The Northman Роберта Эггерса получился «крепким» фильмом – но после этнографической «Ведьмы» и лавкрафтианского «Маяка» халтуры от этого режиссёра быть и не могло. Имелись подозрения, что всё обернётся всего лишь римейком «Ворона» Храбна Гюннлёйгссона, но нет: если исландец в 1980-е гг. упражнялся на тему «вестерна про викингов» (т.е. американщина по-скандинавски), то в 2022 американец внезапно создал куда более аутентичную и мифопоэтическую картину.
Отдельно поразило понимание Эггерсом грани между «реальностью» и «мифом», что неоднократно находило отражение в фильме: например, в эпизоде с обретением меча. Переживаемые главным героем события как бы изымаются из реальности. Те, кто экспериментировал с психоделом, поймут эту проблему: «чудеса» на то и «чудеса», что в обыденной жизни их просто не может быть. Но тем не менее, они постоянно происходят с нами. Иван Ильин в «Аксиомах религиозного опыта» писал о том же: "Современные историки не без основания указывают на то, что чувство чудесного переживает ныне эпоху упадка и притом потому, что в человеческой душе усиливается «чувство естественного закона» и «уменьшается влияние теологии». Но этот упадок совсем не представляется мне окончательным и бесповоротным. Я думаю, что опыт чудесного и идея чуда переживают ныне глубокую эволюцию, в результате которой чувство естественной закономерности еще расширится, и в то же время религиозно углубится, а обновленное богословие выдвинет негаснущую и неоспоримую идею чуда".
Интересной представляется идея противопоставить одинизм как стройную и почти монотеистическую религию – вере в родовых божеств. Главный герой, ищущий отмщения, видится также и религиозным пророком (возможно мне показалось). Сюжетная линия с «украденным королевством»/«возвращением короля» усложняется отсутствием территориальной основы у «государства», являющегося предметом тяжбы: после вероломного убийства короля, его неравнородный брат вынужден был под натиском норвежцев бежать в Исландию – и туда же переехало его «королевство». Вдумчивый политический мыслитель найдёт пищу для ума и, возможно, параллели с нашими временами, когда экстерриториальные негосударственные субъекты сравнялись в правах с национальными (территориальными) государствами.
Можно было бы поворчать насчёт «попсовой» связки славянского и женского в лице Ани Тейлор-Джонс. Да, совсем забыл: фильм достоин просмотра хотя бы потому, что события развиваются в т.ч. «на земле русов», надо полагать, в Северо-Западной России. Даже збручский идол поместили в кадр: не знаю, справедливо ли, т.к. славянское поселение, аннигилируемое нордмэннерами, явно принадлежит ильменским словенам (до Збруча далековато). Впрочем, за сюжетным ходом со «славянской рабыней» всё-таки стоит солидная историческая традиция, завязанная, увы, на «ориенталистском» подходе. Вот, казалось бы, век BLM и феминизма, а насколько живучей оказалась идеологема о «мужском германском/женском славянском начале» прямиком из кабинетов Миллера, Шлёцера, Гегел и, Розенберга. Мне, убеждённому норманнисту (и готицисту), не с руки ругать режиссёра за подобный «ориентализм», но всё же хотелось бы начать изживать образ Восточной Европы как заповедника «доступных, хотя в потенциале верных дикарок». Эггерт как всегда скрупулёзно подошёл к исторической канве и, дабы подчеркнуть лишний раз славянский «хтонизм», подкрепил сюжет молитвой Матери Сырой Земли, причём Тейлор-Джонс произносит её на каком-то славянском диалекте (слушал в озвучке, похоже на польский). Ну что тут сказать, здорово.