синдром Алекайло

Во времена, когда от людского в человеках остаётся половина от нихуя, у самых глазастых опухают веки, а самые трезвые задевают печенью дверной проем. Это нормально. Лишь бы вестибулярный аппарат держался на памяти о созидании и уверенности в том, что светлое и доброе — вечное, а тёмное и злое уже приковыляло к пределу средней продолжительности жизни.

Чтош. Шелестнём стопкой неопубликованных страниц и незаметно перенесёмся сквозь весну, лето и осень, мать его, двадцать второго. Пролистаем, не успев выхватить ни словечка, главы, действия которых разворачиваются в вязком балканском зное, бесконечном трансатлантическом перелёте и сизом бразильском бризе. Пропустим даже вполне историческое возвращение в Чили и следом ещё четыре месяца, когда не происходит вроде бы ничего (кроме тектонических, блдь, сдвигов внутри). Всё оно — потом или вовсе никогда, братка. А сейчас устраивай свой уставший зад в соседней семи-каме, опускай спинку сиденья и натягивай плед под подбородок. Вот контролер уже заканчивает свой неожиданный стендап, мы с тобой понимающе почти хором тянем «латииииина», весь автобус хохочет и аплодирует, гаснет свет, за окном копошатся тени. Если всматриваться в ночь до рези в глазах, в какой-то момент из черноты выступят силуэты этих ебически древних, гигантских каменючищ, и, может быть, даже всех наших предыдущих пробросов через Анды. Помнишь? С нами ещё всегда была такая терпкая, как мальбек, грусть — по очередной уже тогда прошлой жизни, которую довелось прожить. И ещё была такая пугливая, как гуанако, благодарность — себе и всяким там обстоятельствам, приведшим в ту точку, тыщах в четырёх над уровнем моря. Чу, где они нынче? Я б с ними скоротала ночку-другую по серпантинам — теперь чувства куда сложнее. Настолько, что писать о них не получается слишком долго. Но этот ночной перевал через Анды, братка, он щекочет столько всего ностальгического, что сегодня не получается не отстукивать буковками километры. Ведь сегодня мы снова проснемся в Аргентине. Это ощущается как чото пиздецки значимое. А ты как?

А мы хоть и проснемся не в Аргентине, но с теми же ощущениями и вопросами

Священная война — это что-то для ценителей глотания жидкого свинца и ссания в доспехи на вспененной лошади. Безумцы, ослепленные говном и кровью, ни есть будущее, они есть говноеды и кровососы. Ненависть порождает ненависть, так вот я с такой хуйни беременный хожу на последних сроках.

Треснувшая в конце февраля жизнь в конце сентября засвистела через эту самую трещину с характерной для диареи фальшивостью. Пизданутый маразм в паре с оголтелой исполнительностью явили и без того потемневшему от страха, крови и ненависти свету сценарии, ужасающие своей банальностью и количеством неоконченных предложений с вопросительными знаками. Горизонт планирования сузился до дверного глазка, а длина пути — до выброшенного перед фуражкой кулака. Ибо как пел второй по популярности после группы «Тату» дуэт: «Мы с вашим партийным курсом не согласны, лучше быть за спид, наркотики и пидарасов». Поэтому из глубокого чувства самосохранения приходится рассчитывать на тромб, удаленность проживания, очерёдность в списках, ясную погоду и годами вырабатываемую способность адаптироваться под кислотность среды. Надеяться, конечно, хочется, но надежда умирает последней, а ты — как повезёт.

— Доктор, это снова я! — Это снова Вы. — Уж простите, что снова с пустыми руками. Зато не с пустой головой и яйцами! — На счёт последнего – Вы точно не ошиблись адресом? — Точно. Вы стоите дороже. — Действительно? — А когда-то было иначе? — Действительно. — Ну, вот. — Ну…вот. *наливает* — Благодарю. Я Вам уже говорил. — Говорили. — Могу ещё раз повторить. — Будем считать, что уже повторили. Повторение – известно чья мать. — Мать не троньте. *допивает* У неё своих проблем хватает. И, к счастью или сожалению, в отличие от меня не хватает средств на подобные препирательства с Вами за свой счёт. А за мой – смелости и совести. — Тут уж вам виднее. *наливает* — *отпивает* Конечно, у меня зрение по-прежнему как у бинокля. — Вы хотели сказать «как у снайпера»? — Нет, я хотел быть счастливым и чтобы лето не кончалось. И чтобы дураки просветлялись от удара ладонью по затылку. — Считаю, тут есть, что обсудить. — Обсудите за моей спиной, я могу отвернуться. Или дома на кухне. — Хамите. У меня дома с обсуждениями всё в порядке. — Ну, так приходите ко мне. Я вам дам посмотреть что-то интересное. — Сомневаюсь. — Сомнение, доктор, есть первый признак трусости. А трусость ведёт к умалчиванию. — Это Вы мне говорите? — А тут есть кто-то ещё? *молчание* — *допивает* Я, доктор, о чём собственно, хотел поговорить…

П.С. Сейчас от всего этого понимания только пища для головняков. Не знаю, как и когда это кончится. Наивность по-прежнему просит, чтобы с внезапным просветлением недалеких и одичавших, и уже сейчас. Грамота из архивов детской комнаты подсказывает, что через определенную смерть от естественных причин и очень не скоро. Поэтому всю имеющуюся энергию сейчас концетрирую для поддержания головы на плечах, а плеч на туловище. Приколы обитают в лучших временах, сами понимаете: нет глазок — нет мультиков. Такой подход гарантировал поглаживания по голове, фотографию на доске почёта, интимность в речах собутыльников, а так же самооценку не ниже уровня собственного носа. Со временем оказалось, что он же гарантировал тревожность, нервные тики и ощущение одиночества, твердым шагом сопровождающие к ближайшему отделению психоза в постоянной готовности схватить под руки для придачи ослабленному телу ускорения. Ибо чем ниже укладывалось в голове усвоенное раз и навсегда, тем громче падало всё, что было сверху, если приходилось это усвоенное пересматривать.

Всегда считал себя хорошо понимающим. Где-то в архивах детской комнаты даже лежит грамота "Самому понимающему". Такая только у меня и золотистых ретриверов, прошедших кинологические курсы. Одной из тем, однозначно понятых еще в период гормональных излишков, была аксиома о недопустимости войны. Все возможные учителя и ориентиры на жизненном пути утверждали, что война — это плохо. Утверждения их сопровождались демонстрацией шрамов и увечий, фотографиями людей, которых не стало, из мест, которых больше не существует, и многочисленными рассказами без счастливого конца. Потому вырос я с уверенностью, что спорить на тему войны, как щекотать парализованного или пить из кружки, в которой дна нет, а верх запаян. Что фраза "можем повторить" любым адекватным человеком допускается только в контексте шумного застолья. Что во всём этом нет ничего, что должно иметь сторонников и активистов. Ни справедливости, ни геройства, ни патриотизма, ни повода для очередной главы в истории. Только трагедия, травмы, страх и страдания. Настолько я это понимал, что был даже в этом уверен. До тех пор, пока люди пенсионного возраста, перезимовавшие под одеялом из географических карт, не начали в методичной спешке дополнять словари и кодексы. Сейчас уверждать, что война — это плохо, — дело уголовно наказуемое и официально порицаемое. Единственно допустимыми видами общественного мнения остаются благодать на лице и добровольное желание садиться на лопату перед печкой. Согласно официальным данным, размахивание флагом должно производиться с такой интенсивностью, чтобы поток преданности смахивал пот со лба главнокомандующего. Иначе ищи себя в списках. Иноагентов или национал-предателей — в зависимости от собственных размахов. Наиболее машущие не в ту сторону имеют полное право глядеть в оба. И всё это происходит в таких темпах и масштабах, что неизбежно даёт свои плоды. Вроде и приторно во рту, а вроде и страшно этот рот держать открытым дольше вздоха. Отвечая на вопрос потомков "а что ты делал в это время?", хочется, чтобы было, кому ответить. Понимаешь, что памятники и профили на купюрах не создаются современниками, а герои, изображённые на них, не получают отчислений. Но так же понимаешь, что заниматься самообманом позволительно лишь смертникам и идиотам, к коим себя относить не имеешь права.Что хочется не просто скорее пережить этот аттракцион великой ненависти, но и сохранить человеческое. А когда голос и мнение уходят чуть глубже, чем обитает наказание за то, что ты в меньшинстве, человеческого в голосе и мнении остаётся меньше с каждым утром. И со временем от него может ничего не остаться. Поэтому так важно этот голос и мнение периодически проверять на звук и вес, дабы убеждаться, что они еще не атрофировались окончательно.

Брат почём отдашь возьму втридорога! Того побольше, этих покрасивше, на те даже смотреть не буду — я мёд, сахар и первую любовь за версту ногтями чую! Цены ты, конечно, определял, уснув на калькуляторе, но кто я такой, чтобы не восхищаться искусством подхалимства и широких жестов за прилавком! Тем более в эпоху, когда доставка, распродажа и оплата картой стали комплектом услуг по умолчанию в разделе "для самых скучных". Вешай, накручивай, тряси с меня, главное — не переставай улыбаться и скакать вокруг рондатом!

И на могиле его напишут: "Спал плохо. Ебался так себе. Умер от икоты". За любовь к зерновым дистиллятам и частое испражнение на улице его прозвали Полевым Бурундуком. У него не было правой верхней тройки, волос на макушке и угрызений совести. В компании он всегда выпивал последним, оглядевшись по сторонам. Говорят, пересылать видосы в вотсапе пачками — его идея. Его роста хватало для уважения дворовых псов, но в спорах за прилавком он часто оказывался без сдачи. Жена бросила его после того, как уличила в симуляции оргазма. Дети прекратили общаться с ним после того, как он отказался брать себе их фамилию. Нельзя сказать, что его будет кому-то не хватать, но можно так подумать.