Страхи мужика

Сегодня день пионерии, а я неистово и страстно желал быть пионером, меня принимали то ли во вторую, то ли в третью очередь, сначала отличники, потом хорошисты, в хвосте — жиганы-хулиганы, этих вообще принимали списком, без огонька и задора, хотя клятву все должны были выучить, я чеканил клятву, как на параде, звонко и разборчиво, а вот галстук так и не научился красиво вязать, вечно у меня был узел шишкой, а на красивым драгоценным камнем. Фотографий меня пионера, наверное, и нет вовсе. Точно есть пасмурный октябренок. А алый галстук канул в бездну лет. И это так жалко, потому что я подлинно любил этот цвет и символ, пламя и радость, он ведь с Красным знаменем цвета одного. Я успел на финальный пароход пионерской организации, в школе была отдельная комната, где хранились горны и барабаны. Бесконечный верный учению Шефа, я не знал себе иной судьбы, кроме как стать барабанщиком. Но никто не стал меня учить бою, зато барабан как-то сам собой переехал домой и долгое время висел на стенке, напоминая о себе красным боком. Что я вообще написал о пионерах: У киоска с нарисованным морем По ком гудят печати Или вот Мы с Никиткой пошли в катакомбы И вообще весь цикл #retrosovietwave невозможен без пионерского мифа. «Я, Юрий Некрасов, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации, перед лицом своих товарищей, торжественно клянусь: горячо любить свою Родину; жить, учиться и бороться как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия; всегда выполнять законы пионеров Советского Союза». «Будь готов!». «Всегда готов!». #приниматьад #писатьбольшенекому

Нашел лютую главу родом из узбекского трипа, целиком будет в книге: Мужественность. Почему мужики сваливают «Почему мужики сваливают?» — спросила Муха из Томска, не вскрывая каких-то своих историй, но явно переживая. И мне хотелось ответить словами Великого Сорокина: «Потому что мясные машины», но сегодня время пацанских пабликов и уроки стремных ответов. Потому что страшно, страшно, страшно. Страшно признаваться, страшно разговаривать, страшно открываться, страшно объяснять самому себе, не то, что тебе, страшно выглядеть мудаком, а еще страшнее — им оказаться, страшно не найти слов, страшно сказать: «Я тебя не люблю», страшно сказать: «Я нашел другую», страшно обидеть, страшно предать себя, хотя это любимая отмазка, страшно жить, а потом умирать. А кто меня научил разговаривать с вами, женское племя? Кто был примером? Кто объяснял, пусть без зауми типа: «эмпатия, рефлексия», что доброе слово и зверю приятно. Так ты не зверь, ты — баба, телка, девка, женское семя, тупое и непонятливое. И это одна грань мужскго мира, ровно такая же есть и у вас, прекрасные дамы. Абсолютно симметричное рассуждение: «Да он же хуем думает». «Он сарай строит, какая ему до меня разница? Он дебил. Ему бы только строить что-нибудь». «Интеллект — это не показатель ничего. Вон у него два высших и НИИ в подчинении, когда дело доходит до банального, просто спроси, что я чувствую — чурбак чурбаком». Я не буду уподобляться никому и попробую дать свои ответы. Часть будет навязшей на зубах банальностью, часть — опытом, карамельный и хинным, смешать, но не взаблтывать, часть — только что пришедшей на ум хурмой. Потерпите или отматайте страницы до чего-то более сюжетного. Мужики не разговаривают, потому что боятся. Не умеют работать со страхом, признаваться, что промахнулись, не додумались, сыграли в труса, малодушного или недалекого, или наоборот слишком много себе придумали, а сталкиваться с женской эмоциональностью — кстати, кто ее придумал? — на моей памяти, мужики бывали в разы более эмоциональными, чем девушки. Так что пугает мужика? Что ты узнаешь, что он слабый. И не все понимает. И не хочет разбираться в сложном. И задолбался на работе, кстати, ты тоже. И не хочет пить антидепрессанты, кстати, ну, ты поняла. И к врачу ходить — нахуй! И будущее — коробка, полная дерьма и гвоздей. А у тебя самой как? А еще налоги, увольнение, детский сад, корь, любовница, постоянное ощущение не своего места, кем ты хотел стать, когда двинешься, зависть к деньгам, успеху, творчеству, ведь я хотел быть писателем, а стал торговым представителем «Пепсико». Чо ты вообще всё узнаешь. Какой он? С кем он? Или устал и в простом разбираться тоже не хочет. Что ловко спрятаться за деньгами или грубостью. Потому что грубость — это по-мужски, а других прихватов и доспехов, кроме надуманной мужественность, сам он придумать не сумел. Что ты узнаешь про измены. Кстати, он изменяет, потому что ему: скучно, тягостно, хочется бесплатного (читай, безотвественного) тепла, он давно не чувствовал себя кобелем, МУЖИКОМ, он просто любит трахаться, причем без всякой душевности, честное заводное мясо (поэтому проститутки — или проститутки, фу, честные боевые подруги, ебливые как пылесос Керхер — или вообще случаное кое-что в баре, на отдыха, в командировке, чтобы вообще просто ррррррааааз, и все, скинул напряжение как показатели счетчика и вернулась домой: постирай мне рубашку, пожалуйста). В этом люди, мне кажется, вообще не отличаются друг от друга. Вы тоже изменяете, да, иная статистика, другие ответы, есть несколько классификаций и типологий измен, но все они сводятся примерно к одним базовым установкам: каждому нужно тепло, принятие, безопасность, развлечение, радость, разрядка, признание в стае. Другое дело, что мужику все это найти сильно проще, неважно, за деньги, по харизме, чего говорить, возможностей у нас явно больше. Я изменял от отчаяния, когда боль от нанесенных ран была такая, что я искал не мести, но лечения. Секс не залатал ни единой раны, но позволил забыться. Я изменял от голода, когда нуждался в сексе, другом, но не хотел прерывать отношения.

Шел на измену как в ресторан. Я изменял по дичи, в народе это метко называют: «Моча ударила в голову». Такой тип измен не считают чем-то особым, если разовая связь не превращается в долгую череду порочных танцев, от которой очухиваешься спустя несколько лет. На соседней подушке лежит маска, а в зеркале отражается хренов Дориан Грей. У меня были связи, которые длились годами, прерывались на время серьезных отношений, открывались как двери. Ни одна из них не привела к добру. Ни с одной из них я не связал себя серьезными отношениями. Я изучил измену и дал ей имя — Тайный карман, место, в котором меня всегда ждут, но куда я не всегда могу прийти, там живет тайна и страсть, разделенная на двоих, здесь много тепла, принятия и покоя. А еще в Тайном кармане останавливается время. В марте 22 года, изнемогая от ужаса льда, ломающегося под ногами, я принес психотерапевту свою проблему: прошло много лет с дня, когда мы расстались с моей тайной возлюбленной, и вот теперь, именно сейчас, мы давным-давно даже не переписывались, меня невероятно кроет от желания увидеть ее, оказаться с ней рядом. Это был один из тех моментов, когда психотерапевт успокоил меня одной фразой: «Тебе нужен этот человек или то, что она тебе давала». Бом! — чистота, четкость, лед застыл под ногами на много метров. Мужчине нужна не любовница, а определенное состояние, всем — разное. Кому-то материнское. Кому-то: не еби мне мозги. Кому-то просто сидеть и листать новости в телефоне, пока тебя гладят по голове. Кому блинчики и бессловесный минет. Звучит как нереально потребительская модель. Изобретите уже кто-нибудь робота-шлюху-мать, покупайте себе такие и доставайте из чулана, как припрет.  Но это слишком простое объяснение. А я настаиваю, что все люди похожи, просто некоторые штуки у нас разогнаны по-разному. #мужественность #приниматьад

Когда я сам выступал в «Необъяснимо, но баре», я еще не знал, что прямо в этот момент моя жизнь меняется (причем тогда казалось, что в классную, на следующий день — в стремную, а сейчас — однозначно в лучшую сторону), вдруг и ваша поменяется, куда надо. А в «Необъяснимо, но баре» очередное классное мероприятие. #приниматьад #необъяснимонобар #дневникволонтера

Жить надо так, чтобы любимый автор с помощью нейросети писал про тебя музыкальные треки. Причем в жанре эпический метал! #приниматьад #сергейигнатьев #брандлькаст

Между пиками всегда есть необходимость спускаться на землю, сейчас ровно такой момент: большой проект выведен на орбиту (теперь доделывать и полировать), тишина — не желание, а необходимость, слова упрямо не ложатся в поленницу (только для стеба и выпендрежа), Missio радует хитом семилетней давности (идеальная песня "апошлооновсё"), кстати, я уже рассказывал о нем, Missio — просто ванлав, колесил под него по озябшей Москве, а теперь полечу домой. Написал сегодня вот такое: "Голодрипенко был человеком больших слабостей: пускал ветры, экономил туалетную бумагу, чистил зубы пальцем, но в одном был безукоризненный мот и транжира: пускал по ноздре смолотые в тончайшую пыль страницы классиков. Источенный жуком Жюль Верн, прокуренный Луи Буссенар, впитавший со стонами бабки — когда-то и она была молода и круглозада и подмахивала им крепкому усачу Пивичу — терпкий аромат эфира — Голодрипенко рвал книги как крестился, повдоль, потом поперек, лущил бумагу на полоски, мял их, широко напрягая плечи, чикал маникюрными ножницами, сладострастно просеивал меж пальцев, драл, комкал, царапал, мешал с аптекарским песком и тальком, жамкал, тилисал и давил, стесывал о мелкую наждачку, проверял на зубок, тер-тер-тер меж пальцев, одну треть откидывал на дуршлаг, женил с порохом, высекал в эту тюрю искру с ногтя и восхищался извержением над кухонной Помпеей, ел левой свеклу, попердывал музыкально с переливом, а правой все наминал да обмолачивал". See U on the Other Side. #приниматьад #мояработаидругиеживотные #мояжизньидругиеживотные

Но в какой-то момент не выдержал и взмолился: Давай, поедем куда-нибудь! Кабан немедленно откликнулся: Где тепло и недорого. На следующий день мы купили билеты в Самарканд. Мы тотально разные люди. Если бы не детский припой, надежная сцепка неоперившихся душ, мы никогда не то, что не дружили — не общались бы. Кабан — пес войны, убийца со стажем, занесенным в военный билет. Я — боль мира, помойный эльф, жрец дичи, писака-замарака с утопическими представлениями о реальности. Но детство намертво впаяло нас друг в друга, и переживать гулкую пустоту смысла мы отправились вдвоем. Уже в Бухаре, куда мы попали всего на сутки, посреди тепла и кирпичных кривых переулков, сидя в тени мавзолея Самонидов, перелезая через стены, отправляясь в ночное по городу, я понял, что хочу написать здесь роман. Два года спустя, оказавшись в Йезде, похожем на Бухару, я вспомнил это желание, и сказал: весной, два года спустя. Тогда зимой в Йезде я не знал о своих проблемах, но чувствовал их. Сейчас весной в Бухаре, мне кажется, что я никогда не на месте. Прикольно, что, когда я на целый день вышел в Бухару и начал по ней двигаться, город мне ответил. И я начал вести с ним и с собой этот диалог. Чем на самом деле сейчас является «Мужественность"? Зачем ее писать? Зачем ее дописывать именно здесь? Где бы я ни был — это не точка, в которой текст станет мне послушен. Где бы я ни был, очаг заморочек во мне. Где бы я ни был, мое место — храмы. И только я сегодня я понял, что прихожу туда, потому что единственный, кто отвечает мне понятным и разборчивым голосом из моего же рта — это Бог. Творческие переживания тем тупее, проще и сильнее, чем больше у тебя претензий к самому себе. Претензии? Это претензии в том числе на крутость, на какую-то самость, на уникальность и прочее. Я положил в этот текст очень много важности, а сейчас я приехал ломать ему хребет. Потому что я четко понимаю, что при всей важности ему нужно быть дописанным. Этот чудовищный оборот я допустил специально. Не я хочу дописать роман, не он должен быть написан. А ему нужно быть дописанным. Потому что он уже лег в чьи-то головы, и этот фоновый шум так сильно давит на меня. «Вот, пиши, а, где, а, когда?!" Это выматывает, соответствие какому-то внешнему зрителю, который ждет этот текст, хочет, ценит, любит его больше, чем меня. Бесит! Я случайно пришел в православный храм, у адвентистов седьмого дня был слишком скромный Дом Молитвы, храм католиков стоял заперт, на кресте сидела сорока. Во дворе церкви Архистратига Михаила стоял батюшка и разговаривал с тремя женщинами, одна заметила меня и спросила: «Вам открыть?» — и я понял, мне сюда. Нельзя пройти мимо, если для тебя открывают двери храма. Внутри было светло и ново, на белом потолке красиво выложен крест с неброскими инкрустациями, у Архистратига Михаила в Бухаре небольшой уютный храм, я обошел его весь, поздоровался глазами с Христом, отсеченной головой Крестителя, кивнул святым и апостолам и сел на лавку. Я был один, и мог вслух шептать свой диалог, потому что только с Богом я мог поговорить сейчас о чем-то важно. Как вышло, что Бог у меня фигура как психотерапевт. Потому что это единственный человек, с которым я могу быть абсолютно искренен. И когда я начал говорить с Богом, из меня полезло. Насколько темной комнатой является для меня смерть, и как оказался в Бухаре и что здесь со мной происходит. И что вся эта история началась в Иране этой зимой. И что, конечно же, именно там, я не зная о своих проблемах, я захотел попасть сюда, чтобы писать роман. Из меня полезла история про мой уход из отношений, как резко и неправильно я себя повел, из меня полезла другая история про Кей и как мне жалко, чем закончился полет бабочки с опаленными крыльями. Я говорил Богу, как мне печально, что я не могу написать открыто, с именами, как есть, могу, конечно, но это никуда не пойдет. Ведь все еще живы. Призраки места, я вспомнил храмы Парижа и Будапешта, Барселоны и Праги. Меня захлестнули воспоминания, как мы ходили в костел с Кей. И что было после. Как я расчесывал ее волосы пальцами. И как она это забыла.

Мужественность. Бухара Я пишу эти строки в маленьком отеле Old Buhara. Этой главы вообще не должно быть. Я не собирался ее писать. Но днем, сидя в церкви Архистратига Михаила, я вдруг понял, что без рассказа, как я здесь очутился, причем тут одиночество и диалог с Богом, я не могу закончить этот текст. В Иране есть город Йезд, местные округло произносят Язд и очень им гордятся, Язд красивый, древний и гордый, сюда от верной смерти сбежали зороастрийцы, здесь сохранили свою веру до наших дней, и пусть нельзя уже оставлять тела на поживу стервятникам, и последний могильщик, знавший обряды и самолично возносивший мертвых на вершину Башни молчания, мертв, Язд жив и не намерен уступать времени. Язд помнит. В нем все еще горит священный огонь. И люди живыми восходят к вершинам смерти, оставляя им свои тени. Это город кирпича и песка, непобежденная столица старой веры. В черте города две Башни молчания. Со времен «Брандлькаста» я знаю, что любые башни отвечают мне, ведь я открыл главный секрет мироздания: весь мир сложен из башен. Я повторил путь могильщиков. Прежде это было бы невозможно. Только им дозволено было ступать на широкие ступени, только они под жгучим даже зимой небом заносили на вершину Башен мертвые тела, оставляли их солнцу, ветру и падальщикам, давали время когтям и клювам, собирали, что осталось после их трапезы, и складывали в каменную чашу в центре башни, останки заливали негашеной известью, выбеленные кости упокаивали в камне, потому что ни одна из стихий не должна касаться мертвой плоти. Вместе с десятками туристов мы поднялись на одну Башню, самую сохранную, совершенно пустую, наверху — площадка для тел и яма для останков, на площадку ведет низкий дверной проем, когда я торопился прочь — мне нужно было успеть на вторую Башню, осыпавшуюся, брошеную, человек-карта требовал, чтобы я поднялся на нее — я поспешил пройти сквозь проем назад и разбил голову, отделался малой кровью. Я не хотел, чтобы меня ждали, я не хотел идти, как все, поэтому рванул прямо по склону — вниз с одной, вверх на другую — и всего семь минут спустя, задыхаясь, взошел на вторую Башню. В такие минуты мне нужно дернуть себя за удила, приказать остановиться, замереть, принять момент. Я тону в моменте, я настолько растворяюсь в действии, что, вынырнув, не помню себя, я мокрый от пережитого, я не делал этого, я был моментом. Говорят, в этом и есть истинное погружение, но у меня острый синдром Фауста: и хотел бы остановить мгновение, и уже пропустил его. Поэтому я прошу себя вслух: Стой. Задержись. Прикоснись. Сядь. Убей гонку. Отгони страх. Дыши. Смотри. Чувствуй. Я сел на скалу, свесил ноги над бездной, посмотрел на серый и желтый Иран подо мной, вдохнул остывшее пламя Язда. На горизонте вставали круглые крыши и решетчатые ловцы ветра — бадгиры, которыми в мультиках про Алладина показывают древний Восток. Я видел старый город и присягал ему, что сделаю что-нибудь, но пока не понимал, что. В Йезде я понял, что эту книгу надо заканчивать. В Йезде я вспомнил апрель 2022 и нашу с Кабаном поездку в Узбекистан. В Йезде я увидел Бухару. Март два года назад. У Майкла Муркока есть книга, которую я не читал. Но ее название — «Пес войны и боль мира» настолько дословно передает мои переживания весны 2022, что я буду называть те дни именно так. Реальность треснула, в щели полезли клубы дыма, щупальцы и пасти. Работа отгнила и болталась на одном неуверенном суставе. Люди бежали из страны, лица сорваны, ворота сломлены, из песка глазницы сонные, отступать некуда, чемоданы, раздутые как трупы, билеты по цене комнаты на ВИЗе. Я прятался в коттедже у Кабана. Он читал новости и вспоминал вес автомата. Мы ели, они курили, досуг состоял из бесконечной готовки и хорошего кино на рипите, зачем пересматривать говно, когда человечество накопило пачку Звездных войн и фильмов Захарова, лажовые сериалы порой вторгались в нашу жизнь, но мы отшелушивали их как случайную грязь и ныряли в проверенные годами фильмы: Фарго, Властелин колец, Придержи тьму. Его предложил я, терпел, сталкиваясь с понарошечной смертью и мраком.

Намеренно, чтобы не тревожить душу лишними прикосновениями чувств. Я вышел от архистратига Михаила, и Бог следовал за мной. Я шагал по древней Бухаре, зная, что мне придется написать эту главу и размышлял вслух, не стесняясь людей: как много в моей жизни подчинено темам самостоятельности, свободы, ответственности перед самим собой, всяким испытаниям себя, выходам на предел, типа бесконечного залезания на скалы и высокие стены. «Ты знаешь, что это — твои крылья? — спросил Бог моими губами, — Они помогают тебе держаться в воздухе, не рухнуть, не утонуть. Они достаточно сильные, но это не ноги. Не опоры. Не то, что все время тебя несет. Крылья позволяют тебе перелететь через бездну, и вот сейчас ты как раз в процессе очередного перелета. И даже написание романа — это перелет. Необходимость романа — это перелет. А бездна — это ты». Сегодня был мой второй день в Бухаре. Я не собирался писать главу, но раз она есть, то так тому и быть. #мужественность #бухара #сидящийнакраю