Воскресенье прошло на кладбище. Таксист высадил меня неподалеку от могил отца, деда и бабушки и на прощание дежурно сказал: «Удачи, хорошего дня». Еще минуту назад я еле сдерживался от рыдания, но теперь рассмеялся от абсурдности и неуместности прощания образцового водителя. Убирая могилы — впервые за девять лет в одиночку, — я так и не смог заплакать.
Два из трех надгробий в ограде прятались в тени кроны дерева. Его после похорон деда посадил сам отец. Предполагалось, что это будет любимая дедушкой жимолость, а поднялся карагач. У отца так было всегда: он многое пробовал посадить, но вырастало что-то не то. Когда-то именно он добился разрешения на малоэтажную застройку в городке. Жилья военнослужащим не хватало, поэтому в начале 1990-х однополчане начали строиться сами. Первые коттеджи выросли на Рудненской и Водяной, следующие повылазили на Челябинской и Гвардейской. На Штабной они почти вытеснили финские домики, в которых жили повара и продавцы военторга. Мой же отец так и не закончил наш будущий дом. Возведенная на участке коробка стала быстро ветшать, одна из стен обвалилась, недострой пришлось продать. Кто-то другой закончил это брошенное отцом начинание. Сегодня дом можно узнать по кирпичной кладке на фронтоне — красными блоками на нем выложен двуглавый орел.
Незадолго до поездки я нашел в одной из своих дневниковых тетрадей запись о похоронах отца.
Отец умер 40 дней назад… [Утром] бабушка кормила его йогуртом, просила поесть пельменей, а он твердил всё: «Налей 100 грамм — съем!» Потом ему стало тяжело дышать. <...> Поняв, что это конец, он закрыл сам себе глаза. В 8 утра он приснился моей матери и громко позвал ее — так, что она резко проснулась, подумав, будто отец приехал к нам. В это время с ним случился удар и бабушка вызывала врача. <...>
— Он знал, что умрет, чувствовал это, — рассказал мне потом по телефону дядя Стас. — Когда провожал меня из Кустаная, сразу поехал к вам прощаться. Так и сказал: «Мало ли что случится».
<...> Мы приехали в Кустанай [на похороны] очень поздно. Я очень боялась, что гроб отца будет стоять в зале [квартиры], но оказалось, что из-за жары тело решили оставить в морге. Отца хоронили без воинских почестей, без оружейного салюта, даже форма на нем была не его, а покойного мужа тети Вали. Свою форму отец раздал знакомым.
<...> Самым тяжелым был момент, когда ЕГО привезли. Я увидела гроб из окна подъезда, когда спускалась на улицу. Вышла и не могла подойти, отвернулась от НЕГО и зарыдала, как никогда, наверное, не рыдала. Он был совсем не ОН, он не был похож на себя — посиневший, распухший, без бороды (ее сбрили), с полузакрытыми глазами, без ресниц и бровей.
<...> Когда мы ехали на кладбище в машине, мне казалось, что отец в гробу ухмыляется мне, нам. Его лицо было перекошено. Он словно подглядывал за мной из-под своих больших морщинистых век.
Перечитывая вечером эти записи и делая заметки по итогам дня, я вспомнил, что в ночь после похорон отец приснился мне молодым и очень и очень красивым. Он лежал в гробу в собственной форме.
#153_й #письмо