Дмитрий Львович Быков

В книгах о Гарри Поттере так много историй, тем и вопросов, которые очень важно обсуждать разным поколениям.  На лекции «Про Гарри Поттера» Дмитрия Быкова 22 мая в 19:00 узнаем: — как Джоан Роулинг удалось создать такого неидеального, но любимого всеми героя; — почему сага о Гарри Поттере — это настоящая энциклопедия нашей жизни; — есть ли в книгах герои с историческими прототипами или пришедшие из других произведений; — может ли Хогвартс стать настоящей школой в реальном мире; И захватите волшебные палочки — мы обязательно поговорим о чудесах и магии! «Летом 1997 года вышла из печати первая книга о Гарри Поттере. Поверить в это невозможно, потому что кажется, что Гарри Поттер был всегда. А для современных детей это так и есть: история о мальчике-волшебнике существует всю их жизнь. Я буду не только рассказывать о Гарри Поттере, но очень хочу услышать мнение современных людей об этой книге», — говорит Дмитрий Быков.  Дмитрий Быков — поэт, писатель, журналист. Лауреат множества литературных премий, приглашенный профессор Принстонского университета. Вход на лекцию 25 евро в предварительной продаже, в день мероприятия 30 евро. Покупка билетов по ссылке.

Вот Ким и мы с ним

Рассмотрим мы и кампанию против Валентина Пикуля 1979 года (с обвинениями в антисемитизме, вполне обоснованными, и очернительстве, вполне ходульными). Жанр доноса расцветает в репрессивные эпохи, но не увядает и в либеральные, когда политики и деятели искусства особенно интенсивно конкурируют за внимание властей и право сочинять их программу. Россия дает исключительно богатый материал для изучения феномена, но не является эксклюзивным поставщиком доносов: целая культура доносительства давно процветает на Западе, доносительство систематически возводилось в добродетель в США, в нем отметились такие выдающиеся деятели культуры, как Оруэлл и Казан, и пытаться объяснить их поведение примитивной завистью могут только сами завистники. Американское понимание доноса как проявления гражданской активности, низовой энергии масс, заслуживает отдельного исследования, но элементы доносительства в полемике вокруг «культуры отмены», движений BLM и Metoo, будут рассмотрены нами подробно и заинтересованно. Список литературы – образцы печатных и архивных доносов XX – XXI веков – будет предоставляться к каждому занятию, но студентам предоставляется возможность самостоятельного поиска иллюстраций к каждому нашему тезису. Отдельное занятие будет посвящено композиции доноса, а также его лексике, призванной донести (простите за каламбур) авторскую мысль наиболее убедительным для начальства образом. И, разумеется, у нас будет отдельная лексика об анонимности, то есть о богатейшем разнообразии фальшивых подписей или литературных масок вроде «литератор», «доброжелатель» или «П. Хохловский» (как обычно подписывались доносы в «Литературной газете», расположенной в Хохловском переулке). Задание для студентов по итогам курса – составление и обсуждение доносов друг на друга (с подробным психологическим портретированием коллег) и на преподавателя. Победитель получит не только A+, но и возможность опубликоваться в антологии «Донос: поэтика и прагматика», над составлением которой автор работает в настоящее время (свободное от различных форм доносительства). Дмитрий Быков.

Анонс моего осеннего курса в Bard college ПОЭТИКА ДОНОСА Настоящим довожу до вашего сведения... О черт! Слово «донос» не имеет адекватного перевода на европейские языки: denounce, snitch, report – все это не передает той смеси брезгливости и почтения, которую в России испытывают к этому ведушему жанру отечественной словесности. Легитимация доноса в качестве жанра состоялась давно: еще Чехов говорил, что «пишет все, кроме стихов и доносов», и донос в самом деле вполне сопоставим с лирической поэзией, главным свойством которой, по Ахматовой, является бесстыдство. Нигде автор не проговаривается о себе откровеннее, чем в доносе, ибо доносит всегда в первую очередь на себя. Многолетние наблюдения за природой жанра в исполнении лучших авторов – от Булгарина до Лесючевского, на фоне которых совершенно бледнеют нынешние российские Z-патриоты, -- доказали мне, что в прагматике доноса на первом месте стоит не грубая корысть, а именно пророческое желание отвести удар от себя, переключить внимание власти на соседа. К соседу можно вовсе не испытывать зависти – важно лишь скрыть собственный тайный порок указанием на чужую порочность или нелояльность. В полном соответствии с теорией Шкловского о центробежном движении маргинальных жанров в мейнстрим (лирическая мадригальная поэзия вытесняет оду, городская байка вытесняет романтическую готическую легенду, фэнтези заменяет реалистическую прозу) донос становится магистральным жанром русской литературы в репрессивные времена. При этом он может осуществляться в форме романа («Тля» и «Набат» Ивана Шевцова, «Вечный зов» Анатолия Иванова, да в известной мере и «Бесы» Достоевского, не говоря уже обо всем русском конспирологическом романе, который составит предмет отдельной лекции). Иногда донос осуществляется в форме стихотворения или басни (С. Михалков – «Синица» о Е. Евтушенко, Е. Евтушенко – «Мед» о корифее соцреализма, причем адресатом доноса может быть как власть, так и либеральная общественность). Возможен даже донос в форме кинофильма – см. «Ошибку инженера Кочина» или «Суд чести». В современной России донос диктует и форму, и композицию, и адресата литературы, причем в этой области активно работают не только бездарные карьеристы, но и вполне профессиональные авторы с безупречной когда-то репутацией: это подтверждает глубокую внутреннюю мотивированность доноса. Как любой серьезный жанр, он призван работать с экзистенциальной, внутренней проблематикой автора. Прагматика доноса – не только выяснение отношений с конкурентами, не только карьерные соображения, но прежде всего выявление внутренней неполноценности автора, его черный человек, тайный двойник. Думаю, вполне обоснованно предположение о том, что откровенное доносительство в некоторых поздних стихах Маяковского («Гражданин «народный артист», «Письмо Максиму Горькому etc) имеет именно экзистенциальную природу – это тайный суд над собой; хотя, разумеется, значение этих текстов как актов литературной полемики далеко выходит за лирические рамки. Мы рассмотрим литературную деятельность первоклассных мастеров жанра – Фаддея Булгарина (особенно в современном освещении А.Рейтблата, сочувственном и подчас реабилитирующем), Всеволода Крестовского (особенно на материале романа «Кровавый пуф»), Достоевского в полемике с «Дымом» Тургенева (каковой аспект деятельности писателя явно слишком скромно освещен в отечественной филологии). Предметом особенно пристального внимания станет полемика ЛЕФа с Полонским после «Повести непогашенной луны» Пильняка в «Новом мире» и постыдное участие Маяковского в кампании против Замятина и Пильняка, а также публичные выпады против Булгакова. Мы проанализируем деятельность доносчиков тридцатых годов, благо подшивки тогдашней литературной прессы вполне доступны. Наконец, мы подробно рассмотрим деятельность «русской партии» -- С. Павлова, С. Куняева, -- по дискредитации западников и «горожан», а также позднее творчество Василия Белова и прежде всего роман «Все впереди». Отдельных лекций будут удостоены коллективные письма «Против чего выступает «Новый мир»?» (1969) и «Письмо писателей России» (1990).

Единственная песня на мои стихи, которую я люблю. Музыку написала когда-то Саша Житинская, но у меня есть своя мелодия. Когда-нибудь напою, если найдется аккомпаниатор-доброволец. 1995 На закате меркнут дома. Мосты И небес края. Все стремится к смерти — и я, и ты, И любовь моя. И вокзальный зал, и рекламный щит на его стене — все стремится к смерти, и все звучит на одной волне. В переходах плачется нищета, Изводя, моля. Все стремится к смерти — и тот, и та, И любовь моя. Ни надежд на чье-нибудь волшебство, Ни счастливых дней — никому не светит тут ничего, Как любви моей. Тот мир звучит, как скрипичный класс, на одной струне, И девчонка ходит напротив касс От стены к стене, И глядит неясным, тупым глазком Из тряпья-рванья, И поет надорванным голоском, Как любовь моя.

Чинить протез. Писать стихи не штука, Ты сделай то, что миллиарды раз В мильярде мест на миллиарде простынь Проделывали гей и пидарас, Мужик и баба, шлюха и апостол, В пространстве безоконном, в темноте И тесноте, в единстве беззаконном, Все, что не с теми делали не те, -- И сделай это так, чтоб я запомнил. Я, позабывший даты, имена, Проклявший Ниневию, как Иона, -- Так измени, что измени меня, Чтоб из меня просунулось иное. Все просто, как бандитское мурло. Все скучно, как рассветный дождь из неба Бесплотного. Все было, все мало. Не скучно что? Предательство. Измена. Изменчивость протея. Оборот- Ничество. Смена нищенства на роскошь. Припомнишь все – и оторопь берет, А всмотришься – и более не ропщешь. Все прочное скучнее, чем гробы. Бессмертна зыбкость, паузы, наброски. Есть женщина играющей судьбы, Мерцающей, как говорил Домбровский, Такой же всех обставивший протей, Лупивший в(с)ласть по уголовным рожам, Не сделавший ни денег, ни детей, Но пивший так, как мы никто не можем. Так, выпавши из всех окрестных схем, Сбежав из заколдованного круга, В конце ни с чем осталась и ни с кем, Все предала, всех пнула, всех столкнула -- Мембрана, патефонная игла, К бензину поднесенное кресало... Рвала, жрала, топтала, била, жгла. И да, сосала huy, -- но как сосала.

Сделал. ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ - 3 Вот лучший тип эпохи перемен – Авантюрист, точней, авантюристка, Не понимающая полумер И вечно полупьяная от риска. С народишкой случился перебес, Бойцы уже обычно перебиты, И на арену бархатных небес Вдруг вылетают эти персеиды, Последыши блистательных времен, Красавицы с повадкой дикой утки, Dame sans merci, rien ne dedaign, vraiment, С пленительным разрезом глаз и юбки. Любой мужчина рядом с ней пельмень, Святым глядится рядом с ней Иуда. В начале войн, в эпохи перемен Такие выплывают ниоткуда И после пропадают в никуда, Оставив миру профиль свой олений, Когда эпоха скучного труда Сменяет время бурных накоплений. Растленнейшее в мире существо С повадками невинного дитяти -- Кидала всех, любила одного, Которого никто не видел, кстати. Дитя трущоб, актриса площадей, Насмешница с горящими щеками, Наездница матрасов, лошадей И богачей, спала с бунтовщиками, Под юбкой провозила кокаин, Чтоб избежать случайного провала, Довала копам, и не только им – Доносчикам, однако, не давала; Живучая, как подростковый стыд, -- Сисястый трикстер, женский Арестович, Такую проще грохнуть, чем простить, Но лучше полюбить, чем уничтожить. В Чикаго заарканила дельца, Потомственного лойера из Йеля, Сбежала в Таиланд из-под венца С налетчиком, четыре дня не ела, С отчаянья сходила в казино, Продав браслет из синего топаза, Поставила с размаху на зеро – И выигрыш, и так четыре раза, Махнула в Лондон, встретила борца С буржуазией, дикого красавца, Который сам сбежал из-под венца С богачкою, любившею кусаться, С тех пор бродил со шрамом на щеке Ночуя в бездне лондонской трущобы Жила с ним месяц в страшной нищете И в полном упоении еще бы С отчаянья сходила в казино Задумала по-прежнему как дура Поставить но сомнение взяло Поставила на красное продула Пошла в посудомойки отдалась Шоферу – оказался сын магната Подпольный миллионщик бывший князь Наскучило поехала в Монако Поставило на черное провал Связалась с коммунистами стреляла В изменника – увы, а он попал, Но не в нее, а в госпиталь; стирала Белье, очаровала школяра – Наследника сиятельного рода, С ним месяц прожила, но поняла, Что хуже несвобода, чем свобода, И бросилась, опять из-под венца, В Латинскую Америку, к повстанцам, Где подхватила триппер и борца С диктатором, жестоким, но бесстрастным; Осталась у диктатора, спала С министрами, но кончила кроваво – Переворот, и снова без угла. По всем московским точкам торговала Дубленками. Жила незнамо где, Всех кинула, слилась, партнеры сели, Хоть каялись и плакали в суде. Нашлась в Караганде, потом в Марселе, Опять сбежала, спрыгнув с корабля. Понравилась киношнику. Отвергла. Сосала член, а проще говоря, Сосала huy у всякого отребья, Потом всплыла в Прибалтике. Спала С матросами. В отеле «Квисисана» Плясала обнаженная. Свела С ума владельца клиники. Сосала. Остепенилась, сделала журнал, Жила с бандитом – впрочем, на два дома: Второй был рокер, лавры пожинал. Обоих кинув, канула надолго – И в мире тоже сделалось темно, Прошла пора свержения Бастилий, И Овертон закрыл свое окно, Да и окно в Париж заколотили, И мир не опустел, но отвердел. Рулит не Арестович, а Залужный. ...Она нашлась, ушедшая от дел, Заокеанской женщиной замужней, В смиренном виде, чисто попадья. Всю жизнь пренебрегая очагами Семейными, но многих уводя, -- Теперь преподавала в Мичигане, Диктуя книгу мужу, как пажу: Иконы контркультуры, ферлакуры, Сплошные «но об этом не скажу», «Здесь промолчу» и прочие лакуны; Прогуливалась с ним под локоток, Питалась по утрам овсяной кашей... И что от этой бурной, как поток, Осталось жизни? Больше, чем от вашей: Имея дело с бренным веществом – От слез до роз, от плоти до тротила, -- Все тратила, все двинула на слом, Европу пропахала, как Аттила, Но и сама потратилась зело, Свелась к нулю, не сберегла ни грана: Все ставки оказались на зеро – Но красное же тоже проиграло, А черное так скучно, так черно – Как речь вождя, как исповедь аскета... Разумно ставить только на перно, Но на рулетке нет такого цвета, Зеленого, как утренний укроп. Ты сука, да, но лучше же, чем скука. Не штука – делать бомбы, рыть окоп,