Трудолюбов

Признание Трампа виновным в уголовном преступлении, в подделке финансовой отчетности и попытке тем самым повлиять на исход выборов (так называемое дело о hush money) – исключительный случай в истории США. Но, несмотря на ежедневный шум в медиа, это, по сути, «несобытие». Удивительным образом ни высокопоставленные и влиятельные демократы, ни республиканцы того же уровня, не готовы сказать, как именно этот вердикт повлияет на избирательные перспективы Трампа. Эмоциональные демократы говорят, что вот доказательство, что никто не может уйти от правосудия. Эмоциональные республиканцы уверены, что сработает эффект жертвы, на который рассчитывает Трамп. Но менее эмоциональные и включенные в процесс – с обеих сторон – говорят, по сути, одно и то же. Согласия между лагерями больше, чем кажется. Выходя из зала суда, Трамп заявил: «Настоящий вердикт будет вынесен 5 ноября народом». Майкл Тайлер, пресс-секретарь предвыборной кампании Байдена (сам Байден не высказывается по этой теме), по сути, согласился: «Сегодняшний вердикт не меняет того обстоятельства, что американский народ сталкивается с простой реальностью. Есть только один способ не допустить Дональда Трампа в Овальный кабинет – проголосовать». Карл Роув, ветеран республиканского политического менеджмента, когда-то советник Буша-младшего высказался осторожно: «Если Трампа признают виновным, давайте не будем недооценивать проблему». Дэн Пфайфер, тоже ветеран политический кампаний, но с демократической стороны, бывший советник Барака Обамы, говорит, что не ждет резких изменений в распределении голосов. Демократы считают неразумным слишком радоваться приговору. Во-первых, опросы показывают, что в нынешней борьбе преобладают другие вопросы, так что использование обвинительного приговора может стать ловушкой. Во-вторых, всегда можно переиграть, если обвинительный приговор вдруг станет проблемой для Трампа. В большинстве опросов Трамп лидирует с небольшим преимуществом. Важнее, что он лидирует в нескольких ключевых штатах (Аризона, Мичиган, Невада, Джорджия, Пенсильвания), которые выигрывают то республиканцы, то демократы и которые определят победителя. Представители обеих сторон призывают не погружаться в цифры опросов. Каким бы историческим и исключительным событием ни был этот приговор, он заранее был учтен обеими сторонами в поляризованном американском обществе. Картины мира у представителей двух лагерей настолько прочно сформированы, что события должны быть абсолютно экстраординарными, чтобы сдвинуть людей в ту или иную сторону (приговор бывшему/будущему президенту – это, оказывается, мало). Те сравнительно немногие, кто еще не определился, пока не включились в процесс. Ezra Klein. Why We're Polarized. Avid Reader Press, 2020

Николай Эплле о книге Колума Маккэнна «Апейрогон». Роман живущего в Нью-Йорке ирландца Маккэнна, опубликованный в 2020 году, – впечатляющий пример совмещения многочисленных оптик, ключевого механизма принятия «другого». В центре повествования – истории Рами Эльханана и Басама Арамина, израильтянина и палестинца, чьи дочери, Смадар и Абир, стали жертвами Палестино-израильского конфликта. Несмотря на свою потерю, а в каком-то смысле из-за нее, Эльханан и Арамин стали известнейшими сторонниками мира между их народами. Эта книга не фикшн – в ней нет ни одного вымышленного факта, но и не нон-фикшн, не вполне документальная проза. Автор определяет свой жанр как «роман»: это панорамный репортаж, дающий такую объемную картину, какую стесненный правилами классический репортаж дать не в состоянии. История палестино-израильского конфликта – это картина не двух точек зрения, а бесконечного их числа. Слово апейрогон означает многоугольник с бесконечным числом сторон, бесконечноугольник. Параллельно с историей Рами и Басама автор рассказывает множество других историй: о путях миграции местных птиц и благодатном огне, Ясире Арафате и последнем пире Франсуа Миттерана, палестинском поэте Махмуде Дарвише и его истории любви, о паломничестве британского путешественника и этнографа Ричарда Бертона в Мекку, о Моше Даяне и Абдулле Телле. Здесь есть истории о Мордехае Вануну, израильтянине, раскрывшем западной прессе информацию об израильской ядерной программе и отсидевшем за это 18 лет в израильской тюрьме, о салезианском монастыре Кремисан с виноградником в буферной зоне и о проходе Филиппа Пети по канату из еврейской части Иерусалима в арабскую в 1987 году. Это далеко не все описываемые в романе сюжеты, но все они складываются в по-настоящему многомерную картину, в центре которой история Рами, Басама и их дочерей. В романе отсутствует голос автора, есть только голоса двух героев. Погружение в этот калейдоскоп сюжетов, постоянное переключение оптик, дает неожиданный эффект. Готовые схемы, помещающие наблюдателя по ту или другую сторону конфликта, перестают работать, и читатель начинает смотреть на происходящее глазами действующих лиц. Один из ключевых образов книги – прорыв пузыря, в котором до трагедии живут оба героя, и в которых продолжают жить их общества, не видящие друг друга буквально в упор. Colum McCann. Apeirogon. New York: Random House, 2020. Канал Николая Эппле

Продолжение... Больше проблем, на мой взгляд, с высокомерием культуры перед государством и политикой. «Дело в том, что отказ культуры от политики — заблуждение, самообман. Уйти таким образом от политики нельзя, можно лишь оказаться не в том стане», – это Томас Манн времен Второй мировой войны. Тот самый Манн, который во время Первой мировой, в «Рассуждениях аполитичного» утверждал суверенитет культуры. Манн отказался от тех взглядов уже в 1920-е годы. Мы не знаем, стал ли бы Бродский менять свои позиции, если бы дожил до 2010-х. Garton Ash, Timothy. Where is Central Europe now? A continent’s shifting mental geography. TLS, 24.05.2024. Kundera, Milan. A Kidnapped West. The Tragedy of Central Europe. Faber, 2023. Kundera, Milan. An Introduction to a Variation. The Book Review. NYT, 6.01.1985. Brodsky, Joseph. Why Milan Kundera Is Wrong About Dostoyevsky. The Book Review. NYT, 17.02. 1985.

«Впервые в современной истории Украина стала крупным государством Центральной Европы», – написал Генри Киссенджер в одном из своих последних эссе. Речь в данном случае не о географии, а о геополитической и культурной принадлежности, которая может меняться. Еще до распада советского блока интеллектуалы Венгрии, Польши и Чехословакии настаивали, что их общества лучше относить к Центральной, а не к Восточной Европе. Позже в стремлении избавиться от слова «восточная» к Польше и Чехии присоединились жители Латвии, Литвы, Эстонии, а еще позже и жители Молдовы и Украины. «Геополитически Центральная Европа – это паром, который перевез такие страны, как Польша и Словакия, а также Словения и Литва, с геополитического Востока на Запад, – пишет Тимоти Гартон Эш. – Теперь на этот паром садятся Украина, Молдова и Грузия, к которым, возможно, однажды присоединятся Армения и Беларусь». Для любой идентичности важны значимые «другие», которые помогают определить себя по принципу «я не то, я не это». Для центральноевропейской идентичности важно не быть Западной Европой, не быть Балканами, но важнее всего не быть Россией. Отношение к России самый главный, конституирующий «другой», определяющий стремление перестать ассоциироваться с «востоком», пишет Гартон Эш. Нынешняя дискуссия о бегстве от востока и о русской культуре, как о первопричине «российской ночи» не новая. Она велась еще до распада СССР – тогда в масштабах литературных журналов. О «русской ночи» писал Кундера. Ему – крайне заносчиво – отвечал Иосиф Бродский. «Столкнувшись с вечностью русской ночи, я пережил в Праге [в 1968 году] насильственный конец западной культуры в том виде, в каком она была задумана на заре современной эпохи, основанной на человеке и разуме, на плюрализме мысли и толерантности. В маленькой западной стране я пережил конец Запада», – писал Кундера. Для Кундеры Центральная Европа – это похищенный Россией Запад, это Запад, который после 1945 года проснулся и обнаружил, что он теперь на Востоке. Бродский заносчиво отвечает, что «советская политическая система, которая заставила Кундеру покинуть родину, является продуктом западного рационализма в той же степени, что и восточного эмоционального радикализма (в котором Кундера обвинял Достоевского). В общем, если вы видите на улице русский танк, то у вас есть все основания вспомнить Дидро». Бродский проходится по больному месту и говорит, что Кундера – житель Восточной Европы. Вот, например так: «Прожив столько времени в Восточной Европе (для некоторых – в Западной Азии), г-н Кундера, вполне естественно, хочет быть более европейцем, чем сами европейцы». Бродский утверждает суверенитет художника и культуры. Страх и отвращение Кундеры перед чужими солдатами на улицах Праги Бродскому понятны, но: «Солдаты никогда не представляли культуру, тем более литературу – они носят оружие, а не книги». И вообще – солдаты приходили в Центральную Европу не только с востока, из России, но и с запада, из Германии. Кроме того, самим своим посланием напоминает Кундере, что он тоже, как и Кундера, художник в изгнании. Бродский этого не проговаривает, но дает понять, что он тоже мог бы свалить свое изгнанничество на государство и историю. Мог бы, но не делает этого. Перед нами две позиции, которые в наше время, через 40 лет после того спора, воспроизводятся в массовых масштабах. Можно спорить о том, насколько осмысленна идеализация Запада и насколько верна предопределенность – Запад это демократия, Восток – автократия. Эти границы подвижны, «паром» работает. До того, как на Запад переправились Польша и Чехия, туда переправилась Германия. Меньше ста лет назад Германия занимала по отношению к «коллективному Западу» примерно то же положение, что Россия сегодня. Сегодняшние московские политики хотят заставить паром проводить перевозки в обратном направлении, но это отдельный разговор.

Память – не фотография, а живопись. Художник, работающий над пейзажем, выхватывает что-то из увиденного, а что-то оставляет без внимания. На холсте остается то, что помогает композиции, что хорошо ложится по цвету и то, что художнику зачем-то нужно, но чего в «реальности» могло и не быть. Исследователь памяти Чаран Ранганат, нейропсихолог из Калифорнийского университета в Дейвисе, так пишет о человеческой памяти. Человек способен восстановить мельчайшие детали прошлого, но человеку свойственно дополнять «реальность» прошлого чем-то своим – смыслом. Человек построен так, чтобы извлекать смысл из прошлого. 18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ТРУДОЛЮБОВЫМ МАКСИМОМ АНАТОЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ТРУДОЛЮБОВА МАКСИМА АНАТОЛЬЕВИЧА Память – это реконструкция событий конкретным человеком, конкретным мозгом, заполненным воспоминаниями, представлениями, убеждениями, которые окрашивают то, что человек когда-то получил через все свои пять чувств. Одно и то же событие разные люди могут помнить по-разному (есть эксперименты с футбольными фанатами, которые один и тот же матч помнят по-разному). В реконструкции событий огромную роль играет воображение. Мозгу комфортно дополнять произошедшее созданием истории, выстраиванием композиции. Так формируется миф о самом себе. Какую-то неприятность (попал под ливень, неудачное путешествие) мозг легко превращает в веселый анекдот, притчу со смыслом или пьесу с началом, серединой и концовкой. Этот же процесс объясняет, почему автор пропаганды может в итоге начать в нее верить. Хуже того, человек может придумывать истории о самом себе, в которые сам может поверить. Есть пример тележурналиста Брайана Уилльямса, который приписал себе «героический» эпизод, в котором он во время войны в Ираке оказался на самолете, попавшем под обстрел. На самом деле он был в другом самолете и поначалу рассказывал историю именно так. Позже, пересказывая те события в эфирах, он их немного изменял и в итоге «переместился» в другой самолет. После того, как он рассказал об этом в собственной передаче, его отстранили от работы. Карьера популярного ведущего закончилась. И Ранганат в книге, и, например, Малколм Глэдуэлл в своем подкасте объясняли, что такое с людьми случается. Примерно так же политики могут верить в собственную пропаганду. Это не оправдывает ни хвастливого журналиста, ни политика, но правда в том, что люди способны верить в выдуманные истории – даже в истории, придуманные ими самими. Творчество – это обработанные воспоминания, куски опыта, которым придана новая форма. Полная, невиданная оригинальность – нечто в реальности невозможное. Человеку важно не просто «перечитывать», но и додумать собственную память, соединить точки. Мозг хочет забыть, а не запоминать, поскольку запоминание – энергозатратный процесс. Человек забывает около 2/3 информации. «Ненужное» вытесняется, «нужное» записывается, причем нужное – это часто что-то тяжелое, неприятное, а также что-то неожиданное, странное. Это делается для того, чтобы обезопасить человека на будущее. Но хорошая новость в том, что памятью можно управлять. Нужно намерение помнить и внимание. Когда есть концентрация, память работает лучше. Ranganath, Charan. Why we Remember. Unlocking Memory's Power to Hold on to What Matters. New York: Doubleday, 2024

«Каталог зверств и торжествующих оправданий им со стороны политиков и журналистов пополняется каждый день, а ощущение «этого не может быть», вызванное нескончаемым потоком злодеяний, парализует мысль и нормализует жестокий и лживый режим». Это про Индию. Писатель и эссеист Панкадж Мишра так описывает отношение индийского литературного и артистического сообщества к режиму, созданному Нарендрой Моди за последние 10 лет. В рецензии на книгу «Февраль 1933-го. Зима литературы» Мишра говорит, что описанный Виттштоком опыт немецких литераторов, мучительно решавших в начале 1933 года, уезжать или не уезжать, не может не напоминать ему схожие метания индийской и российской интеллигенции нашего времени. Гитлер принес присягу 30 января 1933 года и весь февраль общество пыталось осознать новую ситуацию. Людям культуры нужно было срочно принимать решения. «Никогда прежде, – пишет Виттшток, – столько писателей и художников не покидали свою родину за столь короткое время». Томас Манн, Генрих Манн, Йозеф Рот, Бертольт Брехт, Херман Кестен (подал на французскую визу 30 января) уехали сразу. Некоторые, как Стефан Цвейг, уехали позже. Некоторые, как Ганс Фаллада, остались. Мишра уверен, что российские литераторы совершили в 2022 году сравнимый или даже более масштабный исход: «После нападения Владимира Путина на Украину Россия стала свидетелем крупнейшего в наше время исхода литературной интеллигенции». Он правда соединяет в своем перечислении и тех, кто действительно уехал после вторжения, и тех, кто уехал раньше. Но в масштабах этого протеста культуры – не только литераторов, но режиссеров, художников, композиторов – сомневаться трудно. Для антинационалистически настроенных индийцев «февралем» был май 2014 года: «Многие индийцы после победы Нарендры Моди на выборах в мае 2014 года испытали нечто похожее на «ледяной ужас», который Себастьян Хафнер (автор в частности, «Истории одного немца») испытал после прихода Гитлера к власти. «Мы не верили своим глазам, потому что, в отличие от Гитлера или Путина, Моди проявил себя как сторонник массового насилия и организованной ненависти еще за десять лет до того, как стал главой правительства. В прошлогоднем фильме Би-Би-Си (India: the Modi Question, запрещен в Индии) показано, что насилие и убийства сотен мусульман происходили в 2002 году в Гуджарате при бездействии, а возможно и содействии Моди, который тогда был главным министром этого штата. Моди последовательно поддерживает культуру безнаказанности насилия, пишет Мишра: «Индуистские фанатики нападают на различных «врагов народа», включая писателей и журналистов, а он хранит молчание». В частности, Мишра вспоминает историю убийства журналистки Гаури Ланкеш, критиковавшей индуистский национализм. «Одиночество индийской литературной интеллигенции усугубляется тем, что многие западные политики, бизнесмены и журналисты видят в Индии прибыльный рынок и оплот демократии, противостоящий китайской автократии в новой холодной войне». До того, как Моди стал премьер-министром, он был лишен американской визы после событий в Гуджарате, но с 2014 года его периодически чествуют в Белом доме. Моди с высокой вероятностью будет переизбран на третий срок в начале июня. Людям культуры из Индии приходится преодолевать огромную пропасть невежества, отделяющую их от читателей на Западе, считает Мишра. Это задача, которая не стояла перед диссидентами из нацистской Германии или Советского Союза, а также из современных Китая и России. Uwe Wittstock. Februar 33: Der Winter der Literatur. C.H. Beck, 2021 Uwe Wittstock. February 1933: The Winter of Literature. Polity Press, 2023. Pankaj Mishra. When the Barbarians Take Over. New York Review of Books. BBC documentary. India: the Modi Question.

Не исключено, что, если бы мы обсуждали 1990-е годы, живя в демократической и мирной России, то относились бы к событиям того времени иначе. Личные утраты и бедствия не перестали бы быть утратами и бедствиями. Дурные поступки и преступления людей того времени не перестали бы быть дурными поступками и преступлениями. Но их можно было бы представить не верхними ступеньками лестницы, ведущей вниз, а нижними ступеньками лестницы, ведущей вверх. Точка, из которой мы смотрим на прошлое, влияет на эмоциональную оценку событий. Российские правители и российская оппозиция говорят об одной и той же России, но для одних это вершина, а для других дно. Нынешняя точка будет победой или поражением в зависимости от того, кто смотрит. 18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ТРУДОЛЮБОВЫМ МАКСИМОМ АНАТОЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ТРУДОЛЮБОВА МАКСИМА АНАТОЛЬЕВИЧА Писать историю можно и от лица выигравших («историю пишут победители»), и от лица тех, кто стремится бросить вызов властям (проигравшие тоже пишут свою историю). В последнем случае история будет выглядеть не цепочкой побед, а чередой ошибок и предательств. Cмотреть на историю только с вершины или только со дна – по сути, одно и то же. Это когнитивное искажение, которое окрашивает события прошлого нашими представлениями о настоящем. Такой взгляд связан с hindsight bias – это когда задним числом хочется сказать: «Ну ясно, все к тому и шло, все было плохо и не могло не стать хуже». Но на самом деле мы никогда не знаем, «куда все идет». Если бы в России сейчас проводились конкурентные выборы, открыто действовали бы независимые медиа, была бы развивающаяся национальная экономика, многое в 1990-х выглядело бы дном, от которого удалось оттолкнуться, а не дном, под котором были еще другие. Даже на залоговые аукционы можно было бы посмотреть иначе, если бы, например, в казну был бы выплачен однократный налог (windfall tax) и переданные олигархам компании управлялись бы ответственно. Россия не была ни Швецией, ни Британией. Сравнивать такого рода процессы разумнее было бы с похожими приватизациями, проходившими, например, в Малайзии или Сингапуре. А там приватизации не были идеальными (см. Daniel Treisman. Loans for Shares Revisited). Труднее было бы заново оценить разгром Верховного совета в 1993 году, когда противостояние между исполнительной и законодательной властью привело к гибели людей. Сейчас мне кажется, что это событие было более значимым для будущего, чем воровство, схемы и выборы 1996. Там утверждалась до сих пор непоколебленная убежденность правителей в том, что исполнительная власть лучше всех знает, что и как нужно делать. В любом случае взгляды на недавнюю историю предвзяты. Но можно начать что-то с этим делать. История транзита, начинающаяся скорее с 1985-го, чем с 1991-92 годов, нуждается в честном и взвешенном описании. Для этого нужна ответственная работа с источниками. Есть множество здравствующих и активных свидетелей, доступны тонны документов. Тут огромный простор для больших и маленьких проектов, нужных для будущего

Политик – жертва. И на инаугурации, и в речи на 9 мая – в торжества, связанные с победами – Путин говорил не столько о победах, сколько об угрозах со стороны Запада и попытках сдерживания России. Почему лидеру, обладающему огромной властью, нужно столько угроз, «иностранных агентов» и «террористов», среди которых вполне мирные активисты, поэты и писатели? Зачем, нападая, говорить, что «на нас напали»? Зачем повторять «нас кинули, просто обманули»? Путин одновременно изображает и всесильного правителя, и жертву. Это плохо соотносится с культом силы, но публика почему-то не улавливает противоречия. Между тем, правителю позиция жертвы выгодна. Это слишком действенный инструмент власти, чтобы от него отказываться. 18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН И РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ТРУДОЛЮБОВЫМ МАКСИМОМ АНАТОЛЬЕВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА ТРУДОЛЮБОВА МАКСИМА АНАТОЛЬЕВИЧА Во-первых, изображать жертву –– древний как мир способ избавляться от ответственности. За любые провалы и неудачи, в том числе вызванные собственными ошибками и коррупцией, отвечают «враги». Во-вторых, симуляция виктимности – способ представить внешнюю агрессию и внутреннее государственное насилие как оборонительное по своей природе. Запад, который «напал» на Россию, нужен манипулятору-политику, скорее как громоотвод, чем собственно враг. Агрессор не хочет выглядеть агрессором. Просчитавшийся агрессор – уж тем более. Внутренние «иноагенты» и «экстремисты» – это техника превращения политического оппонента в «другого», то есть в того, кого можно безнаказанно преследовать и даже убивать. Насильник не хочет выглядеть насильником. Авторитарные популисты и диктаторы чередуют позицию сильного с позицией жертвы. Часто это происходит в одной речи, в одном и том же действии. Акт насилия правитель подает как ответ на угрозу безопасности страны и себе лично, причем угрозы его собственной безопасности и угрозы всей нации равны, пишет Рут Бен-Гиат, историк диктаторских режимов, изначально специалист по Бенито Муссолини. Путин не уникален. Угрозы жизни правителя, даже просто словесные нападки и оскорбления – очень часто повод для репрессий. Официально, по конституции, диктатор представляет народ, но в действительности ведет себя, как его телесное воплощение. Именно этим объясняется доведенное до абсурда расширительное понимание законов о терроризме – не только в России. В Турции, например, тоже. Путин в отличие от многих политиков схожего типа не был публичной фигурой до того, как оказался на вершине власти. У него не было возможности лично разыграть карту жертвы преследований, если не считать его успешный проект по спасению Анатолия Собчака от обвинений в коррупционных преступлениях, в которых Путин сам был замешан. Для политиков этого типа поза жертвы – очень распространенный прием. Сильвио Берлускони не раз называл себя «самым преследуемым человеком в истории». Обвинение в даче взятки он объявлял «охотой на ведьм», постоянно говорил о том, что является мишенью либеральной и левой прессы. То же самое делает Дональд Трамп. Расследования и суды по вполне реальным обвинениям он тоже называет «охотой на ведьм». Об этом: Ben-Ghiat, R. Strongmen. Mussolini to the Present. New York: W. W. Norton & Company. 2020.

Когда злодей убивает героя, значит ли это, что герой побежден и зло торжествует? Все видели Путина, ухмыляющегося в день убийства Алексея в лицо всему миру. Но наглая демонстрация безнаказанности - это не победа и не торжество. Он ухмыляется из-за спин своих охранников, из-за заборов своих дворцов, из-под зенитных ракет. Мы живем в культуре, которая любит победы. Речь не о путинском картонном культе победы, а об историях супергероев, которые как правило в конце концов побеждают злодеев в последней серии. И как правило это голливудское «добро» - с кулаками. Оно берет правосудие в свои руки, герои этих историй умеют летать, превращаться в гигантов и лазить по стенам. Алексей не взял на себя роль супергероя, умеющего превращаться в гиганта зеленого цвета. Он не претендовал на роль носителя добра, он действовал в области политического, внутри права. Он призывал не к насилию, а к ненасильственному сопротивлению. Он строил общество, готовое жить по правилам - ради спокойствия и возможности работать, учить детей и ради всех других самых простых вещей. Всего лишь! Против него шли люди, вооруженные всем возможным насилием, поставившие себя вне права - человеческого и божественного. Трудно найти закон и заповедь, которую бы они не нарушили. Никто не знает, что такое зло. Мы чувствуем, что перед нами зло, когда сталкиваемся с ним, но определить не можем. Зло - не из области права, про зло нет кодекса. В кодексах описаны конкретные проявления зла (убийство, воровство, насилие и тд), но не описан злодей, глумящийся над своими жертвами и плюющий миру в лицо. У зла нет определения, потому что зло это отсутствие света, правды и любви. Это не сущность, а ее отсутствие. Это ничто, ничтожество. Мир во зле лежит, говорится в одной книге (1 Иоанна 5:19). Это естественное состояние мира. Мы видим лишь те его части, которые освещены. Там, в темноте может происходить все, что угодно. Можно только догадываться, поскольку не видно. Единственный способ что-то понять про тьму – направить туда фонарик и записать на камеру все, что выхватит луч. Зло бежит от такого, но, поскольку мир во тьме, полностью его осветить не в человеческих силах. Впрочем можно осветить большую его часть, чем больше, тем лучше. Освещать могут люди святой жизни, врачи, бескорыстные защитники, помощники, борцы за правду, поэты, художники, изобретатели хороших вещей, вообще очень многие. Даже если мы можем давать немного света, это уже хорошо. Каждый сколько может - в память об Алексее Навальном

Так они и сделали в общем-то