Душеполезное чтение

24 мая 1940 года в Ленинграде родился Иосиф Бродский, русский поэт, эссеист и педагог. _ Бессмертия у смерти не прошу. Испуганный, возлюбленный и нищий, — но с каждым днëм я прожитым дышу уверенней и сладостней и чище. Как широко на набережных мне, как холодно и ветрено и вечно, как облака, блестящие в окне, надломленны, легки и быстротечны. И осенью и летом не умру, не всколыхнëтся зимняя простынка, взгляни, любовь, как в розовом углу горит меж мной и жизнью паутинка. И что-то, как раздавленный паук, во мне бежит и странно угасает. Но выдохи мои и взмахи рук меж временем и мною повисают. Да. Времени — о собственной судьбе кричу все громче голосом печальным. Да. Говорю о времени себе, но время мне ответствует молчаньем. Лети в окне и вздрагивай в огне, слетай, слетай на фитилëчек жадный. Свисти, река! Звони, звони по мне, мой Петербург, мой колокол пожарный. Пусть время обо мне молчит. Пускай легко рыдает ветер резкий и над моей могилою еврейской младая жизнь настойчиво кричит. 1961(?) Фото: ©italianskieslova #Бродский #персонадня

139 лет назад умер французский писатель Виктор Гюго (1802-1885). ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ ДАНТЕ (перевод Валентина Дмитриева) Описывая Ад, жизнь описал поэт. Да, это — жизнь его, для нас сомненья нет! Тропами темными, на ощупь, долго брел он Сквозь лес таинственный, что призраками полон. И падал и опять влачился наугад... По краю пропасти, где дна не видел взгляд, Змеился путь его опасною спиралью, И адские круги дымились, скрыты далью. В тумане этом шла дорога под уклон, На ней сидела Скорбь и сдерживала стон, И тени грешников, угрюмы и бескровны, В кромешном мраке шли со скрежетом зубовным. Химеры были там, видения и сны. Тела любовников витали, сплетены, Терзаемы своей неутолимой страстью, И слезы горькие точило там Несчастье. И Голод рядом с ним, свирепой Мести брат, В обглоданную кость вперял угрюмый взгляд. Близ жалкой Нищеты, иссохшей и костлявой, Шло Честолюбие, что гонится за Славой, И Зависть гнусная, и Скупости фантом, На сердце и на мозг ложащийся свинцом. Вдали Измена, Страх и Трусость с ними рядом Вели презренный торг отмычкою и ядом, И наконец внизу, с гримасой на устах, Стояла Ненависть и всем внушала страх... Да, это жизнь твоя, мечтатель одаренный, Тернистый, тяжкий путь, никем не проторенный. Но как бы ни была дорога нелегка — Идешь ты не один: ты взял проводника. То — добрый гений твой, хотя он и без крылий... — За мной! Продолжим путь! — зовет тебя Вергилий. <6 августа 1837>

ПРИХОДСКОЕ (архивное) 🤓 - Вкус вашей святой воды - совершенно не святой... - Я не пойду к этому батюшке исповедоваться! - Почему? - У него борода редкая. - Три свечки за упокой, пожалуйста. - Возьмите. - Что вы мне даете? Мне темненьких покойницких... Зима. Мороз. В сельском храме помазываю елеем на утрени. Все бабушки в платках закутаны... Громко возглашаю: - Родные мои, платки свои сдвигайте вверх. Одни носы торчат. Куда мазать то? Харитоныч тут же комментирует: - А девок, батюшка, надобно в щеки да губы мировать. Там вся красота ихняя... - Отец Александр у вас ИНН есть? - Есть. - До свидания, Александр Иванович!

Радостное расстройство Поехал наш отец Павел отпевать. Возвращается радостно-расстроенный. - Ты чего, бать? - Сын усопшей пообещал мне морду набить! - За что? - За то, что я его мать рабой Божьей новопреставленной Ольгой называл. - А как надо? - Он требовал, чтобы Ольгой Дмитриевной величал и никак иначе. Как тут радостно не расстроишься, а?

Вильгельм Кюхельбекер Воскресение Христа Душа моя, ликуй и пой, Наследница небес: Христос воскрес, Спаситель твой Воистину воскрес! Так! Ад пред Сильным изнемог: Из гробовых вериг, Из ночи смерти Сына Бог И с Ним тебя воздвиг. Из света вечного Господь Сошел в жилище тьмы, Облекся в персть, оделся в плоть - Да не погибнем мы! Неизреченная любовь, Всех таинств высота! За нас Свою святую Кровь Он пролил со креста. Чистейшей Кровию Своей Нас, падших, искупил От мук и гроба, из сетей И власти темных сил. Христос воскрес, Спаситель мой Воистину воскрес. Ликуй душа; Он пред тобой Раскрыл врата небес! [художник Абакумов Михаил Георгиевич "Весна в Великом Устюге", 1997] Подписаться на канал Андроникова монастыря 🤝

Военное. - Дядь Коль, а ты немцев много на войне убил? - Убивал, наверное. Это «наверное» меня, мальчишку лет десяти, родившегося через девять лет после войны и постоянно об этой несправедливости сожалевшего, никак не устраивало. Допрос продолжался. - Как это, наверное? Ты ведь артиллеристом был, с пушки стрелял, и не знаешь? - Да как же я знать могу, если наши орудия в ряд поставят и стреляем мы залпами по тем местам, где немец находится. - Но ты ведь по ним целился? - Целился, конечно. - Значит, убивал, - делал я окончательный и удовлетворительный вывод, хотя ожидал более захватывающих рассказов о сражениях, боях и подвигах. Особенно же были непонятны разговоры между дядькой и его друзьями, когда они за столом или «на природе» вместе собирались. Мы с моими братьями двоюродными и друзьями нашими никак уразуметь не могли, за что это они свои ордена с медалями получили, если на войне только и делали, что от ран по госпиталям лечились, окопы копали и переходы по холоду и грязи совершали. Странная война у них была. Совершенно неинтересная. Вот друг у нас был, мы его Шохой звали, так он все о настоящей войне знал. С разведкой, пленными фрицами, дотами с пулеметами и картами секретными. Нет, Шоха не воевал, он всего лет на пять старше нас был, но историй знал много. Говорил, что ему их дед рассказывал, который был летчиком-героем. Мы Шохе верили. Да и как не верить, если Шоха нас водил в те места, где раньше бои были, а там можно было не только каску немецкую найти, но и патроны отыскать. Как то после майских праздников собрались мы в колхозном саду в «войну» поиграть. Поделились на наших и немцев, о правилах «убит-ранен» договорились и только собрались сражение начинать, как Шохин свист услышали. Шоха у речки, на бугре стоял и нам махал, к себе звал. Сашка Забедин, самый младший в нашей компании тут же завопил: - Пацаны, побежали, мне Шоха говорил, что придет и мины немецкие принесет. Взрывать будем. Гурьбой ринулись к реке. Рядом с Шохой, у его ног, лежал видавший виды мешок, а в нем, когда Шоха мешок приоткрыл, мы увидели два продолговатых цилиндра грязного цвета. - Мины из миномета немецкого, «кабанчиками» их называют - разъяснил Шоха. «Кабанчики» взрывали на краю сада, в корневом дупле большой старой яблони, недалеко от речки. Собрали сухой травы и коры, на них положили хворост, а сверху два снаряда. Разожги костерок и бегом прятаться за речным обрывом. Лежим тихо. Головы не высовываем. Страшно. Сжались, уши руками позакрывали. А взрыва нет и нет. Осмелели. Сашка к краю подкрался, выглядывает, а Шоха решил вообще вылезти. Разузнать, в чем дело. Полез. Тут и рвануло. Шохе ничего, просто вниз отбросило, а Сашке маленький осколок в глаз попал. Живой Сашка остался, только без глаза. Бабка Сашкина нам сказала, что его Бог спас, а мы не верили и Сашку ругали, что из-за него нас всех выпороли, как следует, а Шоху, чуть в колонию не отправили. Прошло много лет. Был я в тех местах. Бродил по заброшенному бывшему колхозному саду. Яблоню ту искал. Не нашел. А место определил сразу. Речной обрыв никуда не делся. И Сашку отыскал. Он там же живет. С черной, въевшейся в щеку и лоб повязкой, закрывающей потерянный глаз. Внуков растит. Теперь мы все вместе с ним знаем, что нас Господь сохранил, как и понятны нам нынче рассказы о войне наших дядек…

В мае 1945 1 Когда она пришла в наш город, Мы растерялись. Столько ждать, Ловить душою каждый шорох И этих залпов не узнать. И было столько муки прежней, Ночей и дней такой клубок, Что даже крохотный подснежник В то утро расцвести не смог. И только — видел я — ребенок В ладоши хлопал и кричал, Как будто он, невинный, понял, Какую гостью увидал. 2 О них когда-то горевал поэт: Они друг друга долго ожидали, А встретившись, друг друга не узнали На небесах, где горя больше нет. Но не в раю, на том земном просторе, Где шаг ступи — и горе, горе, горе, Я ждал ее, как можно ждать любя, Я знал ее, как можно знать себя, Я звал ее в крови, в грязи, в печали. И час настал — закончилась война. Я шел домой. Навстречу шла она. И мы друг друга не узнали. 3 Она была в линялой гимнастерке, И ноги были до крови натерты. Она пришла и постучалась в дом. Открыла мать. Был стол накрыт к обеду. «Твой сын служил со мной в полку одном, И я пришла. Меня зовут Победа». Был черный хлеб белее белых дней, И слезы были соли солоней. Все сто столиц кричали вдалеке, В ладоши хлопали и танцевали. И только в тихом русском городке Две женщины как мертвые молчали. Илья Эренбург

Пасха в Москве. Из воспоминаний художника Сергея Виноградова (1869-1938) «Суббота – последний день Страстной. Все ожило, последние приготовления, носятся москвичи по магазинам, закупают к празднику последние покупки, все громче стали, спешат, суета. Москва живет до закрытия магазинов перед вечером. И когда замрет жизнь, все стихнет, как будто и нет двух миллионов-то людей. Часто в эту затихшую темную ночь послышатся какие-то шорохи, потрескивания, отдаленные глухие гулы, точно вздохи – это вскрывается Москва-река! И тогда в этой слитности, одновременности великой радости людской и воскрешающей природы – такая полнота, такая слава Творцу! Часов в 11 ночи отовсюду течет людской поток в Кремль. Наполняется Кремль. Напряженное ожидание. В толпе, в Кремле часто слышна иностранная речь, оказывается, много приезжало иностранцев в Москву на Пасхальную ночь. Мы стоим у парапета перед соборами, ждем, все тихо и темно. Часто все глядят на свои часы… И, наконец, ровно в двенадцать высоко-высоко взвивается ракета, с треском лопается в выси, рассыпается огненным дождем и тотчас же изумительный, бархатный с Ивана Великого удар его огромного колокола. Только и ждали этого. Нестеров восклицает восторженно: «О, ведь это Бетховен!» Сейчас же вся Москва загудела звонами, со всех сторон сорока-сороков, зажглась иллюминация в Кремле и всюду стало светлее, и из Успенского собора выходит Крестный ход. Вся толпа со свечами, стало еще светлее. Несется песнь синодального хора: «Христос Воскресе». Светлая, волнительная радость! Тут начинается христосование, а потом после заутрени разговляются. Ну, а уж разговенье, каково оно, понятно само собой – ведь московское! А в первый день Пасхи, после этой великой радостной ночи, пойдешь в Кремль, а там на пригреве, на солнышке сидят, отдыхают странники-богомольцы. Облупливают крашенные пунцовые яички и скорлупки окрашенные около валяются, и как-то это хорошо вяжется с молоденькой чуть – чуть зачатой зелененькой травкой: красное-то с зеленым – ведь гармония. До сих пор скорлупки запомнились. И все это на солнце. Не вижу без солнца. Потом аккуратненько подберут скорлупки, сору нет. И отдохнув, поднимутся и пойдут из собора в Успенский, Благовещенский, Архангельский – к Спасу за золотой решеткой, к Иоанну Лествиничку, что под Иваном Великим, в Вознесенский монастырь, в Чудов, к Константину и Елене, к Нечаянной Радости – это все в Кремле. А затем к Иверской и дальше, дальше к Святыням Московским – ведь она полна была ими. Как это трогательно, какое чистое сердце в этом. Дивно, хорошо! А в церквах-то после скорбных, за сердце берущих мотивов-песнопений Страстной, сразу все меняется, сразу радость, веселье, почти плясовые речитативы. Да и в словах-то песнопений так и говорится: «Людие веселитеся». Ведь вот, наверное, бывали Пасхи в дурную погоду, а у меня в памяти не сохранилось этого. Всегда помнится солнце только. С утра до вечерен всю Святую неделю звонит Москва златоглавая веселым звоном. А весна-то, весна тоже звенит, ликует, ну, что за пора, что за чудо! Да разве все это расскажешь! И слов-то нет у меня… И в душе весенние звоны, до сих пор чувствую их я. Звонят у Николая Мокрого, у Покрова в Голиках, у Троицы на Листах, у Николы в Капельках, у Николы в Толмачах, у Николы на Курьих Ножках, у Николы в Пыжах, у Успения на Могильцах, у Николы на Плотниках, у Николы на Болвановке, у Воскресения в Кадашах, у Николы на Дербеновке, у Спаса на Бору. И везде, везде, со всех сорока-сороков веселый звон. И чудесный художник, милый Аполлинарий Васнецов звонит в своем приходе у Харитона-огородника».

Пастернак Борис На Страстной Еще кругом ночная мгла. Еще так рано в мире, Что звездам в небе нет числа, И каждая, как день, светла, И если бы земля могла, Она бы Пасху проспала Под чтение Псалтыри. Еще кругом ночная мгла. Такая рань на свете, Что площадь вечностью легла От перекрестка до угла, И до рассвета и тепла Еще тысячелетье. Еще земля голым-гола, И ей ночами не в чем Раскачивать колокола И вторить с воли певчим. И со Страстного четверга Вплоть до Страстной субботы Вода буравит берега И вьет водовороты. И лес раздет и непокрыт, И на Страстях Христовых, Как строй молящихся, стоит Толпой стволов сосновых. А в городе, на небольшом Пространстве, как на сходке, Деревья смотрят нагишом В церковные решетки. И взгляд их ужасом объят. Понятна их тревога. Сады выходят из оград, Колеблется земли уклад: Они хоронят Бога. И видят свет у царских врат, И черный плат, и свечек ряд, Заплаканные лица — И вдруг навстречу крестный ход Выходит с плащаницей, И две березы у ворот Должны посторониться. И шествие обходит двор По краю тротуара, И вносит с улицы в притвор Весну, весенний разговор И воздух с привкусом просфор И вешнего угара. И март разбрасывает снег На паперти толпе калек, Как будто вышел Человек, И вынес, и открыл ковчег, И все до нитки роздал. И пенье длится до зари, И, нарыдавшись вдосталь, Доходят тише изнутри На пустыри под фонари Псалтирь или Апостол. Но в полночь смолкнут тварь и плоть, Заслышав слух весенний, Что только-только распогодь, Смерть можно будет побороть Усильем Воскресенья. 1946 ⟱ ⟱ ⟱ 📖@dushepoleznoe_chtenie

АННА ПЕТРОВНА Пешком, почти километр. Затем на трамвае три остановки и до храма метров триста-четыреста. Этот путь Анна Петровна проделывала два-три раза в неделю. Суббота с воскресеньем обязательно и еще в праздник, который почти во все недели приключается. Сегодня служба длинная была. Пост. Устала конечно, зато обо всех помолилась, да еще и два греха собственных вспомнила, в которых тут же и покаялась. Благо священник исповедовал. Старый трамвай, который Анна Петровна называла «мой добрый друг», потому что их дружба началась еще в ее школьные годы, сегодня себя ждать не заставил. Уселась бабушка у окна, вздохнула, что нет кондуктора и деньги нужно передавать водителю, а не «обелечиваться», как в года прошлые. И еще вспомнила, как когда то, получая билет, почти все пассажиры внимательно в него всматривались и быстро определяли по сумме первых и последних трех цифр, «счастливый» он или нет. - Воспоминания одни, - хотела сокрушится старушка, но тут же себя одернула: - Слава Богу, хоть возвращаться сегодня не надобно. Вчера Анне Петровне пришлось нв храм вернуться, хотя уже почти до дома добралась. По дороге вспомнила, что о соседе Петре, который ее иначе, чем «карга старая» не называл, не помолилась. - Как же так, - подумала бабушка Анна, - Я ведь его в воскресенье прощеное простила, а помолиться о нем забыла. И вернулась. К иконе своей любимой. К Богородице «Утоли мои печали». У них особенные отношения были, у Петровны и Богородицы. Только батюшке о них старушка рассказывала, тому, которому всегда исповедуется, а батюшка всегда внимательно слушал ее, улыбался головой кивал, «помоги Господи» шептал, а недавно даже заплакал. Домой попала уже поздно. У подъезда на скамейке, там, где дням старушки сидят, расположился в достаточно упитом состоянии ее сосед Петр. Посмотрел на старушку, цыкнул слюной и как всегда спросил: - Что, карга старая, к своим богам опять ходила? Анна Петровна вздохнула, поздоровалась и подумала: - Надо бы батюшку попросить вместе о нем помолиться. Я ведь его простила. Бедненький…