Ошибки резидента

Я перестал работать с пленкой в своих проектах после крымнаша, когда цены на расходники впервые ощутимо поднялись. В моем случае снимать на 35 мм всегда было не более чем блажью. Поэтому я легко отказался от этого и сэкономил много ресурсов. Однако с того периода у меня остался некоторый запас пленок, который я все это время расходую, не глядя на срок годности. В результате я могу подолгу возить с собой маленький фотоаппарат, некогда подаренный мне на окончание школы. Я делаю по несколько кадров в разных местах, куда езжу, а пленки проявляю раз в год, иногда реже. С дистанции эти маленькие визуальные заметки выглядят оторванными от переживаний, настроений, контекстов. Единственное, что в них неизменно ощутимо, — одиночество. На этой неделе забрал из проявки пленки, на которой — осколки моих пеших прогулок из резиденции в Дании весной 2023-го. #датское_гостеприимство

6 лет колонии

Для одного будущего куска текста мне пришлось залезть в свои заметки за сентябрь 2022-го, в потухшие чаты с людьми, общение с которыми оборвалось. Среди всего этого обнаружилось описание сна: Приснилось, что Ресурсный центр ЛГБТ в Екатеринбурге все же приостановил работу. Что книжный «Пиотровский» закрылся, потому что все его право настроенные продавцы ушли воевать. Что в ЕМИИ тоже открыли мобилизационный пункт, но никого там не мобилизовали, потому что мужчины не ходят по музеям. Что библиотеку Белинского опечатали (без объяснений). И даже столовка «Городские цветы», где я обедаю за 200₽, закрылась, потому что их основные клиенты из офисов уехали с семьями в Казахстан, бежав от мобилизации. Весь сон я хожу по пустому городу и пытаюсь открыть запертые двери. В выходные приезжала в гости мама, мы прошлись по гудящему, шкварчащему центру. Кажется, будто 865 дней не было, а 866-й, с новыми ракетами, еще не настал; город был переполнен, все двери открыты. Утром понедельника удушающие новости были заполированы очередным извиняющимся письмом об отмене моего участия в лекционной программе. #153_й #письмо #война

После недели в Костанае я сказал себе: я не смогу здесь жить. Месяц спустя, сидя в покидающем город автобусе, я плакал, повторяя: я не хочу уезжать. Но едва ли эти мысли друг другу противоречили. Я действительно не хотел уезжать, да и уверенности в желании остаться по-прежнему не было. В эту поездку в Казахстан главным озарением для меня стало осознание собственной потерянности: не знаю, есть ли вообще такое место, которое я могу назвать домом. С сомнениями в этом я живу не год и не два, но более осязаемыми их сделали начало войны вкупе с распадом привычного окружения. В первый день после моего возвращения на Урал мы долго говорили с С. об утрате родины. Как и я, С. тоже уезжала из Казахстана в девяностые и не смогла обрести пространство, которое можно было бы назвать родным. С годами она нашла своих людей, но не свое место. Я воспринимаю эту потерю, возможно, даже драматичнее. И мое нынешнее путешествие, и обращение к юношеским дневникам в ходе исследования для романа опять пробудили давнюю тоску. В подростковых заметках я то и дело вставляю по поводу и без: у меня нет родины; я потерял родину; этот город больше не моя родина, а новый город — тем более. Повзрослев, я на годы забыл про то ощущение оторванности, однако не перестал себя чувствовать не-чужим. После отъезда из Казахстана никто из нашей семьи не сумел разрушить это заклятие и обрести свое место. Мать, даром что родилась на Урале, и десятилетия спустя воспринимает родной город чужим и жалеет, что вернулась сюда. Старшая сестра лелеет внутри себя воображаемую жизнь, которую могла бы прожить, останься мы в Костанае. А я так и не научился считать любое другое место домом. Полтора десятка лет в Челябинске не сделали город близким мне и меня — городу. Сегодня ровно шесть лет с моего переезда в Екатеринбург, но, несмотря на то что за это время я опутал себя нитями общения, я все еще тут чужой, даже в художественной среде (особенно в художественной среде). Не из-за этой ли утраты дома и потерянности я постоянно возвращаюсь к мысли о том, чтобы уехать куда-то? За пять лет я обдумывал, как хорошо было бы перебраться в Красноярск, Нижний Новогород, Минск и Киев (оба последних города всплывали в голове до начала войны). Вернувшись в Екатеринбург из Казахстана, первым делом я заказал новый чемодан и прикинул, куда бы сбежать теперь, какую точку я попробую сделать домом? Пока что таковым можно считать лишь квартиру в Екатеринбурге — этот маленький мир в вакууме, точно исключенный из всех топографий. Спроси меня кто-нибудь сейчас, откуда я, в ответ бы прозвучало: «Я — Анастасия Богомолова, художник с 21-го этажа, но новый чемодан уже прибыл с доставкой, и я иду к лифту». #кабинет_рефлексии

La Becque снова нет, и, значит, в следующем году я опять пропускаю ход. Впрочем, время ожидания можно потратить на обдумывание того, надо ли мне вообще туда. 900 заявок в этот опен-кол к ним пришло. Девятьсот! Конкурс — 75 человек на место. Лучше поискать другую резиденцию, которой я буду одержим. #этобылаошибка #дедлайн_сегодня

Одна вещь не дает мне покоя после посещения музея «АЛЖИР». Экспозиция второго этажа, посвященная собственно лагерю (на первом — история национального движения в Казахстане и политических репрессий против казахской интеллигенции), открывается диорамой с бараками, вышками и ограждением из колючей проволоки. В аудиогиде отмечается, что мест для всех прибывающих в Акмолинский лагерь женщин не хватало, новые жилые блоки и нары для них приходилось строить самостоятельно, а застилать — чем придется. Но в основном вместо матрацев на деревянный настил бросали камыши. Эти камыши потом упоминаются то и дело в других фрагментах гида. Рядом с диорамой стоит связка сухих стеблей. И это не камыш, а тростник. Камыш частенько путают с рогозом и тростником. Судя по описаниям того, как и где растение срезали (на берегу), вероятно, нары в АЛЖИРе все-таки застилали тростником. Но есть языковой нюанс: в казахском «қамыс» — это в равной степени и камыш, и тростник (спасибо, что и не рогоз вдобавок — шутка для нёрдов). Так что, возможно, говоря про қамыс/камыш, заключенные подразумевали растение другого семейства и рода. Как всегда, вопрос не в глаз, а в бровь — мне же надо решить, с каким растением работать в книге. #алжир

Сайга вышла топтать посевы в Костанайской области, а местные потянулись к ружьям, хотя отсрел этих животных запрещен. Однополчанин моего отца, оказалось, после ухода из армии работает егерем. Сегодня, только вернувшись из степи, А. В. почти сразу засобирался обратно охранять сайгу. Оттого наше интервью с ним перенеслось в онлайн и на время, когда уже и он, и я будем дома. Но 40 минут беседы, пусть и спонтанной, без вопросника, у нас состоялось. Хотя А. В. говорил много хорошего и веселого, для меня это были самые тяжелые 40 минут в Костанае в эту поездку. — Память... Она же как нарыв, который никогда не заживает, только вскрывается и болит, — сказал мне А. В. между одним воспоминанием об отце и другим. Это фото тоже сделал А. В. В эскадрилье он был стрелком-радистом, но также фотометристом-дешифровщиком, работавшим со снимками, а потому и в быту много снимал. Как выяснилось, он сделал многие портреты моего отца. На этом кадре — мой отец (крайний справа) и его сослуживцы на охоте. #письмо #153_й

Хорошо иду. Подчеркнутые пункты — это то, что не удалось по причинам, которые от меня не зависят (изменение маршрутов, невозможность узнать график выпаса табуна), или было отложено (интервью с друзьями моей матери и так бы проходило по зуму). Ностальгию даже не почувствовал. К воспоминаниям был даже слишком безжалостен. А за черновик в среду сажусь. #письмо #153_й

Пруф 🌅