слова и неслова

давно не писала поэзию и вот наконец:

копатсья в заметках - фан таймз

искала (в памяти) веселое стиховторение о поцелуях но нашла только грустное

вчера уставшая константина читала уставшей мне эссе урсулы ле гуин Bryn Mawr Commencement Address мы отдыхали мы набирались сил мы сопротивлялись father tounge мы обнимались а значит мы говорили на mother tongue “language of power - of social power; I shall call it the father tongue <…> The political tongue speaks aloud-and look how radio and television have brought the language of politics right back where it belongs - but the dialect of the father tongue that you and I learned best in college is a written one. It doesn't speak itself. It only lectures. It began to develop when printing made written language common rather than rare, five hundred years ago or so, and with electronic processing and copying it continues to develop and proliferate so powerfully, so dominatingly, that many believe this dialect - the expository and particularly the scientific discourse - is the highest form of language, the true language, of which all other uses of words are primitive vestiges”. “[mother toungue] is a language always on the verge of silence and often on the verge of song. It is the language stories are told in. It is the language spoken by all children and most women, and so I call it the mother tongue, for we learn it from our mothers, and speak it to our kids. I'm trying to use it here in public where it isn't appropriate, not suited to the occasion, but I want to speak it to you because we are women and I can't say what I want to say about women in the language of capital M Man. If I try to be objective I will say, "This is higher and that is lower," I'll make a commencement speech about being successful in the battle of life, I'll lie to you; and I don't want to”. “But when you look at yourself in the mirror, I hope you see yourself. Not one of the myths. Not a failed man - a person who can never succeed because success is basically defined as being male - and not a failed goddess, a person desperately trying to hide herself in the dummy Woman, the image of men's desires and fears. I hope you look away from those myths and into your own eyes, and see your own strength. You're going to need it. I hope you don't try to take your strength from men, or from a man. Secondhand experience breaks down a block from the car lot. I hope you'll take and make your own soul; that you'll feel your life for yourself pain by pain and joy by joy; that you'll feed your life, eat, "eat as you go" - you who nourish, be nourished!” “This is what I don't want: I don't want what men have. I'm glad to let them do their work and talk their talk. But I do not want and will not have them saying or thinking or telling us that theirs is the only fit work or speech for human beings. Let them not take our work, our words, from us. If they can, if they will, let them work with us and talk with us. We can all talk mother tongue, we can all talk father tongue, and together we can try to hear and speak that language which may be our truest way of being in the world, we who speak for a world that has no words but ours. I know that many men and even women are afraid and angry when women do speak, because in this barbaric society, when women speak truly they speak subversively - they can't help it: if you're underneath, if you're kept down, you break out, you subvert. We are volcanoes. When we women offer our experience as our truth, as human truth, all the maps change. There are new mountains”. “…Daughters, I love you.”

обереги на сегодня планирую писать в ночь wish me luck

«<…> В случае Ольги Седаковой мы также имеем дело с нерепрезентативна поэзии. Стихотворение не облачает смысл, как одежда манекен, оно скорее мерцает. Это то, что затрудняет чтение. Узнаваемая мерцает, как золото, как драгоценность, и погружается… в наше непонимание. Смысл движется «не репрезентативно». А как-то иначе. Такое ощущение, что его целостность, его непрерывность надо заслужить. Причём тревога, щели, сквозь которой течёт тьма, проходит по самым привычным местам реальности, Части которых, казалось бы, абсолютно спаяны друг с другом, это «то же самое», связанное между собой обычными связями – сад садовник вода кувшин цветок куст что хотите.. И значит, между периодом и периодом, строкой и строкой что-то должно произойти, чтобы жизнь и реальность восстановились. Тема прояснится, если нечто произойдёт. Таким образом, читатель оказывается «вставлен» внутрь произведения. Поэт говорит с ним никак создатель, а как тот… кто стоит рядом. <…> Это меняет отношение читатель – произведение-послание – автор. Потому что автор, или носитель смысла, – вдали. Поэт – просто «радиопередатчик», спутник, антенна, веник, распознающие следы автора. И слова его – только следы и указатели. А самим произведениям являются читатель, которые должен дойти до своего автора. Уловить всю цельную радугу смысла. А для этого что-то должно быть понято. Но что именно? Ведь подлинный вопрос Адорно и Хорхаймера не к поэзии, а к нам: как мы можем жить после Аушвица, как возможно наша жизнь после него. Может быть жизнь не возможна, реальность не возможна? Она вся уже заранее «пронизана тьмой»? И ни цветка, ни сада, ни реки ты больше не увидишь. Ольга Седокова солидарна с этим. Вина должна быть признана абсолютно. Но для чего? Чтобы увидеть жизнь. И изменение нужно именно потому, что мы разучились её видеть. За собственной болью и страхом.» Ксения Голубович Постмодерн в раю. О творчестве Ольги Седаковой.

«Язык Седаковой дает слово тому, что молчит. <…> Ей кажется, что у нас молчат вообще все. Молчат и правители, и народ, и женщины, и мужчины, и дети и вещи, «советские» вещи вообще уже какой-то загробной тишиной, и даже поэты троеточие это убитая страна, где молчат все. Не потому, что не умеют говорить или писать стихи, критические тексты, любить добро и не любить зло, а потому, что смерть – это не физическая исчезновение, это добровольное пришибленность злом. И то, что живо, или то, что осталось сказать после всего, заложено настолько глубже сил и ресурсов обыденного и даже поэтического языка, что для того, чтобы сказать, понадобилось бы продолбить километры омертвевшей совести. Здесь подходят уже не лемех и не саха, здесь уж подавай нефтяной бур, гиперболоид, все, что бурит вглубь. Ольга Седакова столь же радикальна, как и западный мир, когда лице Теодора Адорно, тот спрашивал, возможна ли поэзия после швеца. «Возможно ли поэзия после ГУЛАГа»? В знаменитой «Элегии, переходящий в реквием» в одной из подглавок она перечисляет виды лжи, к которой даже в мягкие семидесятые годы прибегали те, кто «в общее болото с опрятном омерзением входил, из-под полы болтая анекдоты», дальше шли «те, кто допился, кто не очень пил»… Залежи лжи самооправданий, ни собственной речи. Уж кого-кого, а своих соотечественников Ольга Седакова знает с трезвостью не меньшей, чем прочитывается у Достоевского, а с учётом опыта прошлого века – даже, пожалуй, больше. Ответом на такую позицию может быть упрёк – не раз Седаковой предъявлялся – в высокомерии: мол, а вы то что здесь – не здесь родились? Упрекнуть, однако, означает в очередной раз не рассмотреть, что за этим стоит радикальный вопрос об истине как главном условии нынешней поэзии и вопрос о России как а ещё не услышанном духовном задании. Милость не отменяет правды, милость получает лишь тот, кто плачет, кто знает, что кругом не прав.» Ксения Голубович Постмодерн в раю. О творчестве Ольги Седаковой.