ТемноFM

В последнее время мне везет на совпадения Не так давно я наконец-то обнаружил людей, разделяющих мою эстетическую программу и взгляды на искусство (об этом поговорим чуть позже), а совсем недавно — людей, совпадающих с моим взглядом на историю России (об этом поговорим прямо сейчас). Буквально сегодня прочел отличный текст об истории т.н. Русской партии и советского «русизма» в целом — тем более ценный, ведь его автор, Сергей Сергеев, был сторонником «русистов» в середине 80х и описывает их становление и эволюцию трезво-сострадательно: всегда интересно наблюдать не обличительную критику с обобщенных либеральных позиций, а взгляд изнутри. Русские националисты в постсталинском СССР начинали с симпатичных и правильных вещей: признания преступлений коллективизации и красного террора 20х годов (а не только Большого террора 30х), описания катастрофы деревни, возвращения дореволюционных имен, реабилитации белого движения, царской интеллигенции, эмиграции. Цитата:

Разумеется, ни в какой коммунизм они не верили, при том что у многих в кармане пиджака или в ящике стола лежал партбилет. По формулировке Сергея Семанова, они хотели «излечить чужеродную марксистскую заразу изнутри, законными и открытыми действиями», мечтали «о сильной и спокойной „революции сверху“, чтобы не дать разгуляться страстям и погубить Россию, как это уже произошло в феврале 17-го.

Однако уже в конце 70х легальное крыло «русистов» фактически слилось с номенклатурой, став ее органичной частью. Писатели-деревенщики и политбюро времен Андропова-Черненко — два сапога пара, а Солженицын, при всем его радикальном антисоветском пафосе, идейно был куда ближе Герою Социалистического труда Распутину, а не столичным диссидентам. В Перестройку, когда империя ощутимо зашаталась, выяснилось, что «сильное государство» для Русской партии куда важней всего прочего, так что уже к 1990 году националисты и большевики образовали «тактический союз», с тем чтобы противостоять «общему врагу» — либералам. Цитата:

Возникал прямо-таки шизофренический эффект, когда в том же «Нашем современнике» рядом с Солженицыным, Шафаревичем и Столыпиным печатались антирыночные статьи «красного» профессора-экономиста, моего однофамильца Алексея Сергеева. …Сотрудничали «русисты» с «красными» и политически, создав с последними единый блок на выборах в Верховный Совет РСФСР (в него входили одновременно и Глазунов, и Кургинян) под девизом, от которого перевернулись бы в гробах и Ленин, и Столыпин: «Нам нужна великая советская Россия!».

А дальше — крах империи, чудовищный ресентимент, ломка и заход на новый круг, под знаменами ГКЧП и НБП (а потом и «Единой России»). Весь антисоветизм благополучно забыт, сталинизм возведен в абсолют, репрессии оправданы, идеологические противоречия сняты, так что между сегодняшними коммунистами и поборниками идеей Дугина плюс-минус никакой разницы: и те и другие за СВО, империализм и радикальное антизападничество, сдобренное старым-добрым антисемитизмом. Одним словом, прекрасный текст, а если добавить к нему глубоко-фундированный труд Евгения Добренко, мы получим достаточно ясный портрет «русско-советского» политического класса — того самого, что управляет Россией и поныне. Не оправдываю. Понимаю.

К морям-океанам я более-менее равнодушен, а вот горы — непреходящая слабость. Сербия в этом плане довольно тривиальна. Здешние горы приземисты, больше напоминая просторные цепи холмов по типу Хамар-Дабана или Южного Урала. На севере страны, где живу я, так и вовсе одни поля — глаз скользит по кромке горизонта с редкими заусенцами ратуш и церквей. Опрятно, но скучно. К счастью, восполнить дефицит гор на Балканах не сложно, благо под боком Черногория, добраться до которой не труднее, чем из Иркутска на Ольхон. Горы здесь далеко не самые высокие (нет ни одного трехтысячника), но это компенсируется разнообразием рельефов и компактностью: прыгнуть из одной климатической зоны в другую можно за считанные минуты, а пересечь всю страну на машине — за 2-3 часа. Балканские Альпы — горная вселенная в миниатюре. Наличествуют все ландшафты, от вертикальных ущелий до еловых массивов и каменистых плоскогорий. Приятно впечатлен.

На Балканах нынче дождливо. Смотрю BBC News. Грузия — в центре повестки, наравне с Газой. Для меня происходящее не стало новостью. Авторитарные тенденции в стране нарастали все последнее десятилетие. После жесткого политического кризиса, посадки Саакашвили и поражения оппозиции на муниципальных выборах 2021 года новый взрыв был лишь вопросом времени, и совершенно логично, что он произошел именно сейчас, за несколько месяцев до ключевых парламентских выборов в октябре 2024 года — выборов, которые определят судьбу Грузии на ближайшие десять-пятнадцать лет. Мой ключевой тезис остается прежним — «Грузинская мечта» не уйдет мирно, и пока эти ребята остаются у власти, никакой европейской интеграции Грузии не светит. Вывод простой: если грузины хотят в Европу, им придется развестись с «Мечтой» — и я очень сомневаюсь, что это расставание может произойти по итогам демократических выборов: отчасти потому, что электоральный процесс в Грузии уже находится под сильным (хоть и не всеобъемлющим) административным контролем, отчасти — из-за объективных факторов. К последним я бы отнес небывалый экономический бум (три года роста ВВП на 7-10%) и большой разрыв между политическими предпочтениями города и деревни. Менять власть в быстро богатеющей стране — нетривиальная задача, особенно с учетом того, что сплошь англоговорящие студенты и айтишники в Тбилиси и суровые мужчины в черном откуда-нибудь из Шида Картли имеют сильно разные представления о прекрасном. По перечисленным причинам я не верю в грузинскую буржуазную революцию right now. «Мечта» умеет и в национальный популизм, и в рыночную прагматику, в то время как ее оппоненты разобщены, лишены яркого лидера и не готовы идти до конца: фонарики и людской ковер на Руставели это красиво, но так власть в стране не поменять. Что-то очень напоминающее Россию в 2011-12 годах, не правда ли? Это была минутка исторического пессимизма. При этом на горизонте ближайших лет революция более чем возможна: молодежный пузырь в наличии, в элитах нет единства, страна маленькая, моноэтническая, резкая на подъем. Грузия эта не то место, где люди будут годами терпеть бесчинства ОМОНа, а экономический рост в автократиях имеет обыкновение быстро вырождаться в свою противоположность, чего нельзя сказать про стремление грузин в Европу — оно наглядно и неизменно. Это была минутка исторического оптимизма. И, да, — к сожалению, после всего случившегося за последние три года Грузию больше нельзя считать свободной страной. Это мягкая автократия с отчетливо выраженным трендом на ужесточение режима. До путинских художеств еще далеко, но на Кавказе — год за два, так что иллюзий я бы не питал. Всем остающимся в стране славянам стоит задуматься о своем будущем: может статься, что довольно скоро жить в Грузии станет не столь безопасно и комфортно, как раньше.

В Черногорию переехало какое-то нереальное число эмигрантов из бывшего СССР. Говорят, после начала войны около 10% постоянного населения страны составляют русскоязычные (думаю, в реальности процент еще выше). Знаки «русского присутствия» на каждом углу (или обрыве), подчас — в глубинно метамодернистской [sic!] технике.

Montenegro. A Banana Republic without bananas or a top banana?

​Картина в технике декалькомании В XX веке литература выучилась многим трюкам, например: не просто рассказывать, но и показывать; писать не о кто/где/как, но и о между/среди/вне. Российский модернизм освоил эти техники не хуже прочих, но был срезан на взлете: между началом тридцатых и началом семидесятых глазу почти не за что зацепиться. В эти годы за эксперименты с подачей в единоличном качестве отдувался Набоков (с редкими вкраплениями советских отщепенцев вроде Добычина, Введенского, Хармса). Затем наступила эпоха «дописывания», когда позднесоветская литература стремилась наверстать и переварить то, что еще недавно было запрещено. По большому счету, эпоха эта длилась вплоть до конца десятых годов XXI века — не только потому, что писательский костяк «новой России» составили люди преимущественно советской выучки, но и потому, что их интересовало прежде всего «проговаривание» прошлого. Отсюда: торжество реализма, исторических романов, биографической прозы. И лишь недавно, когда пугающее настоящее наконец-то [sic!] подзаслонило кошмарное прошлое, русская литература вспомнила, что писательская свобода заключается не только в выборе жанра и темы, но и в работе с формой и языком. Происходит своеобразное «возвращение к корням» — не соцреалистическим, но более ранним, модернистским, пропущенным через оптику еще более сложной и разнообразной западной литературы конца XX – начала XXI веков. Роман Дениса Безносова «Свидетельства обитания» — один из первых сигнальных огней флагманского разворота от реализма к (мета/нео)модернизму; разворота, все большее число свидетельств коего мы наверняка будем наблюдать в густоватой мгле the present tense. Текст Безносова кочует «вдоль темы»: он о Катастрофе, но последняя остается за кадром; о побеге, но его герои недвижным, будто в стазисе; о знакомом и узнаваемом, но все здешние явления остаются подчеркнуто безличными и безымянными: «Одни решают, другие сидят и ждут, потом слушаются. Не потому, что послушные, а потому, что такими предполагаются. Функция у них примерно такая, быть. Основная масса стремится быть. До тех пор, пока можно, потом при необходимости готово частично не быть. Такой вот баланс». В послесловии роман утверждает приверженность музыке и абстрактному кино: от Годара до Сокурова; касается литературного пейзажа, «Свидетельства» более всего походят на «Ноль К» Дона Делилло — та же меланхоличная отстраненность в письме и коллажность в организации текста. Но если Делилло творил свою (анти)утопию о проблеме бессмертия в обессмысленном мире как бы из собственного праха, на излете долгой обессмертивающей карьеры, то Безносов считает возможным работать в той же манере, будучи дебютантом, — спорно-смелый подход, обрекающий роман на маргинальность и малотиражность. Не скажу, что текст меня впечатлил: технически оригинальный, он страдает избытком формы при дефиците плоти (да, бывает и такое); в нем есть мастеровитость, но почти нет живых эмоций (да и просто — живых); он лаконичен и все же грешит самоповторами. Закончив чтение, трудно отделаться от мысли, что перед тобой упражнение в стиле, зарисовка, этюд. Роману не хватает именно что романа, как стакану — воды. И все же — это движение в верном направлении. Осторожное, на ощупь, но «туда»: к новым языку/форме/поэтике. Эпоха дописывания закончилась, настает другая, покамест неведомая, чьи литературные свидетельства, однако, уже перед нами [за что стоит отдельно поблагодарить «Издательство Ивана Лимбаха», торящее дорожку к зарницам (переиз)обретенного авангарда]. Audentes fortuna juvat.

Происходящее нынче с книжной индустрией внутри России очень напоминает происходившее с индустрией СМИ лет этак десять назад. Введение точечной цензуры на базе Роскомнадзора, запрет самых громких и оппозиционных, разгром отдельных редакций, демонстративное запугивание остальных… Это не быстрый процесс и даже не очень страшный (поначалу). Кажется, через суд и связи можно что-то решить, о чем-то договориться. Кажется, самоцензура и «Эзопов язык» — неплохие инструменты для «спасения дела и коллектива». Кажется. Однако смотреть нужно не на точку старта, а на точку финиша. Применительно к индустрии СМИ эта точка выглядит так: введение тотальной военной цензуры, полный разгром подавляющего большинства независимых СМИ, запрет на профессию для тысяч состоявшихся профессионалов. Книжная индустрия (пока) в круге первом. Но между первой и второй промежуток небольшой, и эту присказку российские цензоры знают куда лучше, чем содержание книг Солженицына и Шаламова. А ведь еще и СВО на дворе — без праведной православно-чекистсткой бдительности тут не обойтись. Режим становится исчерпывающе тоталитарным и, понятно, что в этом новом для себя качестве он уже не может позволить существовать либеральному заповеднику московских и питерских независимых издательств, где каждая вторая выпущенная книга и каждый третий пост в соцсетях — сродни антивоенному манифесту. Оппозиция в тюрьмах и эмиграции, журналисты — там же, но борьбу с крамолой и «пятой колонной» никто не отменял. Где ж еще искать предателей, как не в среде книжников, сплошь состоящей из евреев, низкопоклонников и космополитов? Боюсь, свободное книгопечатание в России доживает последние годы. Через какое-то (не очень продолжительное) время останется только главлид и тамиздат, плюс горстка «выродков», схоронившихся в провинциальных редакциях. Ignorance is Strength.

- Понимаешь, - сказал он, морща чистый лоб и крепко выбивая трубку, я считаю, что в искусстве - особенно в живописи - есть что-то женственное, болезненное, недостойное сильного человека. Я стараюсь бороться с этим бесом, оттого что знаю, как он губит людей. В случае, если я всецело ему поддамся, меня ожидает не покойная и размеренная жизнь с ограниченным количеством горя, с ограниченным количеством наслаждения, с точными правилами, без которых всякая игра теряет свою прелесть, - а сплошная сумятица, буря, Бог знает что. Владимир Набоков, Венецианка

Меня всегда напрягает (даже пугает), когда хороший писатель в какой-то момент карьеры начинает строчить по одной (а то и две) книги в год. Не скатиться при таком подходе в графоманию и самоповторы очень сложно. Да и возможно ли вообще? — навскидку не могу вспомнить ни одного достойного исключения. Разве что Чехов, да и то… Это все же немного другой случай. Зато примеров, подтверждающих правило, с избытком: Дюма, Бальзак, Лондон, Кинг, Пелевин, Алексей Иванов… Никакого золотого стандарта здесь, конечно, вывести нельзя, однако мне представляется, что за жизнь писатель способен выдать дай бог дюжину хороших текстов (много реже: полторы-две дюжины). Когда счет начинает идти на десятки, это уже ремесло, с тенденцией к вырождению и угасанию дара.

​Сербия, Грузия и Закон всемирного тяготения Я два года прожил в стране, которая воевала с Россией. Теперь вот уже полгода живу в стране, которая воевала с НАТО. И там и там не без минусов (зачастую существенных), но в целом жизнь спокойная, даже расслабленная. В первом случае с окончания последней войны прошло пятнадцать лет, во втором — двадцать два года. До полного умиротворения, впрочем, далеко: ситуация может взорваться в любой момент, и я бы не сказал, что десятилетия мира являются панацеей от нового раунда резни. Одновременно, я замечаю, насколько сильно небольшие страны зависят от внешних условий и гравитации. Грузия, при всей ее всенародной поддержке европейского выбора и широких симпатий к США, продолжает вращаться на орбите России: гравитация бывшей метрополии все еще сильна и преодолеть ее ни грузинские элиты, ни грузинское общество пока не смогли. Грузия дрейфует в сторону мягкого авторитаризма по типу России нулевых, и небывалый, в значительной мере обеспеченный русскими деньгами экономический бум этому только способствует. Сербия, при всех трениях с НАТО и обидах на соседей, находится под довлеющим влиянием Запада: гравитация зоны евро и Шенгенской зоны настолько сильны, что у сербского общества и сербских элит просто нет иного выбора, кроме дрейфа в сторону ЕС. Находящиеся у власти прагматики-националисты могут шумно дружить с Путиным и пикироваться с брюссельскими чиновниками, но все это, по большому счету, не выходит за рамки публичной риторики: реальная Сербия привержена европейской экономике (да и политике) чуть более чем полностью. К сожалению, приходится признать, что свобода и диктатура это не всегда предмет выбора, особенно для стран со слабой гравитацией — куда чаще местные реалии есть производная от сил притяжения в конкретной геополитической (sic!) области. На фото: ансамбль вокруг венгерской ратуши в Суботице.