мальчик на скалах

Не успел я закончить бахвалиться, дразня провидение, что хоть и тянет на всякого рода болезненность, но сам безобразно здоров, что мне в пузо как следует зарядили — и сразу из картечи. Так и слег в болезни, которой не знал за все предыдущие годы. Смеха ради, атаковала она ту область, о которой я больше всего и пекся. Привык выдавать себя за какого-то дюжего молодца, сам не знаю, почему, ну не было такой физической немощи, с которой не справились бы голод, холод и физические нагрузки, однако на всякого Порфирия Иванова найдется доктор, которой щелкнет ему по носу. Моя самоуверенность напомнила военный анекдот из дневников Монтерлана: «Дело было во время осады Севастополя. Один русский гренадер вдруг вылезает из своей траншеи, взбирается на бруствер и начинает отплясывать русскую. Напротив него, во французской траншее, все смеются и аплодируют, очарованные его дерзостью. Русский ныряет в траншею, через несколько секунд вылезает и снова начинает плясать. Легкий холодок во французской траншее. Еще несколько минут. Новый выход и новые антраша; в одном порыве, не сговариваясь, французы стреляют и убивают его. Мораль: нужно вовремя остановиться». Я не мог ни стоять, ни сидеть, ни тем более лежать. Приходилось напрягать воображение, чтобы как-то расположить себя вне привычной системы координат. Внутри боли нет ни одной мысли, только нерастворимая муть отупения, провоцирующая только бессильно рукоплескать иронии судьбы. Перед мысленным взором торжествуя проплывали разнокалиберные человеческие фигуры на офисной парковке, запивая бизнес-ланч энергетиком, они выпускают клубы пара со вкусом маракуйи. Я практически вижу их раздутые внутренние органы, и все же крепкие, породистые, пуленепробиваемые, как бетон. Стоит заболеть, и опрокидываешься в это состояние с головой, становишься мягким как подушка. И слова, и умозаключения уже твои безосновательны, как будто до этого им оправданием был только крепкий скелет, а не нынешнее приземистое формообразование. Ну и так далее.

Стрим «Кенотафа» о 1999 годе, метафизике смены времён и первом альбоме Бритни Спирс уже сегодня. В 20:00 по Москве. Всё будет тут: https://www.youtube.com/watch?v=lUU4u5q2Sz4 А пока проголосуйте за главное событие 1999 года по вашей версии. Если вашего варианта нет, то пишите нам в бот @thecenotaphbot. Итоги подведём в прямом эфире. До встречи! #стрим_кенотафа

​​большой день Ad Marginem в Букмейте: «MANIAC» Бенхамина Лабатута: текст, аудио; как и в прошлый раз, какая-то мощная темная магия полка Александра Иванова: текст-степь, текст-взрыв, текст-кенозис полка Михаила Котомина: математическая скорбь, русский лес, бразильский модернизм а также — смотрите, какой хороший лот и чистая обложка

Насладился в дневниках у сына Цветаевой, парнишки Георгия Эфрона, потоками блистательной желчи в отношении соседей по коммуналке, вернее, даже хозяев этой коммуналки, на последнем их московском адресе, на Покровском бульваре. Напомнило, как Эдуард Лимонов в лефортовской тюремной книге «В плену у мертвецов» отзывался об эстетике «Московского комсомольца» и «Русского радио» (и поп-певице Марине Хлебниковой). Близость стилей неоспорима, оба автора жили в Париже. Размещаю эти фрагменты в порядке один за другим. 1. «Интересно, почему эта толстая сволочь-наседка ничего нам не говорит о своих планах? Возможно, что она хочет нас "прихлопнуть" и сказать в один прекрасный день, чтобы мы выселялись. Но имеет ли она шансы на успех? — Вот в чем вопрос. Мать все время с этой наседкой миндальничала — а вот теперь эта сволочь финтит. И, видите ли, не хочет ехать "на неустроенное". Сволочь? Интересно, как развернутся дальше события. Неужели нас могут отсюда выселить? Неужели опять скитания, поиски комнаты, перемена школы? Мне очень не нравится, что эта мещанка что-то финтит, а нам ничего не говорит. Говорят, что зимой трудно выселяют. Соседи говорят, что не уедут. У-y сволочь, наседка, идиотка. Дурища! Видите ли, боится ехать, шлет телеграммы, охает, разводит руками. А девчонка орет, орет... Но я не могу поверить, что нам придется отсюда выкатываться». 2. «Прочитав откровения „впорхнувшей в костюме Красной Шапочки“ (в августе) с плюшевым дельфином, белым роялем, веничками и баночками, диагноз можно поставить только один: идиотка! Идиотка в том смысле, что существо недоразвитое. Трудно, конечно, требовать от неё, чтобы она стала вдруг трагической Эдит Пиаф или хотя бы сложной и талантливой Ниной Хаген, но, блин, хоть бы кто подвёл её к зеркалу и убедил, что она не Красная Шапочка, а половозрелая костлявая матрона с хмурыми чертами лица, похожая на уборщицу. Что детсадовские плюшевые дельфины и белые игрушечные рояли плюс венички и баночки, все эти сю-сю — это, блин, эквиваленты обывательских слоников на вышитой крестиком салфетке её мамы. Что даже задрипанный artist должен тянуть выше, стесняться надо этой хуйни, Шапочка в Красном, пошлячка, убожество! Чрезвычайно убого, впрочем, большинство персонажей попсового мира. Певица Валерия заявляет: „Наконец завершила свой новый альбом, у него замечательное название — „Глаза цвета неба““. Некий Андрей Григорьев-Аполлонов из группы „Иванушки-интернейшенл“ поведал, что его группа посвятила уик-энд съёмкам клипа „на новую песню „Осенние звёзды“, которую мы уже переименовали в „Капельку света““. Хочется заорать, а почему не в „Баночку говна“? Ну как объяснить безмозглым и тотально неталантливым тупицам из шоу-бизнеса, что „глаза цвета неба“ и „капелька света“ — это и есть стандарты пошлости».

Еще раз про иронию Моррисси За мытьем посуды заиграла в голове песня «Let Me Kiss You», и я поддался ей. Когда дело дошло до высшей точки — But then you open your eyes And you see someone That you physically despise But my heart is open My heart is open to you подумалось, что принимать эти строчки за чистую монету глупо, это губит очарование песни, а самого артиста, превращает в квазимодо. Жалостливой интонации самовольной жертвы у Моррисси нет нигде, а есть только фигура фатальной насмешки. Как у Кафки, где люди хотят видеть забитого невротика, занятого самоуничижением, следовало бы разглядеть хитреца. Что может быть омерзительней, чем плаксивое ничтожество, настаивающее на невинности обращенного к возлюбленной жеста мольбы? «Но мое сердце открыто для тебя» — такие слова просто нельзя произносить вслух, но тут они уместны в качестве игры, в то время как герой чувствует только ледяное дыхание невозможности.

накануне вступления в почтеннейший возраст К. Сперанский посидит перед столь же стремительно не молодеющим ноутбуком, припомнит пару-тройку анекдотов из этого славного путешествия, называемого «жизнь», а чтобы не посвящать себе весь эфир и придать праздника, расскажет немного про Ф. Кафку, столетие со смерти которого широко отмечалось в июне. сегодня в 20-00 и надо подписываться на канал: https://youtube.com/live/nb0ubzJdUc4?feature=share

Раздобыл себе ко дню рождению двухтомник Ивана Елагина, великого русского поэта. Долго я на него охотился. Ужас и мрак двадцатого века (издевательски не желающего заканчиваться) из его стихов дышит так живо, что глаза стекленеют. Елагин — гениальный соратник Шаламова, он выполняет бессмысленную работу по сохранению памяти, хотя и знает, что «и внуки позабудут дедов, как позабыли сыновья». Бережет, что может — и в этом помогает ему сила злобы. Как Шаламов в своем стихотворении «Славянская клятва» («Клянусь до самой смерти мстить этим подлым сукам»), а потом в рассказе «Поезд» («Все было привычно: паровозные гудки, двигавшиеся вагоны, вокзал, милиционер, базар около вокзала – как будто я видел только многолетний сон и сейчас проснулся. И я испугался, и холодный пот выступил на коже. Я испугался страшной силе человека, желанью и уменью забывать. Я увидел, что я готов забыть все, вычеркнуть двадцать лет из своей жизни. И каких лет! И когда я это понял, я победил сам себя. Я знал, что я не позволю моей памяти забыть все, что я видел. И я успокоился и заснул»), да и во всем своем творчестве обращался к этому же источнику. Однажды я открыл телефон в метро, прочитал стихотворение Елагина «Звезды» памяти его отца, поэта, знатока китайской и японской поэзии, Венедикта Марта, — и на несколько минут застрял посреди платформы, забыв, куда мне надо и что вокруг происходит. Это и было состояние трезвости ума, пожалуй. Во всяком случае, то, на какое я способен, так что помещаю тут отрывок. За окном – круги фонарной ряби. Браунинг направленный – у лба. На каком-то чёртовом ухабе Своротила в сторону судьба. Рукописи, брошенные на пол. Каждый листик – сердца черепок. Письмена тибетские заляпал Часового каменный сапог. Как попало, комнату забили, Вышли. Ночь уже была седа. В старом грузовом автомобиле Увезли куда-то навсегда. Ждем еще, но все нервнее курим, Реже спим и радуемся злей. Это город тополей и тюрем, Это город слез и тополей. Ночь. За папиросой папироса, Пепельница дыбится, как еж. Может быть, с последнего допроса Под стеной последнею встаешь? Или спишь, а поезд топчет версты И тебя уносит в темноту... Помнишь звезды? Мне уже и к звёздам Голову поднять невмоготу.

С упоением растягивая удовольствие, читаю прекрасную книгу «Парижские мальчики в сталинской Москве» Сергея Белякова. Образцовый исторический нонфикшен, и если кто-то горевал, что Флориана Иллиеса нет у нас дома, то можно не горевать. Книга представляет собой попросту обширный комментарий к дневникам юноши Георгия по прозвищу Мур, сына Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. Исход эту семью ждал во всех отношениях трагический, не ведая о котором паренек откровенно и подробно протоколирует окружающую действительность, политические новости и собственные переживания. Обычное содержимое личного дневника, что и делает его интересным. Особенная статья — его томления по женщине, честно говоря, хоть я сам уже и потрепанный жизнью элемент, но и меня пронзило судорогой, до чего мучительно подростковое созревание. Например, знаменитая московская соблазнительница по кличке Тимоша вдохновила его на следующе признание: «Чорт и чорт и чорт и чорт, ce que j’ai envie de bitter avec une femme!» («Как мне хочется переспать с женщиной!»). Дневник подобными пассажами изобилует и тем напоминает хармсовский (Вот еще, например: «Мне нужна здоровая сладострастная женщина», «Хочется женщин, чорт возьми. Женщины — хорошая штука»). Интрига, как бы цинично это ни звучало, в том, успеет ли герой расстаться с невинностью до своей гибели в 19 лет? Беляков работает как кропотливый историк повседневности и по деталям разбирает сталинский быт. Какое было мороженое и котлеты, как выглядели, что читали, где ели и что слушали москвичи. Отели Националь, Метрополь, библиотека Иностранной литературы, Столешников, бульвары, Садовое кольцо. Удивительно вообще читать про Москву, которая как будто действительно принадлежала живущим в ней людям, а не всегда была просто гигантским безобразным хостелом. Вот например, Беляков приводит воспоминания Семена Липкина — он желал сводить Цветаеву в ресторан Националя, а та зашла в другую дверь — столовую Метростроя и, к удивлению своего спутника, не просто без брезгливости, но и с удовольствием «уплела» следующее меню: «щи суточные, мясные котлеты из хлеба с разваренными макаронами, зеленовато-желтая жидкость под названием „компот“». «Цветаева родилась и выросла в богатой семье, путешествовала по Европе, до самой революции жила безбедно. Мур родился в эмиграции, жил в бедных квартирах парижских предместий, никогда не был не то что богат, а просто зажиточен, даже вдоволь обеспечен. Но при этом он любил жизнь комфортную, а Цветаева была к ней равнодушна», — рассуждает Беляков. Как и дневники Эфрона, книга делит время на две части — касающуюся относительно безоблачной жизни парижского мальчика в хорошеющей столице, фланирования по бульварам, отдыха в кафе, грез о женщинах в 1939-1941 годах; и начала войны, осады Москвы, эвакуации и голода — в 1941-1943. До второй я пока не добрался, но не покидает изумление, до чего этот пацанчик был толковым для своих лет, и пусть пока не знал, чем займется и где пригодится, но к делам гедонизма и пижонства подходил со всей серьезностью. Я сразу обнаружил в нем родственную душу, когда прочел в его дневнике следующее рассуждение: «Хочу есть. Будут котлеты — вот это хорошо. <…> Страшно хочу есть. <…> Есть, есть, есть. Да здравствуют котлеты с маслом! Это факт, что это очень вкусно и питательно».

Есть 25 и 25 коробок эпилог и место, которые подписали Женя и Костя. В них можно вложить пластинку! Цена – 3000, 3300, 3600; писать – @firstzillion

Не имея возможности впихнуть в одну параболу весь состав своей повседневности, я веду личный дневник, что-то вроде хроники, но осмелившись лишить себя этого бестолкового каприза, ограничился бы этими двумя текстами Кафки, время от времени я их рассматриваю, как образцы, в которые медленно вживаюсь, как опрокидывает себя мучная масса в форму для запекания, прежде чем превратиться в булочку с корицей. Окно на улицу Кто живет одиноко, но иногда все-таки хочет приобщиться к чему-то, кто с учетом времени суток, погоды, условий работы и тому подобного хочет немедленно увидеть любую руку, за которую он мог бы ухватиться,-тот без окна на улицу долго не выдержит. Да и в том случае, если он ничего не ищет, а только, усталый, поводя взглядом между небом и публикой, подходит к своему подоконнику, нехотя и чуть запрокинув голову,- да и тогда лошади внизу увлекут его в свое сопровождение, состоящее из повозки и шума, а тем самым в конечном счете к человеческому согласию. Вернись! Было совсем ранее утро, улицы пустынные и чистые, я шел к вокзалу. Когда я сверил часы на башне со своими, я увидел, что сейчас гораздо позже, чем я думал, и мне надо очень торопиться; ужас от этого открытия сделал меня неуверенным, я еще не очень хорошо ориентировался в этом городе, но, по счастью, неподалеку находился полицейский, я побежал к нему и, задыхаясь, спросил дорогу. Он улыбнулся и произнес: — Ты хочешь, чтобы я указал тебе дорогу? — Да, — сказал я, — потому что сам не могу ее найти. — Лучше вернись, вернись, — сказал он и резко отвернулся от меня, как делают люди, которые хотят остаться со своим смехом наедине.