Радикальный дискурс

Продолжение темы. Дугин под микроскопом https://youtu.be/3QiSDsLAMaw

Сообщается, что возле Пророка ﷺ были прочитаны Аяты: «О душа, обретшая покой. Вернись к своему Господу довольной Им, и снискавшей Его довольство». Услышав это Абу Бакр, да будет доволен им Аллах, сказал: «Как же это прекрасно!» На что посланник Аллаха ﷺ ему ответил: «Поистине, ангел скажет тебе это при смерти». Тафсир Ат-Табари

Соловей пролетает сквозь снежную тьму, через тайную боль. Это я – пригвожденный к лицу твоему, осужденный на танец с тобой. Это я – замурованный в смехе танцующих пьяных людей. Мои глаза твоими полны, а сердце – пустынно. Умираю от нежности к звездам, летящим мимо улыбки твоей. Что ты знаешь о них? Ты – ворожба, ты – холодная тина, одинокая кошка на кухне бессонных ночей. Среди жадных, запуганных, пьяных и сытых ты со мной ненадолго, пока, до поры... Ты не лги мне. В глазах, наивно раскрытых, я читаю условия старой игры. Соловей пролетает сквозь снежную тьму через тайную боль. Это я – пригвожденный к лицу твоему, осужденный на танец с тобой... (ʿAbd al-Wahhāb al-Bayātī) Пер. Михаил Курганцев

Актуально для тех, от кого Мекка находится на юге – это Северный и Южный Кавказ, Юг России, Центральная и Западная Россия и другие области. Если Мекка находится от вас с другой стороны, то узнав расположение севера по Полярной звезде, вы также можете легко определить сторону Къибли. Повернувшись к Полярной звезде спиной, позади вас будет – север, перед вами – юг, справа от вас – запад, а слева – восток. Например, для жителей Алматы и Бишкека для определения стороны Къибли, следует повернуться на юго-запад, или проще – оставить Полярную звезду по правое плечо. Абу Хатим

 Да, колыбель моя была в библиотеке; Пыль, Вавилон томов, пергамент, тишина, Романы, словари, латыняне и греки... Я, как in folio, возвышен был тогда. Два голоса со мной о жизни говорили. Один, коварен, тверд, сказал мне: «Мир — пирог. Развей свой аппетит. Ценой своих усилий Познаешь сладость ты всего, что создал Бог». Другой же закричал: «Плыви в бездонных сказках Над тем, что мыслимо, над тем, что мерит метр». Ах, этот голос пел, баюкал в странных ласках, Пугал и волновал, как с набережной ветр, Как кличущий фантом, пришедший ниоткуда. Я отвечал: «Иду!» И это я тогда Вдруг ощутил ту боль и ту судьбу, что всюду Ношу теперь с собой, ношу всегда, всегда... Я вижу новые созвездья из алмазов В чернейшей бездне снов, за внешностью вещей; Раб ясновиденья и мученик экстазов, Я волоку с собой неистребимых змей. И это с той поры я, как пророк, блуждаю; В пустынях и морях я, как пророк, один. Я в трауре смеюсь, я в праздники рыдаю И прелесть нахожу во вкусе горьких вин. Мне факты кажутся какой–то ложью шумной, Считая звезды в тьме, я попадаю в ров... Но Голос шепчет мне: «Храни мечты, безумный! Не знают умники таких прекрасных снов...» Шарль Бодлер

 Да, колыбель моя была в библиотеке; Пыль, Вавилон томов, пергамент, тишина, Романы, словари, латыняне и греки... Я, как in folio, возвышен был тогда. Два голоса со мной о жизни говорили. Один, коварен, тверд, сказал мне: «Мир — пирог. Развей свой аппетит. Ценой своих усилий Познаешь сладость ты всего, что создал Бог». Другой же закричал: «Плыви в бездонных сказках Над тем, что мыслимо, над тем, что мерит метр». Ах, этот голос пел, баюкал в странных ласках, Пугал и волновал, как с набережной ветр, Как кличущий фантом, пришедший ниоткуда. Я отвечал: «Иду!» И это я тогда Вдруг ощутил ту боль и ту судьбу, что всюду Ношу теперь с собой, ношу всегда, всегда... Я вижу новые созвездья из алмазов В чернейшей бездне снов, за внешностью вещей; Раб ясновиденья и мученик экстазов, Я волоку с собой неистребимых змей. И это с той поры я, как пророк, блуждаю; В пустынях и морях я, как пророк, один. Я в трауре смеюсь, я в праздники рыдаю И прелесть нахожу во вкусе горьких вин. Мне факты кажутся какой–то ложью шумной, Считая звезды в тьме, я попадаю в ров... Но Голос шепчет мне: «Храни мечты, безумный! Не знают умники таких прекрасных снов...» Шарль Бодлер

Г.Д. Здесь как раз я бы хотел подчеркнуть, что матрица построена на идее тотальности и легитимности комфорта, его абсолютной исключительности, который все занимает, а боль же есть нечто парадоксальное и внешнее. То есть человек, который живет, сталкиваясь с болью, он всё равно считает, что он живет в цивилизованном обществе, где все играют по правилам, где всё комфортно и так далее. Риск исключен из его сознания  - риск и боль, ожидание боли. То есть, когда эта боль приходит, она является чем-то таким: «ну, преступники!» Государство присваивает себе право на насилие.А ведь в предыдущих обществах, я имею ввиду общество фараонов, кесарей, да даже королевы Виктории (хотя у королевы Виктории было уже не совсем так, ну в меньшей степени чем сейчас), - государства в нашем смысле не было. Почему не было в нашем смысле государства? Потому что государство - это аппарат. И этот аппарат не просто аппарат, как говорил Ленин «насилия и принуждения», конечно это так, но это аппарат прекращения коммуникации между верхом и низом. Раньше такая коммуникация была. Ну она была хотя бы потому что…если кому-то доводилось смотреть «аббатство Даунтон», то эта история графской семьи на протяжении нескольких поколений очень хорошо иллюстрирует массу вещей, касающихся не только Великобритании, но и России и кого угодно, где внизу в подвальном этаже в кухне – слуги, вверху – господа, но эти слуги и господа непрерывно в коммуникации. А сегодня господа пользуются услугами слуг, которые принадлежат к спецслужбам. Нет коммуникации с улицей, господа не берут себе слуг. А там слуг берут из ближайшей деревни, вот в чем дело. Лев Николаевич Толстой брал себе обслугу из ближайшей деревни. И он находился в прямой коммуникации с народом, как и любой британский граф. Как и римский сенатор, как, допустим, кто-нибудь из рода Юниев или Юлиев, или Флавиев. Они опирались прежде всего на народ, на плебеев и даже на вольнjотпущенников. Это значит, что у них не было государства. Когда были первые халифы в исламском пространстве, вот Умар ибн Хаттаб второй халиф исламского халифата, праведный второй халиф -к нему заходит мусульманин, спокойно, не останавливаемый охраной, берет его за шкирку перед кучей народа, который находится на приеме, выхватывает меч и говорит: смотри, Умар, если ты сойдешь с пути завещанного Пророком, да благословит его Аллах и да приветствует, вот этим самым мечом я снесу тебе голову. Вместо того, чтобы его тут же положить мордой на землю, Умар обнимает его, показывает присутствующим людям и говорит: «Вот таким должны быть все вы! Я горжусь им. Спасибо тебе. Я требую, чтобы ты сохранял такую позицию и дальше.» - это отсутствие государства, это прямая, хотя и несколько парадоксальная, но прямая коммуникация между верхом и низом. Собственно говоря, здесь даже нету особенно и низа. Здесь просто некое братство. О.Д. Тогда получается, что халиф был  первым среди равных в каком-то смысле. Г.Д. И я хочу сказать и подчеркнуть, что здесь мы обнаруживаем второй полюс веры. Вера, которая основана на интеллектуальной воле утверждения в качестве единственно важного – того, чего нет. Потому что другой полюс, когда мы имеем дело с фараоном (от, которого, как известно Моисей вывел свой народ;  который говорил, согласно Корану «я ваш верховный владыка», имея ввиду, что он есть бог - там был другой полюс веры), - там был полюс веры, основанный на боли. И вот, когда я говорил, что эти два полюса, которые  в неустойчивом равновесии – это значит, интеллектуальная воля утверждает, то чего нет и боль, которая раскрывает потенциал и сущность того, что единственно только есть, потому что ничего нет кроме этой боли, а боль – это встреча с чистым Бытием, которое не имеет определений. Потому что в конечном счете боль, настоящая боль не имеет определения - вот два этих полюса веры. Гейдар Джемаль, 29 июня 2016 г. https://t.me/newtheologyofDzhemal/433

Здесь мы сталкиваемся с интереснейшим феноменом Запада, который во многом объясняет его центральность по отношению к «туземному» фактору и его иммунитет в отношении «человеческого, слишком человеческого». Запад всегда был дихотомичен. Эта дихотомия не проходит через разлом «римское язычество — ближневосточное христианство», она состоит из полюсов, внутренне присущих самой западной почве. Поляризация западного духа — это, с одной стороны, Платон, а с другой, выше упоминавшийся Лукреций. Проблема христианства и его обречённость на западной почве именно в том, что христианская матрица была оформлена в дискурсе Платона. Платон и все его филиации, вплоть до Гегеля — это фундаментальная эллинистическая мысль, которая содержит в себе превращённое «христианство» как частный случай. Основа платонической мысли именно то, что исключается выразителем римского духа Лукрецием — «смысл». Стержень онтологической интуиции эллинов, являющийся одновременно и ключом к «метафизикам» всех традиционных цивилизаций, это утверждение, что смысл присущ самому бытию, так что бытие и сознание (а также благо) — это одно и то же. В перспективе этой фундаментальной языческой интуиции монотеистические откровения Торы, Корана, и, само собой, то, что формально было принято как собственное знамя Западом — откровение Мессии Иисуса — подверглись неизбежной адаптации, искажению, и, в конечном счёте, социально-политической «смерти». Монотеизм как таковой на Западе умер в младенчестве, не выпутавшись из пелёнок, потому что вместо моисеевой колыбельки он был упакован в гроб пантеистической мудрости. Следует сказать, что партийная линия Платона—Гегеля на Западе проиграла уже к 1848 году. Лучшим доказательством этого является появление диалектического материализма — бессовестной, хотя и отчаянно смелой попытки объединить Лукреция с Гегелем. Разумеется, такая попытка не может быть более успешной, чем, фигурально выражаясь, «союз белогвардейцев с Красной армией», сколько бы поколений ни прошло после Гражданской войны. «Диамат» был обречён на коллапс как маргинальный философский казус. И если посмотреть на ментальную картину, более или менее доминирующую на современном Западе, мы увидим очевидное торжество Лукреция, потому что сингармонизм Пригожина, теория управляемого хаоса и все прочие моментальные фотоснимки современного западного ума суть ни что иное как модифицированная «De Rerum Natura». Однако именно эта двухтысячелетняя борьба между Платоном и Лукрецием и породила специфическую «взрослость» западного человека: его амбивалентность, широту, которую Достоевский хотел сузить, искушённость, которую Маркс противопоставлял «смеющимся детям» архаичного Средиземноморья; короче говоря, всю ту специфику европейца, которая делает из него колонизатора, а из всего остального мира — «туземцев». Остальной мир — «Восток» — весь сидит в иллюзии добра, в то время как западный человек 2000 лет бился за оправдание этой иллюзии вопреки холодному отчаянию пустоты, в которой как бильярдные шары сталкиваются дурацкие атомы. Атомы выиграли (на западный взгляд!), но в итоге своей шизофренической духовной истории Запад стал крайне изощрённым. Гейдар Джемаль, 2013 г.

Гениальным выразителем римского концепта «порядка вещей» был Лукреций со своей поэмой в шести книгах «De Rerum Natura» («О природе вещей»). Лукреций, кстати, был и единственным заслуживающим упоминания философом римского мира. Его поэма в определённой мере предвосхищает бюхнеров и молешоттов — материалистов 19-го столетия, которыми так зачитывались базаровы и верховенские-младшие. Лукреций описывает мир как пустоту, в которой летают атомы. Различные комбинации этих атомов образуют людей, животных и прочее (вплоть до самих «богов» — не более чем соединения наиболее тонких и лёгких атомов). В отличие от восточных метафизик, например, буддизма, где «пустота» является главной категорией, в видении Лукреция — римском видении — пустота есть просто протяжённость, игровая площадка для атомов. Главными в его понимании являются как раз они, атомы. Они-то и есть настоящие «вещи», которые в своей сути просты и неизменны, в отличие от комбинаций, в которые они вступают. Принципиально то, что в бесконечном процессе этого атомарного движения нет никакой телеологии. Иными словами, из порядка вещей исключены «цель» и «смысл». Это просто есть — и всё! Мы существуем в качестве случайной преходящей комбинации вечных атомов. Это надо принять как «порядок вещей». De rerum natura, 1570 Римская идея начинается именно отсюда. Порядок вещей находится по ту сторону добра и зла. Он вне оценочных категорий. Но это не значит, что он внеэтичен: римская этика как раз постулирует, что именно этот порядок вещей, внутри которого правит абсолютное отсутствие смысла, имеющее объективную независимую и совершенно индифферентную к частному хотению природу, должен быть принят как высший императив. Римлянин возвышается до божества, принимая тотальность внешнего произвола как форму высшей организации. Именно в этом принятии — и только в нём — хаос броуновского движения становится имперским порядком. Поскольку этот порядок по ту сторону добра и зла — он неумолим. В этом его божественная сила. Отсюда идёт римское понимание закона: dura lex sed lex (жесток закон, однако он — закон). В конечном счёте, всё-таки принятие порядка вещей порождает некий позитив, свою форму «блага». Это благо обусловленное. «Благом» оказывается чистая сила (как могущество), возникающая из долженствования, утверждаемого через высшую бессмысленность сущего. Предельное выражение эта сила находит в личности человекобога — кесаря. Вот почему его воля есть не продукт политического анализа, целесообразности, наконец, не проявление священной промыслительности; воля кесаря есть декрет Рока. Голос самого порядка вещей, приобрётший человеческую форму. Именно эта страшная сила — этика римской государственной машины, возглавляемая «зверем из бездны» — ломала «через колено» мягкое прекраснодушие варваров, космос которых был целесообразен и по-своему промыслителен. Варвары были людьми в их детской позитивной чистоте, для которых добро и зло органически вырастали из блаженного самоощущения эмбриона в охранительной утробе матери, которое исчезает от шока появления на холодный враждебный свет. Эти первичные до-матричные переживания варваром никогда не ставились под вопрос; они для него аксиоматичны, и именно в этом его варварство. Он сталкивался с римлянином, который прошёл путь принятия бессмысленности игры атомов в качестве закона абсолютной силы. Бронзовый клинок страстного органика пересекался с лазерным лучом организованного духовного нигилизма. Вся история Европы есть история попыток внутреннего преодоления этого римского «нигилистического самоутверждения». Попыток, оказавшихся, в конечном счёте, провальными, как о том свидетельствуют Шопенгауэр и Ницше — два философских знамения поражения телеологии добра в постхристианском мироощущении. После Ницше с его принятием «вечного возвращения равного» (что, в конечном счёте, есть по-новому оформленный концепт римского «порядка вещей»), судьбой Запада мог быть только возврат к «новому Риму» через краткий период культурного распада в постмодерне. Гейдар Джемаль, 2013 г.

Аналогия между микрокосмом и макрокосмом в Посланиях Братьев Чистоты и некоторых связанных с ними текстах. Глава 2. Одним из аспектов микрокосмизма является его связь с научными традициями, особенно с алхимией и астрологией. В качестве примера этих научных дисциплин я выбрала исследование джабирийского корпуса Марке (1986a) исследовавшего взаимосвязь между текстами, приписываемыми Джабиру, и Братьям и отмечавшего, что оба они были написаны примерно в один и тот же период и в одном и том же географическом регионе. Язык текстов также объединяет их, хотя, как отмечает Марке, в джабирийских текстах язык порой более изящный. Марке также считает, что религиозные взгляды авторов схожи. (...) Позже он идет еще дальше, утверждая, что в Посланиях есть некоторые отрывки, которые могут указывать на то, что некоторые авторы, по крайней мере частично, участвовали в написании обоих этих произведений: в Посланиях есть ссылки на "послания", которые не являются частью Посланий – по крайней мере, в том виде, в каком мы их знаем, но работы, озаглавленные подобным образом, можно найти в джабирианском корпусе. Большинство ученых признают эклектичный характер этой работы, но мнения относительно источников этой эклектики различаются. Марке (Marquet, 1966) пришел к выводу, что сабеи из Харрана оказали важное культурное влияние на Братьев. Согласно его версии, в Посланиях ранний исмаилизм был объединен с мыслью сабеев и принял ярко выраженную неоплатоническую форму. Именно из-за этого, по его мнению, в работе прослеживаются следы влияния ранней вавилонской астрологии, связанные с индийскими, иранскими и греческими астрологическими элементами, еврейской Библией, герметической традицией, пифагорейцами, Аристотелем, Платоном и неоплатониками, Птолемеем, Евклидом и Никомахом. По мнению Марке, этот уникальный вид эклектики является ключевой характеристикой мышления Братьев: “Что, однако, кажется наиболее примечательным, так это синтез, которого они достигли в своей метафизике, оригинальным образом адаптировав ее к догмам ислама и изменив, где это необходимо, основные принципы их предшественников” https://teletype.in/@invazeon/YMR3PGGkBWT