Жёлтые римские свечи

В последнем номере пингвиновского The Happy Reader (буквально последнем — редакция приостанавливает выпуск журнала и, с большой долей вероятности, не вернётся к проекту) — разговор писательницы Деборы Леви с Тильдой Суинтон об «Орландо», работе с Дереком Джарменом и, разумеется, текущем чтении и читательских практиках актрисы. Выясняется, что великой современнице не чужды проблемы большинства из нас: пандемия поламала привычку читать, и что с этим делать, Тильда пока не знает — просто пробует потихоньку втягиваться. В частности, начала «Памяти памяти» и в восторге от «Бегунов» Токарчук. Призывает всех прочитать «О тирании» Тимоти Снайдера прямо сейчас. Думает о Сильвии Плат. Утешается автофикциональным письмом.

Разобрала библиотеку. Непередаваемое чувство всё-таки от книг. И воспоминания, связанные с тем или иным томом: вот этот конкретный Шекспир, к примеру, круто изменил и навсегда определил мою судьбу

В выходные добралась до выпуска рассылки The Honest Broker историка музыки и публициста Теда Джойи, посвящённого ушедшему на прошлой неделе Кормаку Маккарти, и, во-первых, первая часть этого текста — пока лучшее прощание с писателем, что я читала. А во-вторых, любопытно, как во второй половине Джойя объясняет неприятие «большой поп-культурой» последних романов Маккарти и выходит на серьёзную проблему чрезмерной, на взгляд критика, чувствительности современной художественной литературы через свежий кейс, а именно скандал, связанный с новой книгой Элизабет Гилберт The Snow Forrest, действие которой происходит в России 1930-х, в Сибири. Писательница сама отозвала роман из продажи после того, как на неё обрушилась критика и гнев украинских читателей. Дошло до того, что предварительный рейтинг романа на Гудридс упал до единицы, и модераторы просто удалили страничку книги с платформы. Будет ли Гилберт переписывать The Snow Forrest? Или просто подождёт и выпустит, когда всё закончится? Джойю волнует не это, но какой изнеженной (Namby Pamby) стала массовая аудитория художественной литературы. Критик сетует, что такими темпами нам скоро придётся переписывать концовку эпопеи Толстого, чтобы Наполеон вернулся из Москвы триумфатором. «Прочие исходы, — пишет Джойя, — будут выглядеть бестактными». Ну и главный тейк Джойи относительно Маккарти: «В эпоху столь чувствительной книжной культуры нечто столь суровое и душераздирающее [как романы Маккарти] выделяется ещё сильнее. Кто знает, быть может, это даже нанесёт удар по доминирующей в литературной среде эстетике Namby Pamby».

У одного из любимейших независимых издательств No Kidding сегодня и завтра продолжается распродажа — старые книги из каталога по 200 рублей. Уверена, что переиздавать их в грустящей России настоящего в ближайшее время не будут, так что спешите пополнить библиотеки. Я вот, несмотря на то, что категорически запретила себе приобретать «бумагу» в этом году, не удержалась и заказала парочку, хотя что-то уже читала в электронке (опомнилась после оплаты, хе-хе). В общем, поддержите No Kidding.

Государственная библиотека Канзас-Сити, Миссури, США

@UmiGame пишет, что @mirf_ru запустил флешмоб: просит прислать обложку фантастического романа, опубликованного в год вашего рождения. @UmiGame пошла дальше и запостила у себя 5 обложек, причём книг не только фантастических, а вообще. Не знаю толком за что, но люблю такие глупые флешмобы, тем более что музыкальные альбомы года рождения гуглил хотя бы раз, наверное, каждый, а книги… в общем, посмотрела за свой 1991-й: красиво

«Иногда я плачу во сне. В такие ночи я вижу темные сопки с высоты птичьего полета. Взгляд медленно движется над землей, и я могу видеть плотные леса и крохотные горные озера. Но бывают и другие сны — я стою на обочине дороги и рассматриваю клейкие молодые листочки осин. В этих снах нет людей и животных, есть мой взгляд, обращенный к земле, на которой я повзрослела. Это сибирская тайга и каменные, поросшие крепкими соснами скалы на берегу Ангары. Я не знаю, что вызывает слезы в этих снах, наверное, горькое сожаление. Я давно не была на этой земле. Я не знаю, где граница моей земли. Ее образ медленно поворачивается внутри меня и с каждым новым оборотом приходит во сне. Слезы от этих снов холодные, и, кажется, они холоднее росы». Оксана Васякина. «Роза»

Печально я гляжу на наше поколенье! Его грядущее — иль пусто, иль темно, Меж тем, под бременем познанья и сомненья, В бездействии состарится оно. Богаты мы, едва из колыбели, Ошибками отцов и поздним их умом, И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели, Как пир на празднике чужом. К добру и злу постыдно равнодушны, В начале поприща мы вянем без борьбы; Перед опасностью позорно малодушны И перед властию — презренные рабы. Так тощий плод, до времени созрелый, Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз, Висит между цветов, пришлец осиротелый, И час их красоты — его паденья час! Мы иссушили ум наукою бесплодной, Тая завистливо от ближних и друзей Надежды лучшие и голос благородный Неверием осмеянных страстей. Едва касались мы до чаши наслажденья, Но юных сил мы тем не сберегли; Из каждой радости, бояся пресыщенья, Мы лучший сок навеки извлекли. Мечты поэзии, создания искусства Восторгом сладостным наш ум не шевелят; Мы жадно бережем в груди остаток чувства — Зарытый скупостью и бесполезный клад. И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови. И предков скучны нам роскошные забавы, Их добросовестный, ребяческий разврат; И к гробу мы спешим без счастья и без славы, Глядя насмешливо назад. Толпой угрюмою и скоро позабытой Над миром мы пройдем без шума и следа, Не бросивши векам ни мысли плодовитой, Ни гением начатого труда. И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, Потомок оскорбит презрительным стихом, Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом. Михаил Юрьевич Лермонтов. 1838 год

Продолжаю читать (между, вместе и вместо других книг) «Курсив мой» Нины Берберовой. «В 1918–1920 годах, когда случилось то, что случилось, я говорила себе: это меня не касается, это касается аристократов, буржуев, контрреволюционеров, банкиров и губернаторов. А мне шестнадцать лет, и я — никто. В 1940 году опять "стряслось", и я опять за старое: "Это меня не касается, это касается Европы. А я что? Я — русский эмигрант. Полуазиат, что ли? Вообще — ничтожество". — Это тебе даром не пройдет! — сказала я сама себе в зеркало».