, и даже в большей степени на поэзию, поскольку она говорит, унижая значение, у Платона явная аллергия. Тезис "Государства" будет таков: она развращает, но также: "В поэзии не должно быть жалоб и причитаний". Но второй его тезис, тезис теории одержимости, состоит в том, что поэзия есть провидение, иначе говоря, истина, которая нисходит на незрячего субъекта и облекается в проповедь, не ведая метода. Можно ли, таким образом, сказать, что поэзия, состоящая в жалобах и причитаниях, искажает истину, обращаясь в прошлое? Шеллинг будет ставить вопрос несколько иначе, но обнаружит следующее: вся система философии заканчивается философией искусства потому, что это бессознательная, абсолютно сознательная деятельность: истина без метода. Так вот, было время, когда в растрепанных чувствах у меня были порывы к письму, и приходилось выбирать настоящее. Казалось, что стоит записать эту жалобу, и это станет не просто зерном памяти, сброшенной черной шкуркой среди других черных шкурок, но свидетельством смерти, которым как будто бы всегда-уже является сама память. А смерть наступает, когда это свидетельство выдано, а не когда остановится сердце. Позже я закончила с этой мистикой, впервые отчасти познав время и его идею: случайное состояние сознания не способно выдать такое свидетельство. Но четкое понимание, что в поэзии не должно быть жалоб и причитаний, со мной. Почему? В поэзии не должно быть жалоб и причитаний, поскольку это унижает не значение, а истину, которая не бывает вечной. Поэзия должна нести некий ответ, показывать выход. Зацепилась за один сюжет. Скоро покажу.

Не верится, но мы собрали второй выпуск еще одного, и он лучше, чем предыдущий: без чужих денег и господ; и я надеюсь, что дальше будет лучше и лучше. Из-за него и бесконечных работ-редактур и Ко в последний месяц-полтора не было возможности заниматься собственно философией. К сентябрю я начну собирать (надеюсь, вместе с Полиной Хановой, которая обещала составить блок по письму и т.д. и дать свой текст) блок по Рансьеру, так что если вы уже читаете это, имейте в виду. Рансьер удивительным образом выпадает из поля зрения философов, теоретики искусства же читают эстетические его работы. Но его Несогласие, наблюдаемое мной в руках молодых поэтов в 2015 году, – текст, который можно рассматривать как политическую философию письма, базово – как великий политический текст, как пособие по локализации (понятия) политического, что необходимо праксису посреди фукольдианских уже трюизмов, размывающих поле политического действия. Эх. Что касается выпуска еще одного (по возможности) скоро будет доступен на сайте и в печати. Надеюсь, у меня появится время доработать Негативность и понятие утопии. А сегодня я получила третье индивидуальное письмо от студенток МИП: с последними группами была крайне неприятная ситуация (вина не была моей). Я ужасно радуюсь, когда мне удается показать, пускай далеко не всем, что такое философия и почему она так важна для меня. На что вообще философия способна. Ведь можно верить во что-то, но можно знать: например, в революцию нельзя верить или не верить, в справедливость, в утопию можно верить или верить, но точно знать, что возможно, а что невозможно, и что это все меняется от конкретных обстоятельств, которые тоже можно менять. Мяу.

Короче, вопрос о душе — psyche — не может быть определен как исключительный вопрос этики. По-хорошему новая философия должна дать ответ о psyche не в рамках теории аффектов (где разум и аффекты содействуют, взаимоопределяют друг друга и конфликтуют), но также как структуры. Ближе всего к этому подошла Малабу, а новый рационализм (за который я всячески да) возводится как артефакт метафизический дуальной диспозиции, т.е. не критически. Но бог с ним. Когда Малабу пишет о трансцендентальном, которое укоренено в мозге, можно взять это на заметку и поставить новый вопрос о душе, который пытается решить психиатрия и любая "наука" (и философия сознания), но не способна увидеть нечто глобальное — очень серьезную загадку всех этих корреляций

Об артефактах переизобретенных версий себя и о том, что упускается в частых разговорах об изменении трансцендентальных структур: уровень психики, psyche, строго философской категории, как я думаю. В тенденция к очищению и разграничению философии от учения о душе упускается то, что душа — это философская, и даже не теологическая проблема: одно то (скажу трюизм), что "разграничение" видится необходимостью, просто исторично. Но это так, походя — какой может быть сегодня философский разговор о psyche? психоанализ как дискурс среди дискурсов не способен уловить, поскольку его-то как раз трансцендентальное не интересует. Но я о другом. Нечто — паттерн, мелодия, объект — может быть более или менее внимательно рассмотрено на дистанции, и вот это действительно удивительная интервенция обновленной версии ПО в предыдущие: можно махнуть рукой, а можно увидеть артефакты собственного мышления. Но мышления ли? не артефакты ли это психических структур? точнее, структур, которые располагаются на пограничьи? ваще конечно переизобрела теорию аффектов, восхитительно

Время идёт и медленно, и быстро. Подвесить нечто, если не довериться судьбе, впрочем, можно только в собственно обозначенном горизонте, где ты сам увидишь в себе мессию, а не будешь его ожидать. Мне повезло: я не верю ни единому слову тех, кому неизвестно подлинное признание, и кто убеждён в неизбежной любовной осечке. И ради него, ради подлинности, если обладать достаточной степенью отчаянности (и отчаяния), можно обнаружить то, о чем в себе даже не подозревал. Другие не заметят, третьи усмехнутся, но ты сам, честно взглянув себе в глаза, увидишь, что для тебя это революция. Революция всегда начинается с решения, превратно понимать ее как мгновенный слом. Это ошибка и духа, и дела. Но я не знаю иного способа принять такое решение, если не для другого: я говорю об изменении не ситуации, но себя (определение революции сохраняется в обоих случаях); только в глазах другого ты обнаруживаешь границы своей самоданности, и тогда появляется шанс задать себя иначе, осознав возможность осечки подлинности. Так происходит первый отказ от чувственного (и интеллектуального) солипсизма. Мерло-Понти (но я думаю, многим приходило это в голову, в т.ч. мне) в ФВ писал, что у солипсизма есть и другая модель — гипостазирование cogito. Тогда нужно ещё раз, иначе столкнуться с уже единожды отброшенным волюнтаризмом полумагической воли и увидеть новый парадоксом всемогущества: ты не способен сдвинуть камень, который, быть может, создал сам, как тогда, но существуют камни, которые просто существуют, и это самоданность другого. Так, впервые увидев границы своей самоданности перед лицом другого и признав ее уродство так самоданности, а затем стараясь ее задать, ты вновь случайно поверил в себя как в бога. Главное отличие в том, что в этом гипостазирование ты будешь видеть время другого, даже не видя своего, поскольку то мнится вечным. И самая преданная любовь должна, наконец, повести тебя дальше: прочь от гипостазирования, туда, где ты возвращаешься к некой диалектической вновь, без сомнения,«маленькости», но не соседствующей с твоей «ничтожностью» (прочь от теологии), а инаковой, где необходимо довериться судьбе и обязательно без горизонта: и без того, что задан тобой самим, и без того, что обещает тебе твой единый Господь, Мессия. Это просто свойство вечности, которой, следует это признать, не обладаешь, но чувствуешь время, как жар: то медленное, то быстрое. Иногда любовь не оставляет выбора, и преданностью будет осознать собственное уродство и найти в себе выдержку, задав свой горизонт, несмотря на нестабильность времени. Но ты не один здесь такой. Есть ещё один, здесь: другой. И может быть вновь окажется, что это к счастью: он тоже способен и должен себя «испытывать» и задать свой горизонт, чтобы от него отказаться. Без всяких Сократов. И тут, возможно, возникнет синтез, а не отрицание отрицания.