Babel books TLV

Аделаида Герцык дружила с Цветаевой, входила в ближайший круг Волошина, общалась с ведущими — от Бердяева до Шестова — философами своего времени, переводила Ницше, была истово верующей, как редактор работала в журналах, печатавших весь цвет Серебряного века, но сама в канон своего времени не вошла. В двадцать первом, в Судаке, провела три недели в тюрьме, сюжет этот достроен отдельной повести: как писал Борис Зайцев, следователем ей достался любитель поэзии, который потребовал от нее записать одно стихотворение с посвящением ему и — отпустил, в то время среди людоедов ещё встречались романтики. Она умерла в том же Судаке в 1925-м, ее могила не сохранилась. А Цветаева писала о ней: «В первую, горячую голову нашего с ним схождения он (Волошин) живописал мне её (Герцык): глухая, некрасивая, немолодая, неотразимая. Любит мои стихи, ждет меня к себе. Пришла и увидела — только неотразимую...» В 1916-м она издала «Неразумную» — совершенно хрустальную в смысле хрупкости маленькую повесть о невозможности совпадения с жизнью. Ее героиня — молодая, чтобы не сказать юная, мать очаровательного четырехлетнего мальчика, забытая собственным мужем и не умеющая удержать любовника, переживающая больше не собственной скучной жизни, но жизни своей подруги, мечтающая сбежать в неизвестный и далёкий Небесный Град и находящаяся под пятой суровой и жёсткой нянечки собственного ребенка. Как точно написал об этой крошечной книжке Игорь Гулин, эта повесть не передается пересказу, потому что главное в ней происходит между строк. Выстроенная из полутонов и недосказанностей, не имеющая начала и конца, «Неразумная» — тончайшая история неустроенности, невстроенности не в быт даже, но в саму жизнь, неловкости и такого понятного страха перед тем, что надо как-то жить дальше в ожидании несбыточного чуда.

Евгений Левин — об изданной нами удивительной книге Михаила Короля «Дер Эмес фун Лина», почитайте?

«Казалось бы, сон — как раз территория частная, то, куда рука мира не может проникнуть, однако записанные сны Зальцмана заполнены по преимуществу необъяснимым, бредовым насилием. Если стену между индивидом и миром и удается построить, то ночью эта стена с треском падает; мир вторгается в душу в самом уродливом своем виде...» — Игорь Гулин, огромное ему спасибо, пишет об изданной нами книге Павла Зальцмана «Сны».

«Все специально-художественные главы книжки сработаны настолько хорошо, что могут быть рекомендованы "Леф`ом" сполна...» — писал главный теоретик производственного искусства Борис Арватов об изданной в 1923 году о дельным изданием тексте искусствоведа Николая Тарабукина «От мольберта к машине». Спустя почти сто лет искусствовед и философ Борис Гройс назвал этот текст Тарабукина «лусшим текстом об искусстве, написанным в 1920-е годы, — и одним из лучших текстов об искусстве в мировой литературе ХХ века». Николай Тарабукин (не путать с его полным тезкой и основоположником эвенской литературы) был важным участником культурной жизни колчаковского Омска, лектором в РККА, преподавал в Пролеткульте и ВХУТЕМАСе, не был — наверное,по случайности — репрессирован и добил дожил до 1956 года, работая искусствоведом, преподавая студентам и изучая архивы Врубеля. Его искусствоведческое эссе «От мольберта к машине» — попытка проследить и проанализировать переход мирового искусства от станковизма к производственности, попытка не столь радикальная, как у Арватова, но, простите, более интеллигентная, сосредоточенная сильнее на истории искусства, нежели на его — искусства — идеологии. Несмотря на это, Тарабукин, конечно, во многом совпадает в рассуждениях со своим более именитым коллегой — хотя бы в плане исторической необходимости отказа от станковизма. Интересно другое — скажем, рассматривая беспредметность, контррельефы (Татлина) и даже работы конструктивистов, он пишет, что и они, лишенные утилитарного смысла, остаются в рамках создания бесцельных форм. А в качестве «последней картины» Тарабукин видит отнюдь не «Черный квадрат», но «небольшое, почти квадратное полотно, сплошь закрашенное одним красным цветом» — работу Родченко 1921 года. Потому что квадрат Малевича, «при всей скудности своего художественного замысла, содержал в себе некую живописную идею», а работа Родченко лишена всякого содержания: «это тупая, безгласная, слепая стена», при этом историчная в процессе развития искусства. А вот важная штука, на которую обращает внимание Тарабукин — возможно, единственный, больше я таких наблюдений не встречал. Говоря об отходе от станковизма, естественном в связи с революционными изменениями общественной жизни вообще, Тарабукин подмечает исчезновение зрителя/читателя/слушателя, имеющего желание и возможность потратить значительное время на осмысление произведения искусства: «Фигуры эстетов, живущих книгами, столь любовно описанные Вилье-де-Лиль Аданом, Барбье д’Оревильи, Бодлером, фигуры столь симптоматичные для прошлого века, становятся курьезом и анахронизмом в условиях современности». Тарабукин не видит в этом трагедии, а видит, наоборот, естественное развитие ситуации. Интересно, что все в результате пошло не совсем так, как предсказывали адепты производственного искусства, но вдумчивых потребителей искусства — искусства вообще — осталось, и правда, не слишком много. Впрочем, причиной тому послужили совсем другие исторические события.

«Все специально-художественные главы книжки сработаны настолько хорошо, что могут быть рекомендованы "Леф`ом" сполна...» — писал главный теоретик производственного искусства Борис Арватов об изданной в 1923 году о дельным изданием тексте искусствоведа Николая Тарабукина «От мольберта к машине». Спустя почти сто лет искусствовед и философ Борис Гройс назвал этот текст Тарабукина «лусшим текстом об искусстве, написанным в 1920-е годы, — и одним из лучших текстов об искусстве в мировой литературе ХХ века». Николай Тарабукин (не путать с его полным тезкой и основоположником эвенской литературы) был важным участником культурной жизни колчаковского Омска, лектором в РККА, преподавал в Пролеткульте и ВХУТЕМАСе, не был — наверное,по случайности — репрессирован и добил дожил до 1956 года, работая искусствоведом, преподавая студентам и изучая архивы Врубеля. Его искусствоведческое эссе «От мольберта к машине» — попытка проследить и проанализировать переход мирового искусства от станковизма к производственности, попытка не столь радикальная, как у Арватова, но, простите, более интеллигентная, сосредоточенная сильнее на истории искусства, нежели на его — искусства — идеологии. Несмотря на это, Тарабукин, конечно, во многом совпадает в рассуждениях со своим более именитым коллегой — хотя бы в плане исторической необходимости отказа от станковизма. Интересно другое — скажем, рассматривая беспредметность, контррельефы (Татлина) и даже работы конструктивистов, он пишет, что и они, лишенные утилитарного смысла, остаются в рамках создания бесцельных форм. А в качестве «последней картины» Тарабукин видит отнюдь не «Черный квадрат», но «небольшое, почти квадратное полотно, сплошь закрашенное одним красным цветом» — работу Родченко 1921 года. Потому что квадрат Малевича, «при всей скудности своего художественного замысла, содержал в себе некую живописную идею», а работа Родченко лишена всякого содержания: «это тупая, безгласная, слепая стена», при этом историчная в процессе развития искусства. А вот важная штука, на которую обращает внимание Тарабукин — возможно, единственный, больше я таких наблюдений не встречал. Говоря об отходе от станковизма, естественном в связи с революционными изменениями общественной жизни вообще, Тарабукин подмечает исчезновение зрителя/читателя/слушателя, имеющего желание и возможность потратить значительное время на осмысление произведения искусства: «Фигуры эстетов, живущих книгами, столь любовно описанные Вилье-де-Лиль Аданом, Барбье д’Оревильи, Бодлером, фигуры столь симптоматичные для прошлого века, становятся курьезом и анахронизмом в условиях современности». Тарабукин не видит в этом трагедии, а, наоборот, естественное развитие ситуации. Интересно, что все в результате пошло не совсем так, как предсказывали адепты производственного искусства, но вдумчивых потребителей искусства — искусства вообще — осталось, и правда, не слишком много. Впрочем, причиной тому были совсем другие исторические события.

Аксель Мунте пишет о четырех способах справиться с ипохондрией – алкоголе, курении, писательстве и музыке: «Что касается алкоголя, то его влияние несомненно, но, к сожалению, краткосрочно. Микроб быстро восстанавливается – уже на следующее утро, согласно опыту многих экспериментаторов, он в полном здравии, и его мгновенное возрождение кажется, скорее усиливает его вирулентность, а не ослабляет ее. Как и большинство противомикробных препаратов, алкоголь сам по себе смертельный яд, и потому сфера его применения в процессе лечения ограничена. Средство должно использоваться с крайней осторожностью, ибо многочисленные примеры доказывают, что отдельные индивиды последовали за бациллой в могилу. Мимоходом я упоминаю о безвредном старом народном средстве – обычном способе выкурить микроб, и ценность данного метода подтверждается бактериологическими выводами... Запах листьев заглушает микробов в заболевшем мозгу, дым от старой трубы бросает тень на реальность и скрывает ее от печального взора. Писательские чернила в качестве антимикробной терапии являются менее известным, но вполне достойным внимания средством... В отличие от алкоголя, они могут быть использованы, не причиняя вреда самому пациенту, опасность здесь ограничена исключительно окружающей средой. Микроб, смоченный в чернильнице, фиксируется на бумаге, чтобы высохнуть. Он сохраняет, однако, свою вирулентность достаточно долго… Препарат должен храниться в недоступном месте – самое безопасное дезинфицирующее средство здесь, как и всегда, огонь. Что касается лечения музыкой, то этот способ известен науке еще с первобытных времен, она высоко ценилась уже древними народами, с античности, ведь ипохондрия – одно из самых давних известных заболеваний, она упоминается у Софокла и Еврипида. Открытия тысячелетий лишь подтверждают опыт предыдущих поколений. Музыка сегодня является утешением для человеческих душ…»

Забыл рассказать — в прекрасном, издающем редко, но метко издательстве «Найди ледоруба» на русском языке вышел ранний роман великого Кормака Маккарти «Дитя божье». У нас появится по возможности быстро.