Митин журнал

Выставка Джеймса Ли Байарса в палаццо Лоредан. Мне очень нравится этот безвременно почивший художник. Идей у него было не слишком много, зато все золотые (или по меньшей мере позолоченные).

Даже не верится, что мне удалось это посмотреть — «аполлоническую» версию «Наполеона» Абеля Ганса, которую показывали в 1927 году, а потом порезали и припрятали. 16 лет ушло на реконструкцию, и результат можно сравнить с находкой полного «Метрополиса». Пока готова только половина семичасового фильма, завершающаяся битвой за Тулон. У новой версии исключительный саундтрек, включающий мою любимую «Смерть Мелизанды» Сибелиуса. А неистового Марата играет Антонен Арто! Фильм революционный, с невероятными техническими решениями. Плавание Наполеона в бурю и заседание Конвента идут параллельно, сливаются в морской стихии, и тут публика впадает в экстаз и начинает вопить Bravi! — наверное, так вели себя и зрители в 1927 году на премьере в парижской опере. Коста-Гаврас, выступавший перед показом, говорит, что это лучший фильм в истории французского кино. Наверное, так оно и есть. Доживу ли я до того дня, когда выйдет вторая половина, где изображение должно разделиться на три экрана, как в Chelsea Girls?

Смотрю в Болонье фильмы с Марлен Дитрих, в том числе редкие, вроде Café Elektric (1927), где она играет дочь богача, соблазненную бессовестным сутенером. Ретроспективу сопровождает выставка портретов, — мне нравится вот этот, с бровями-ниточками из Blonde Venus. Я особо не интересовался историей Дитрих и думал, что ее выступления перед американскими солдатами во время войны были рекламным трюком. На самом деле же карьера Дитрих в Голливуде складывалась не очень, и поездки на фронт сделали ее настоящей народной звездой, причем она в самом деле рисковала жизнью, а стала сотрудничать с протоЦРУ. При этом она была дочерью прусского офицера, а ее мать жила в Берлине, который бомбили каждый божий день. Да, приходится выбирать правильную сторону истории, а это не так-то легко. Предательство родины — настоящее искусство, им нельзя заниматься впопыхах, оно требует полной самоотдачи, и совершенства могут достичь только натуры авантюристичные, отважные и красивые душой, а в идеальных случаях и телом.

Отреставрированным к сорокалетию фильмом Amadeus открылся мой любимый фестиваль в Болонье. Здесь показывают только старое кино, но оно, как обещала нам Гертруда Стайн, новее нового. К сожалению, «Амадея» реставрировали не по режиссерской трехчасовой версии, а по прокатной 1984 года. Тогда, 40 лет назад, я его увидел впервые — в консульстве США в Ленинграде. Сеанс запомнился тем, что Сергей Курехин внезапно потерял сознание, в точности как Моцарт в фильме — мы решили, что это какой-то фокус, но это была, надо полагать, манифестация болезни, которая свела его в могилу. Теперь я опознаю в фильме пейзажи, которые в 1984 году знать не мог — улицы и дворцы Праги. (Не знаю, как политэмигранту Форману удалось получить разрешение на съемки в Чехословакии). Кто бы сказал тогда, что Курехин первым из нашей компании умрет, а я в следующий раз посмотрю «Амадея» на гигантском экране, на главной площади Болоньи, и стану гражданином страны, где он снимался. Все-таки судьба шутит так изощренно, что оторопь берет.

Наверняка вы ждете от меня рассказа о театральной биеннале в Венеции. Первым делом я сходил на оперу про кассирш супермаркета. 10 кассирш сидели на табуретах и пели по-литовски, прославляя и проклиная продукты, имеющиеся в продаже. Музыка рождалась из звуков, которые создают сканеры штрих-кодов. Во втором спектакле главным персонажем был картонный домик, возле которого приплясывала живая трансформаторная будка. Потом появился гопник-гигант, состоящий из двух гопников, человек-ящик с хоботом и покрытый скатертью живой стол с букетом в вазе. Они бегали друг за другом и в вскоре умерли, а в финале взорвался домик, и из него вылетели разноцветные кишки. Все это мне чрезвычайно понравилось, а лишними подробностями утомлять вас не буду.

Остров Сан-Серволо в сумерках. Здесь был сумасшедший дом, закрытый во время антипсхиатрической реформы, а теперь встречаю закат я, единственный здравомыслящий человек на свете.

Альберт Серра в последнее время наговорил немало глупостей, но всё ему можно простить за неугасающую верность маркизу де Саду. Я был на его садическом спектакле, в котором играл престарелый Хельмут Бергер; фильм Liberté вы все видели, а теперь Серра сделал огромную инсталляцию на ту же тему. Мы вступаем в загаженный ночной лес, у тропинок стоят кареты и паланкины, внутри и вокруг которых вершатся чудовищные непотребства, уринофилические содомофлагелляции из «120 дней Содома». На экранах, помимо сцен из Liberté, антикварные порнофильмы из архивов киномузея Eye. Сто лет назад безвестные похабники тайно снимали «Сестру Вазелин» и прочие распутные короткометражки, рискуя угодить в кутузку, а теперь время всё облагородило и превратило в музейные экспонаты. Таким образом, человечество, пусть и спотыкась, но движется по пути прогресса.

Ретроспектива Марины Абрамович в Стеделийке сопровождается реконструкцией ее перформансов. Один, многодневный, с лестницей из ножей вместо ступенек, я упустил, зато поучаствовал в знаменитой «Импондерабилии». У Абрамович было немало божественных идей, вроде обмена местами с проституткой или обморока в горящей звезде, но “Импондерабилия” (1977) самая гениальная. Улай и Абрамович стояли голые в тесном дверном проеме галереи, а посетителям приходилось протискиваться между ними, разрушая и вместе с тем подтверждая их союз. Поскольку протискиваться нужно боком, возникает вопрос, к кому лицом ты повернешься. Улай называл перформанс гермафродитским, то есть публика тщетно пыталась разорвать двуполое существо. “Импондерабилия” отпечатана золотыми буквами в истории искусств, так что я готовился к незабываемому метафизическому переживанию. Но, проходя сквозь врата из блондина и блондинки, имитирующих перформанс 1977 года, думал только об одном: как бы от волнения не наступить кому-нибудь из них на голую ногу.

Атлетичный канадец Виктор Пилон вчера начал переносить 40 тонн песка из одной кучи в другую, иллюстрируя эссе Альбера Камю «Миф о Сизифе» о тщете человеческого существования. И будет заниматься этим еще две недели. Делает он это виртуозно — то быстро, то медленно, под драматичный нойз, который каждые полчаса сменяется песней Dear Criminals, — любимой группы его партнера, погибшего в автокатастрофе. Периодически лопата высекает искры из бетонного пола бывшей трансформаторной подстанции в Амстердаме, где проходит перформанс Пилона «Сизиф». Когда Пилон устаёт, он приглашает кого-то из публики помочь. Я надеялся, что он выберет меня и я смогу изумить вас своим портретом в роли Сизифа с лопатой в руках, но он вытаскивал на сцену других людей, поскольку понимал, что я категорически не подхожу для иллюстрации тезиса о бессмысленности бытия.

Я чувствовал, что чего-то принципиально не хватает для счастья, и в конце концов понял, что это кресло-качалка. Такое кресло было у меня в детстве, и благодаря ему я прочитал собрание стихотворений Семена Надсона, Алексея Апухтина и Якова Полонского в дореволюционных изданиях, а также романы Гамсуна «Голод» и «Мистерии» и прочие книги про норвежцев в грязном нижнем белье (как определил их Кутзее). Оказалось, что столь архаичный предмет мебели и сегодня пользуется спросом. Новая качалка оказалась даже удобней той, что когда-то была у меня в стране, в которую нет возврата. И теперь я собираюсь качаться в ней, как в известном стихотворении о пленнике чёрта: Держусь, томлюсь, качаюсь, Вперед, назад, Вперед, назад, Хватаюсь и мотаюсь, И отвести стараюсь От черта томный взгляд.